Банк крови
***
Чонгук не находит себе места, пока ходит из угла в угол, искоса наблюдая за странным поведением Тэхёна, которого будто подменили после утренней неги и тридцатиминутного перекура. Он даже не пытался выдавливать улыбки, качая кружку из стороны в сторону с остывшим чаем, целиком и полностью пребывая где-то в своей голове. Бабушка же щебетала, бегала от плиты к столу и наверно была счастлива, как и все пожилые одинокие люди. В этот семейный праздник она не осталась одна. Как жаль, что только Ким Тэхён не умеет ценить такой важный момент. Один на миллион может быть. Может и семейных праздников никогда, и их никогда, и этих медовых тянущихся рассветов никогда, совсем никогда не будет. Перед кем потом светить постным лицом? И что дальше? Чонгук сам того не осознавая, тоже грузится, на подсознании повторяя все движения Кима, придумывая разное, но всё в одном не обнадёживающем русле. Намыленная посуда скользкая, жёлтые перчатки грубые, летят капли, керамика чуть даёт трещину, но это не так страшно. На самом деле «страшно» – это трещина на сердце у молодого и красивого мужчины, из неё как никогда несёт падалью и обезумевшим одиночеством. Запах заползает вглубь дома, через уши и нос в голову, в трещину на тарелке и спасения нет. Хана. Капут. В пустом доме шумит техника и телевизор, в конце концов, шумит вода, кто-то старательно шутит в юмористическом шоу, да так что зал валится со смеху, только один Тэхён не валится – сидит живое изваяние со сплетёнными ногами. Наверно он хочет, чтобы свалился лишь Чонгук: от переживаний, от этих хуевых смешанных чувств, когда происходит какой-то пиздец, но ты ни сном ни духом. — Тэхён…? – к чёрту неблагодарное занятие. Чон шагает поступью, движения аккуратны и выведены. Пугать совсем не хочется, вырывать из мыслей тоже. Но немного беспокоит. Чтобы разрешать недомолвки – нужно го-во-рить. Это же очень просто?! Старший не поворачивается, не откликается и Чонгука это начинает выбешивать. Вот прямо вся эта замершая Несмеяна, которая любит портить всем праздники и настроение. Всё было хорошо? Всё ведь действительно было хорошо, зачем снова возводить какие-то стены? — Хён? – голова Кима поворачивается медленно, как в замедленной съёмке и глазницы сверкают пустые – отсутствие взгляда, разглаженный лоб, дремлющие брови. Выключенная кукла, грустная кукла, ключик не повернуть. Кому бы её отдать починить? Мастер с золотыми ручками уже здесь. Чонгук опускает ладонь ему на идеально гладкую кожу лица и силится поластиться, разбудить уставшего человека от мыслей, но, если бы всё было так просто, проблемы бы не задерживались так надолго (проблемы бы не нависали грозовой тучей). Большой палец водит по бархатным устам, где-то там притаилась родинка – она всего лишь часть большой картины, а картина драгоценна, но, как и все предметы искусства – бессмысленна. Чон это тоже осознаёт, прямо сейчас так насыщенно, губительно – и свою никчёмность и никчёмность своей фарфоровой куклы. Люди, понимаете ли, по природе своей вообще бессмысленны. Но они сами пытаются найти смысл (придумать его): в объятиях, в том, что называют любовью, в одиночестве на двоих и прочей-прочей чепухе. Ах, эта философия… риторические извечные темы бытия, хаос среди размеренной скучной жизни. Когда придумывать нечего, и смысл сам себя изживает, то и жить незачем. То и жизнь становится безвкусной и постной. У Тэхёна нереальные глубокие глаза, иногда в них по-настоящему страшно глядеть. Что-то типа сумрака, который-таки в тебя всмотрелся (помните, как это страшно?). Сумрак пробивается мурашками по спине и очень колит куда-то в межреберье. Что не говори, а младший достучался, пробудил злого и серьёзного человека. Но Ким поступает совсем не по сценарию, наверно потому что устал ему следовать, наверно устал учить текст. Сломался. В какой-то там раз по счёту. Тэхён свою хрупкость не оправдывает, беспричинно схватив Гука за запястье и чересчур сознательно кинув на диван как плюшевого мишку, пропустив умилительную сцену с поглаживанием лица. Что и следовало ожидать, когда мишка отскочил от мягкой обивки на пол, хлопая стеклянными большими глазами, чтобы обидеться не сразу, а найти ответ. Сначала нужно обязательно найти ответ. На Чонгука нашла оторопь, он сидит неподвижно и потерянно, также потерянно как в метро в час пик. Сердце, что переполнялось необъяснимой и странной любовью, обвилось шиповыми кустарниками и наполнилось острым чувством, чувством превосходного по всем параметрам и вкусам – сожаления. В общем, Тэхён-то ощущал те же самые шипы, но уже не мог дать на попятную. Не мог совладать с собой и своими внутренними демонами. Заблудились. Оба. В каком-то терновом саду. И вот здесь тот самый момент, когда насилие возможно не физическим методом. Когда от прикосновений больно, больно так явственно в собственной голове (только в голове, к счастью ли). Тэхён сам не свой, и ничей, и вообще не в своём теле, но руки его живут, да так что вцепляются в младшего закаменело, тянут за края джинсов – за края нервной системы, и почему-то голос раздаётся чужой и скрежещущий, складывается в неверное словосочетание, меняя пол и потолок местами. «сиди смирно» Точнее лежи. Принимай подачку. Чонгук тоже живёт. Ещё. Он не сломан, ключик его поворачивается по часовой стрелке, заводит шкатулку, по существу заводит ярость, которая пробирается со струйкой пота по виску. Вот сейчас как отворится Пандора, как взорвётся химическими соединениями и уже не собрать осколки. Козёл отпущения всегда виноват, вот он – с перепуганным вопрошающим лицом и потускневшей растрёпанной шапкой волос. «Ты чего, Тэхён?» – не выпалить. Не вразумить. По зомбоящику противно выдавливают смех развесёлые наряженные люди, который так не уместен в данной сложившейся ситуации. Чонгук активно вырывается из непонятных захватов, хлёстко бьёт по чужим рукам, ещё сильнее по щекам, ещё – в под дых, правда уже пяткой. На вертеле он крутил приказы, какие-то там «смирно», «сиди». Ну, скажем так, Ким Тэхён ни разу не дрессировщик, да и Гук не голодное животное. От тяжёлого удара в живот, чуть осев от выбившегося воздуха, Тэхён на секунду приходит в себя. Где он плутал? Одному богу известно. Неизвестно только где бог. А его собственные руки продолжают стягивать непослушную ткань, цепляться за оголённую кожу поясницы, и, в общем, вести себя нелепо, несуразно. Истерика стоит у входа, тычет мерзким пальцем комок в горле, играясь манерно, как лишь одна она умеет, стягивает мешки лёгких жгутом. Воздух раскалён и распускает молнии, чтоб разверзлись хляби небесные, и осыпался ливневый дождь. Гук как боксёрская груша, отлетая, вновь возвращается в руки созидателю, чтобы без всякого самоуважения протягивать пальцы к побелевшим январским щекам, не иначе как отогреть и привести в себя, к себе, исправить брак, затмивший разум. Светлые эмоции всё-таки иногда берут верх над гневом. Тело льнёт неистово тесно, срываются глупые ласковости, лоб ко лбу, дыхание жаркое, воспламеняющееся, чиркнешь зажигалкой, и нет вихрастых прядей – связь вроде бы налажена, слажено работает физический контакт, как руками родителя развивается младенец. Чонгук напуган впервые так, что пускает в бой тяжёлую артиллерию, тормоша и оставляя красные отметины, а он уж точно может сделать больно. Может вдарить посильнее? Например, по скуле или в переносицу. Или по яйцам. В глазах дымится смог и у Тэхёна пять секунд на извинения. Четыре – чтобы распустить демонов, три – чтобы включить, наконец, сознание, две – чтобы прокрутить недавние действия, одна… — Хочешь выебать меня? Нет, опять не туда. Сцеженные слова невыносимо грязные, горькие, вяжут на языке. Чонгука воротит, но ворот зажат между пальцами и первый удар в переносицу, сдирая костяшки характерным звуком треснувших ожиданий, второй всё же по яйцам и смеяться хочется, смеяться безумно. Прямо как сатана, только хуже. Ким Тэхён поехавшая сучка, которая не остаётся в стороне, отклоняясь и отвечая на замахи, перекатываясь с Гуком по ковролину, как два безмозглых пацанёнка на школьной перемене. А за что дерёмся? А ебаться? Будем? Всё как доктор прописал: у куколки посиневшая скула, у кролика разбитая губа, солоноватый вкус вкусней вдвойне, когда мешаешь со слюной таков низменный коктейль. Тэхён летит на скорости прямо в тот обрыв, где обеспечен невозврат, летит, и сносит все, что по пути, жадно кусая эти раскрасневшиеся губы, оттягивая кожу, сжимая между фалангами порозовевшие уши и сталкиваясь зубами. Страдает смольный загривок от вездесущих пальцев, что клонят голову назад, в пучину черноты. Тэхён метит в шею, в бьющуюся артерию, чтобы снова пустить кровь, высосав всю сладость. Какая нечеловеческая страсть, какая... человеческая глупость обжиматься на полу в гостиной, ожидая всех незваных лиц. Нет, они не целуются при всех. И не обнимаются, нет. Не снимают футболки через голову, не собирают снова покатившиеся слёзы (слёзы Тэхёна, совсем беззвучные и бесстрастные), не мызгают по телу в масляных сумбурных прикосновениях. Качаются что на качелях, что без – полноводно, вжимая вес и подгоняя ветер. Чонгук хрипит и жмурит веки под разноцветной сеткой, как чувственный любовник, как хороший мальчик, мальчик, всецело принадлежащий взрослому психически нездоровому мужчине с тремором рук. Не оттолкнёт уж точно, не будет бить наотмашь. Пожалеет. Обласкает, приголубит. Тэхён не скажет, да и извиняться поздно, он без слов подымает разнузданное тело и, ударившись об дверной косяк, проберётся на постель. Тишина разбавлена примесью наэлектризованных прикосновений. Да ты целуй-целуй, не отвлекайся. Бельё поменяно, чистый запах порошка и хвои, что чешет ноздри. Чонгук зарылся с головой среди подушек, обволакивающих мягкой пуховой периной. Не подстриженные в срок ногти испещрили чужую смуглую спину, в попытке разодрать вовсе и снять змеиную одежку. Змея, как есть змея. На шее что удавкой, длинный розовый язык, шипение на грани слуха и скользкие волнообразные движения. Давай. Давай займёмся любовью. Ты же любишь? Меня. Сегодня, вечером и завтра. На крик о помощи соберутся чудища, но не протянут лапы. Один Чонгук – дурак, что видит их, сбегающих по стенам и ненасытно взирающих на покачивание тазом. Как же они всех заебали. Обида тлеет как не раздавленный окурок, но у Тэхёна пять секунд, всё тех же, неиспользованных по назначению. Щеколду на замок и руки тоже, глубинный взгляд сжирает суть, но хочется ещё, ещё и глубже, чтобы перенять неоговорённые тревоги. Как жидко, жарко, как сыто облизывает змей белесые уста, но до смущения дороги нет. Тревожно кружится земля, которая опять не вовремя сдвигает тектонические плиты. Любовью? Давай. Только ей. Только с тобой. Тэхёнов подбородок на плече, он любит проезжаться носом вдоль сбритого затылка и вдыхать запах мускуса, по большей части своего: на теле Чонгука, на белой простыне, между ягодиц. Собственнические замашки очень часто просыпаются в ночную смену. Потливое дыхание наперегонки с сипением, уже привычная резь в нижней части туловища, привычное объединение против всех законов природы. Задержаться, а потом зарядить на всю длину и снова отмотать секунды – не игра, но развесёлая пьеса. Негласное соперничество: кто выстоит подольше, пусть это смешно и грустно. Они не соперники. О нет. И неясно кто. Ким, что плотно примостился позади, завёл руку поперёк тонкой подростковой талии, поглаживая ореол пупка. А если отпуститься и разорваться друг от друга, то прошьёт коростой по позвонкам. Гнездо из веток, птичья колыбель под звуки пустой радиостанции, потерявшей самоконтроль; остуженная и еле колышущаяся, только опустелая качель. Они друг в друга вселились, срослись как сиамские близнецы, заимели по одной ноге и почке. Как горько. Как приятно. — Малыш… – гудит и дробится звук. Как нежно. Называй ещё. Только не говори о рутинном, не возвращайся в будний стылый день. В реальности, из которой они так тщетно пытаются ускользнуть, их не ждёт ни одна хорошая весточка. Ни одна… – Я уезжаю сегодня ночью. Не отпускай, крепче держи. Песочные часы берут отсчёт на секунды, до полуночи самую малость, а за оставшееся время нужно успеть многое. Чонгук не станет, попросту не смеет останавливать. Он как никто другой знал, что у актёра есть долговая обязанность, кабала, по которой время – не в их пользу, а против. Против них все, кто безумны. А теперь нужно как-то смириться, принять болезненный факт, что жить раздельно, существовать раздельно – их судьба, немного и слишком несправедливая. Тэхён гладит оголённую и гладкую грудь, зарывается где-то в лопатках, так и не научившись прощаться правильно. Покатые изгибы смуглой излизанной солнцем кожи, жёсткие волосы от пирамидальной мышцы и ниже, разрастаясь непроходимой чащобой. Подожди… стой. — Я сам буду выходить на связь. – Чонгук всего лишь согласно мычит, но не верит. Так обычно клянутся на прощание непутёвые папаши, что честно-честно скоро примчатся, приплывут, доберутся. А телефоны разряжены, сменены на два раз номера и сеть не ловит. Но Тэхён где-то есть. На бесчисленных фотографиях в интернете, на журналах в чонгуковой книжной лавке. Прямо сейчас – сбоку и совсем неравнодушно. Глаза, только просыхая, снова смачиваются влагой, и обветренные губы отказываются говорить о чём-либо сокровенно-важном. Легкий поворот головы и незримое единство. Старший трётся своим естеством, ребром ладони проходится между двух долей, и задевая подсохшую кромку сфинктера, полагает, что снова кончит внутрь, точнее он снова хочет и сделает. И побольше. Ну и что в этом такого? Шлюхам можно, и влюблённым, и любовникам, и таким обречённым неудачникам. Больно повсеместно: изнутри и снаружи. Чонгук лижет и кусает забранные в рот липкие пальцы, но больше нет неприятного привкуса, наоборот – все выделения свои родные, разницы никакой, а кости, обтянутые тонкой кожей очень даже аппетитные. Только в глазах полыхает огнём и снова перекат на спину. Ким Тэхён сверху и вообще везде, повсеместно. Штормит и врывается в окна свет от жёлтых фар припаркованного автомобиля. Наверно соседей, что на этот раз отвлекают не криками через стенку, но каким-либо другим способом. Но у них ничего не выйдет. Ни у кого, кто действительно хочет им навредить, помешать. — Я тебя найду, найду… – Тэхён в это верит истинно, как верующие во Христа своего, как родители в своих отпрысков, и сейчас это сеется горстью обещаний на дне пустого сосуда. Он облокачивается на локтях и как обычно губит тяжёлым взглядом, что, засомневавшись, Чону сразу становится стыдно. Клаксон звучит невыносимо пискляво и не к месту, раз-второй, но не к соседям – сигнал доходчиво определяет адресат. Громкий повтор, фары капризно направлены в зашторенные окна, но свет пробирается хитро и с приветом. Приветом с той стороны. Чудища разбежались, топая мохнатыми лапами и короткими обрубленными хвостами, уступая путь Тэхёну, поднявшемуся с кровати и нервно собирающему вещи. Чонгук на него не смотрит, сворачивается в позу эмбриона, понемногу начиная жалеть себя. Ему нестерпимо хочется зареветь в голос как дитё и совсем не хочется становиться женою декабриста, или, например, шпиона контрразведки в Пхеньяне. Чтобы ждать кого-то, кого и след простыл. Неблагодарное это занятие, лишённое здравого смысла. Но если посудить, так у них у всех ни здравия, ни рассудка. Порывистые передвижения по комнате, в сумку летят смятые грязные вещи, хотя они уже ни к чему. Но и Чонгуку их оставлять по-скотски. У него и без того теперь хламится навалом всяких воспоминаний. Вообще, тем, кто остаётся всегда тяжелее, и Гук наверно выедет следом, прихватывая ботинки подмышку. Этот дом в самой заросли Инчхона выжал из себя что мог, дал своим детям силы, способные преодолеть любые испытания. Бабушка вновь останется одна, на столе покроются пылью набор столовых приборов на три персоны, гретый суп в кастрюле прокиснет, если уже не прокис. Но это стороннее, совсем не беспокоит, не в пример… Тэхён целует отрывисто, в ухо, прошептав горючие слова, которые на самом деле не любит повторять, но все-таки повторяется. Которым его никто не учил. …Я тебя тоже. Всё просто и понятно. Главное не оборачиваться, не садиться на дорожку, не дать повода для задержки. Стук, грохот, скрип шин, жёлтый свет в противоположную сторону улицы, тоже в чьи-то закрытые ставнями окна. Тюрьма на ножках покатилась, побежала, забрала своего прекрасного пленника в корейскую столицу. Дыши Чонгук, дыши. Это непросто, но так бывает. Гримаса измученная: раскрытый рот с вытянутыми ниточками слюны, истошный звериный крик, запрокинутая голова и сжатые в кулак руки с ещё свежими ранами на костяшках. Напряжённые мышцы, изведённый думами разум и тупое, бьющее в затылок отчаяние. Что тоже, блять? Что «тоже»? Любишь? Когда любишь, не причиняешь боль. Хотя-я-я. Если заглянуть в статистику, любящие люди – твари бездушные, наносящие ножевые ранения раз за разом – это мир так устроен, это тяжба двух сердец, и, если выдержишь, а Чонгук уж постарается, исход обещает быть благополучным. Честным. И правда, всё это когда-нибудь закончится. Все истерзанные души находят свой покой. А пока, Чонгук умещается в душевом поддоне, ловя языком теплые капли. В слив уходит тревога, грязь, остатки естественных выделений, тэхёнова близость. Теперь так и будет. Чонгук слегка обтирается полотенцем и берёт телефон в руки. На дисплее номер брата, из микрофона его приветствующий тон и все возвращается на круги своя. Он спокойно дожидался своего изгнанного школьника. — Когда ты приедешь? – Хосок не теряет привычку шептать как трепещущий осенний лист, но время летит, сменяется, когда-нибудь и он снова оживёт, пустив корни от спелой зелёной почки. — Завтра. Наверно ближе к обеду. – Бесцветно. Чонгук так привык перемещаться и подстраиваться под ночную жизнь актёра, что белый свет стал раздражать так же, как наступление нового дня. Но ночью уже не сбежать, да и у Чона есть совесть, чтобы утром похлебать прокисший суп и до смерти нанюхаться вонючих веников. Интересно, что всё исходит из законов природы: Гук пытался вылечить Тэхёна, но посмотрите – он заразился сам. Никто не мил и тоскливость присаживается на плечи с винтажной чашкой бергамотового чая. — Тебя снова кинули? – Брату можно. Чонгук и обижаться на станет на констатацию факта. Ну что ж, они в семье наверно все лохи. Угукает в подтверждение, заправляя кровать очередным чистым бельём. Всё должно стерильно Не напоминать о пребывании здесь Кима. — Передавай бабуле привет. – Хосок скидывает звонок, понимая, что разговор исчерпан, с грустью поглядывая на задумчивые глаза впереди. Это другая история, но не менее интересная. У Давон плохая привычка: курить, находить себе проблемы, встретить Хосока. Она в его доме, расслабленно улыбается на отвлекающие темы, не совсем осознавая, что видит его воочию и так близко, но они вроде взрослые люди, чтобы, наконец, перестать друг от друга бегать. Что уж говорить о Хосоке, который почему-то не смущён, не скован, как предполагалось. За короткий промежуток в нём проснулась позабытая сила, двигающая прогресс. Откидывает отросшие чёрные пряди со лба, усмехаясь. Прогресс. — Как думаешь, мой брат влюблён в этого выродка? Девушка не задаёт встречный вопрос, о каком таком «выродке» речь, ведь это часть её работы. Она давится дымом, хватается за горло и полухохочет. — Нет, куда значительнее, любит ли Ким Тэхён. Как думаешь? Любит? — Тебя это так волнует? — Ну так что? — Я не знаю. Давон тушит сигарету о гостеприимно выделенную Хосоком пиалу, вставая со стула и медленно опускаясь перед черноволосым силуэтом невымышленного человека. Теперь она всё знает: и кто такой Сокджин, и, собственно, кто такой Чон Хосок. Юнги предупреждал её и не раз, говоря, что она надутая дура. Но даже если и дура, носить этот титул хочется с поднятой головой. Так наверно тоже бывает. Ну, вот так. — А я, как думаешь? Понятно и просто. Любишь? Хосок натягивает бледные и невозможно красивые губы, одной рукой вцепляясь в ручку коляски, перенося вес постепенно. Ноги спущены на пол и до каких-либо выводов несколько секунд. Все барьеры только у нас в голове, как это трудно понять и принять. За эти несколько дней «каникул» не только Чонгук успел провести терапию. Выпрямиться ещё боязно, но две ноги держатся, почти не трясясь. Чудес вообще-то не бывает, но (как я люблю повторять это!) – положительные моменты есть даже в плохих историях. Джина уже не вернёт никакая сила, но для живых остаётся множество разных вещей, за которые стоит бороться. Герда берёт его за руку и хлопает нарощенными ресницами, думая так насыщенно и переполнено эмоциями, что из одной сказки перескочила в другую. За окном порошит снег, но шапка не спасёт. Всем жутко интересно: и Хосоку, и журналистке, и Чонгуку, – как их занесёт снежной лавиной. Кто-то выживет, но в любой сказке, даже самой хорошей, смерть имеет место быть. Это ничего не значит, кроме того, что наступает время перемен.