Mezza Morta

Пальцы сводит судорогой, когда Луиза вновь берется за работу — крепко сжимает ими перо и снова, снова марает чернилами бумагу, исписывая так, что в итоге не остается ни единого свободного местечка. Она сама — на этих листах, раз за разом, с жестокой методичностью оставляя в скупых строчках очередного плана кусочек собственной души. Хотя, впрочем, намного больше от самой Луизы остается в ином — в пустых мечтаниях о женской доле, такой счастливой, но такой недостижимой для нее, едва ли на что годной девчонки, способной жить ради других, жить позади других, вечно уступая более сильным и смелым путь. Так было с ее сестрами. Так будет с ней всегда. Потому что Луиза — не тот человек, что способен на широкие жесты, излишне яркие, излишне вычурные. Но, может быть, именно эта ущербность однажды подтолкнула ее к господину Фицджеральду. А затем — заставила поверить в то, что и Луиза еще на что-то способна. Пусть даже ради этого ей и пришлось бы пойти в вечное услужение человеку, место рядом с которым было занято с самого начала. О, конечно же, Луиза знает о существовании госпожи Фицджеральд, конечно же, видела ее портреты, такие красивые, такие искусные, что можно бы подумать — наверняка этой женщины и нет-то на самом деле. Наверняка она возникла в фантазии художника, чтобы затем уже навечно остаться на холсте, родившись вновь из ласковых мазков тусклых красок. Один из таких портретов все еще стоит в кабинете господина Фицджеральда. Один из них — совместный, из тех счастливых воспоминаний прошлого, что наверняка сейчас толкали господина Фицджеральда на жестокость и преступления, — Луиза хранит в собственном сердце, бессильная вырвать из памяти изящное, юное лицо прекрасной Зельды, сравниться с которой не вышло бы даже после ее смерти — навряд ли бледный призрак ее присутствия оставит господина Фицджеральда даже спустя много лет. И уж тем более, если того попросит Луиза. С самых своих корней она была не такой, как надо: не такой, чтобы быть рядом с господином Фицджеральдом, и уж точно — недостаточно удачливой, чтобы однажды принять себе его фамилию и любовь. Навсегда суждено ей остаться Олкотт, навсегда одинокой, навсегда чьей-то вещью. Пусть даже и ощущать себя принадлежащей ему было так сладко. Под собственными ладонями щеки горят многим сильнее, чем от румянца — как же сложно его унять, когда выходит из-под контроля фантазия. Но так необходимо, твердит себе Луиза, твердой рукой стирая чернотой чернил строки о собственном счастье, так важно, потому что белизна бумаги не исчезнет сама собой, а господин Фицджеральд надеется и верит, и обмануть его ожидания Луиза попросту не может. Не смеет — ведь это до того мало, что требуется от вещи под чужой, но надежной ладонью. Пожалуй, такая доля Луизу и в самом деле устраивает. Но как же все-таки страшно представить, что однажды она может лишиться даже этого.