Mezza Morta

Промозгло сквозняки скользили по полу, льдом жалили кожу, будто змеи — не впервой за этот вечер Анна опускала взгляд в пол, чтобы опровергнуть свои же ощущения, свою же фантазию, порой чересчур яркую: да какие же могут быть змеи на таком-то этаже! И не впервой лишь только сильнее запахивалась в шаль, шерстяную, теплую, хоть как-то помогающую не сорваться на судорожную дрожь. Осень в Петербурге выдалась на редкость холодная, дождливая, нерадостная, хотя, признаться, Анна и не помнила-то, когда в последний раз видела солнце. Серость заглядывала к ней в окна, серость стучала дождем в хлипкие стекла и двери, врывалась в комнаты вместе с людьми, не всегда знакомыми, не всегда желанными, но таков уж был ее удел — прозябать в городе, который, как казалось все чаще и чаще, однажды исчезнет под толщей воды. И, конечно же, тогда и все эти мощеные мостовые, и тусклые призраки некогда живых людей, и сама Анна — все они канут в пустоту и мрак, будто бы и не было их никогда вовсе. — Как вы бледны, душа моя, — донеслось до нее с порога, а там — и близко-близко, совсем рядом, что частые капли с волос упали на подставленную в жесте немой нежности руку. — Нездоровится? Анна будто очнулась. Будто пришла в себя, разомлевшая, совсем растерявшая былую уверенность под давящими громоздкими тучами, даже сквозь надежную крепкую крышу пригвождавшие ее к земле — сплошь размокшей, словно болотная топь. — Что ты, — выдохнула она. — Что ты, Федор, как я могу… Слов не хватило для продолжения — а он все смотрел и смотрел своими глазами, спокойно и пристально, темно, до того темно, что жар ужаса подобрался к самому горлу. Опьяняющий и горький, точно от подогретого, дешевого вина, целую кружку которого преподнесла Анна такому позднему, но важному гостю. Чересчур редкому — а ведь они, эсперы, разве не должны с самого начала держаться вместе? Помогать, поддерживать своим плечом, делясь последней, пусть даже самой скудной краюхой хлеба. Особенно когда мир вокруг так неприветлив, так ужасен и несправедлив. Плечи снова свело дрожью, но в этот раз — отчего-то яркой. До того сильно отозвалась в обессиленном теле немая, чуждая обычной покладистости злость. — Не слишком-то приветливо, — виновато улыбнулась она. И снова махнула рукой на скудный, порядком поостывший ужин, не самый вкусный, но разве был у Анны выбор, с кем делить его? — Но это все, что я могу предложить тебе, Федор. Это все, что у меня есть, невысказанным осталось в мыслях, шальных и яростных, обидных, как если бы Анна стала вновь капризной маленькой девочкой, по праву считавшей весь мир непокорной, изломанной игрушкой. — О большем я и не просил. Этого — вполне достаточно. Но должен же, должен же кто-то ее починить! — А все остальное я легко достану себе сам. Дрогнули стекла, опасно и громко, со всей силой давил на них проклятый Петербург, холодный, мертвый город, в котором не осталось больше по-настоящему живых людей. — Я уничтожу его, — дрогнули чужие губы, застыли, изломанные болью — чужой ли, своей ли, не разобрать. — Я уничтожу его, увидишь ведь, Анна, первой увидишь! Одни лишь только крысы, шкуру которых легко примерил бы на себя любой житель, всяко лучше подобного существования! А если и так, то грешно ли Анне жаловаться на свой удел? Грешно ли хотя бы раз в жизни, один-единственный, пожелать того, что никто, даже сама она, не в силах себе подарить. — Только и мечтаю об этом. Затрепетали в пальцах невидимой звонкостью четки, рассыпались бусины под лопнувшей нитью — судьба, так тщательно оберегаемая доселе, наконец-то решилась. Как будто бы до самой последней секунды ожидая тех самых заветных слов. Но Анна, до последнего не верившая в случившееся, замерла, застыла безмолвной статуей, не услышав ни шагов, ни хлопнувшей двери, не увидев, как мучительно сильно шатнуло напоследок ее гостя, у самого порога, будто бы тяжесть ее же собственных сомнений и страхов в единый миг легла на чужие, но такие обманчиво хрупкие плечи. Какая жалость, что Федору, видимо, было суждено выдержать и это. Чтобы затем — покинуть ее дом, покинуть, шагая по новому, столь импульсивно выбранному пути. Пути человека, решившего собственной рукой стереть подчистую весь этот гнилой, постылый мир. Но все же… Частые капли дождя хлестко ударили Анне в лицо, ветер опалил холодом и болью, объял все тело, мешая двигаться дальше, след в след, за фигурой, едва не потонувшей в густом белесом тумане. — Постой же! Постой, Федор! — бессильно всхлипнула она. И до боли в мгновенно озябших пальцах крепко стиснула его руку. — Все то — шутки. Шутки же, правильно? И ты, и я… мы ведь прекрасно это знаем! Скажи мне, Федор. Скажи мне! Но — он молчал. Тем самым подтверждая ее самые страшные, самые потаенные страхи. — Не уходи… — на выдохе взмолилась Анна. — Иначе — все кончено. Для меня. Для нас. Так же? Потому что в новом мире, идеальном и чистом, умелыми руками созданном аккурат на обломках старого, больше не будет места для таких, как они. Потерянных, бесприютных — не нужных никому, даже самим себе. Разве Федор не должен это понимать? Но улыбка Федора больше не была для нее знакомой — такая могла принадлежать и сущему незнакомцу, обычному прохожему, встреченному в поздний час на пустынной улице. Как никогда страшной. Как никогда жуткой. Но, вместе с тем, колющей безграничным спокойствием. — Не стоит, — наконец ответил Федор, быстро добавив следом же, спустя всего несколько томительно долгих секунд: — Лучше вернись обратно, душа моя. Слишком холодно для таких прогулок. — И галантно, с тенью былой нежности легко коснулся поцелуем ослабевшей руки. Губы его показались Анне холоднее льда.