Mezza Morta

— Называй меня старшей сестрой, — говорит Хигучи. И улыбается, широко и нагло, так уверенно, словно еще пару дней назад не опасалась самого тихого и нелюдимого члена «Черной ящерицы». Хотя, по правде сказать, остальных Хигучи опасалась не меньше — кому, как не ей было знать, что просто так в «Черную ящерицу» людей не брали. И раз уж Гин и в самом деле повезло там оказаться, то… Явно не за красивые глаза. Но вседозволенность кружит Хигучи голову, туманит и без того спутанные мысли. Она сжимает нетвердой рукой хрупкое плечо Гин — по-женски тоненькое, по-женски слабое, и не догадаешься-то сразу, за толстым слоем ткани, кто на самом деле скрывается под столь плотной броней. Но Хигучи — знает. А потому может позволить себе немного больше. В том числе и сказать вот такие слова. И кому, подумать только! Но Гин, кажется, совсем не в обиде — Хигучи видит, как двигаются под маской ее губы, растягиваясь в улыбку, как меняются очертания рта, изящного и мягкого, слишком похожего на… — Что же это вы, дорогая сестра, — спрашивает Гин и тут же ловко стягивает тонкими пальцами маску вниз, так, что Хигучи теперь ясно видно, до чего довольно приподняты самые уголки губ. Губ Акутагавы. — Неужто нашли во мне подходящую замену? Хигучи робеет, в мгновение ока теряет всю свою былую напористость, всю свою уверенность. Потому что Гин — прозорлива, как и ее брат. А еще — так же красива. Похожа: и снаружи, и внутри, настолько сильно, что Хигучи поверила в их родство еще до того, как услышала путаное объяснение. Помнится, тогда Гин было ужасно неловко раскрывать столь тщательно хранимый секрет, возможно, потому, что его узнало сразу столько людей. Но из всех них только Хигучи имела отношение к Портовой мафии. И именно ей не хватило разума сделать вид, что ничего и не произошло. — Послушай, сестрица, — снова говорит ей Гин, но в этот раз — придвигается так близко, что Хигучи делает шаг назад, упирается в стену и замирает, потому что отступить от Гин больше некуда. И некуда скрыться от страшной, жуткой правды, которую та вот-вот произнесет. — Каждый из нас знает, как ты иногда смотришь на моего брата. Точнее, почему иногда. Постоянно же смотришь. Это глупо, сестрица, это очень глупо. Хигучи умирает от ее слов. Стыдливо жмурится, прячет взгляд, но пальцы Гин, по-девичьи красивые, но такие сильные, цепляют ее за подбородок, как цапнули бы пальцы Акутагавы зажатую в угол добычу. Хотя… какой смысл скрывать очевидное. Ведь Гин — и есть Акутагава. По крови своей, по сути своей. И, кажется, она, в отличие от того, кто не удостоит жалкую Хигучи даже взглядом, еще более темпераментна, чем вообще представлялось. — Ты только не расстраивайся, — шепчет ей Гин, доверительно и нежно, скользнув горячим дыханием по щеке к уху. Вся она хищной кошкой замерла у Хигучи на груди, прижалась так тесно, что сложно понять — чье из их сердцебиений настолько частое. Настолько судорожное. — Но он никогда не посмотрит на тебя, сестрица. А знаешь, почему? Хигучи качает головой. Хигучи и больно, и стыдно, мучительно стыдно, настолько, что слезы от очевидного комом застывают в горле, мешая говорить, мешая дышать. Ей уже явственно чудится, что кончики жестких волос Гин, замерших прямо у носа, быстро-быстро красятся в белый. Сами собой. — Просто он, сестрица, — смеется Гин, мурлычет, будто та самая кошка, но даже один лишь этот ласковый тон пробивает в Хигучи дрожь, — из другого теста. А потому, поверь уж мне, ты не интересна ему. Совсем не интересна. Она замолкает, хмыкает задумчиво, а затем, отстранившись, смотрит неожиданно внимательно, неожиданно цепко и холодно. До того знакомо, что Хигучи не может отвести взгляд… — Но ты не расстраивайся, — говорит ей Гин. И тихо-тихо, по-настоящему доверительно, произносит: — Потому что я — тоже. Это у нас, знаешь ли, семейное. …или же — просто оттолкнуть, когда губы Гин, такие нежные, но такие властные, все же накрывают ее рот.