Mezza Morta

После снятия бинтов с лица Дазай все еще видит нечетко. Окружающая действительность плывет, танцует перед глазами миллионами полутонов, ослепляет малейшим бликом. Подобная беззащитность раздражает. Дазай не здесь должен быть, не валяться в больничном отделении, дожидаясь момента, когда голова придет в порядок — а ведь рано или поздно ему пришлось бы смотреть обоими глазами, иначе кому вообще нужен такой боец? Мир мафии жесток, но доселе Дазай даже не видел его целиком. Он машинально принимал каждое новое правило, совершенно не задумываясь, что какое-то из них однажды да коснется. Как опрометчиво с его стороны. Но ближе к вечеру становится веселее. Ближе к вечеру — Дазай со скуки считает щелчки секундной стрелки — приходит Чуя. Нескладный, маленький Чуя, возмутительно, чересчур довольный. Хотя, быть может, Дазаю только кажется его улыбка, как и кажется сам Чуя, замерший прямо перед кроватью. Мерцающие тени исказили его лицо почти что до неузнаваемости. — Ты жалок, — вполголоса говорит Чуя. — Это отвратительно. — Выдыхает он следом же и тянет к лицу Дазая изящную тонкую руку. Зависшие в воздухе пальцы чудятся Дазаю паучьими лапами. До тех пор, пока не касаются кожи, еще способной, надо же, что-то чувствовать. До тех пор, пока не замирают на щеке Дазая, и он, привычный, казалось бы, к ласке любого рода, не делает первый за все это время вздох. Воздух пахнет дымом, огнем и кровью. Воздух пахнет Чуей, и от него зыбкий мир перед глазами Дазая распадается на крошечные фрагменты калейдоскопа. Прикосновение Чуи обжигает — от его рук тянет жаром, слишком сильным, чтобы его можно было скрыть за тонкими перчатками, либо каким другим материалом, гораздо более плотным, чем тот, что сейчас облегает ладонь, словно вторая кожа. Прикосновение Чуи отдается болью, и Дазай выдыхает, судорожно, резко, размыкая болезненно спекшийся рот. Ему бы так хотелось сказать хоть что-то, хотя бы одно-единственное слово, чтобы дать себе понять, дать себе вспомнить о существующей реальности. Но Чуя гладит его губы, водит самыми кончиками черных пальцев от одного уголка к другому, и все застревает где-то внутри, застывает сладким, тянущим комом, как будто у Дазая и вовсе нет голоса. Как будто у Дазая и вовсе нет больше права говорить. — Я бы прикончил тебя, — говорит ему Чуя. — Даже сейчас бы — прикончил, знал бы ты только, с каким удовольствием. Но — еще слишком рано, Осаму. Слишком рано. В его голосе столько злой нежности, что Дазай готов поверить в любой, даже самый дикий мираж. В любую галлюцинацию или сон — какая к черту разница, что привидится воспаленному разуму больного человека. Его реальность сейчас настолько зыбка, настолько неощутима. Но в миг, когда рука Чуи накроет половину лица, мир перед глазами Дазая все-таки обретет четкость.