Мудрый не доверяет дракону

Горничные таскали воду для мытья, а Гевьон и Холмгейра устроились за столом в дальнем углу — одна из них собиралась бодрствовать первую половину ночи, а вторая — после неё до самого утра. Другие стражницы, Фрида и Хильде, стерегли сегодня Идгрод. Дверь несколько раз открывалась, когда заносили полные вёдра. Постель стояла в углу, и никто не разглядел бы её от входа, так что Элисиф сидела на покрывале в одной рубахе, но, когда раздался стук, поспешно завернулась в шёлковую накидку. — Госпожа Ингун Чёрный Вереск. — Пускай войдёт. Ингун приблизилась со смиренным поклоном. Она держала в руках ларец, и рассеянно-потусторонняя улыбка блуждала по острому бледному лицу. — У меня для вас несколько маленьких подарков, госпожа Элисиф. Завтра вокруг будет слишком много народу, а я стесняюсь говорить на больших сборищах, и хочется порадовать вас уже сейчас. Элисиф предложила гостье сесть за стол между постелью и бадьёй. Ингун раскрыла перед ней ларец — весь в цветных каменьях и жемчуге, и показала всё, что в нём находилось. Всё, что требовалось сегодня для встречи с Хеммингом. Громко, чтобы стражницы слышали, она принялась объяснять назначение каждой вещицы: — Мы с учителем Элгримом долго работали над несколькими лечебными составами. А это те самые зелья. Утоляют боль, лечат простуду и многое другое. Кольца зачарованы, чтобы вы не искололи пальцев, когда будете вышивать. Никогда не поранитесь. А вот и туфельки — в них ноги не устанут, даже если придётся ходить целый день. Смотрите, тут всё написано, чтобы вы ничего не забыли, — речь Ингун звучала тепло и мягко, на лице стыла скука, а глаза были холодны и пусты, словно могила. Элисиф усилием воли заставила себя отвести взгляд от этих бездонных немигающих глаз, мотнула головой и посмотрела, наконец, на подарки. Зелья в белых склянках пахли лавандой, прелой паутиной и мёдом — невидимость. Зелья в серо-зелёных — можжевельником и грибами. Должно быть, снотворное. Кольца… скрытность, скорее всего. А туфли из выбеленной оленьей кожи, расшитые цветными камушками и мелким рыбьим камнем, едва заметно светились нежно-голубой дымкой. Приглушение шагов. Этого хватит. Ингун произнесла ещё несколько слов и засобиралась восвояси. Элисиф попыталась подняться, чтобы проводить её, и дрожащие от напряжения ноги чуть подкосились. Ингун проворно поймала её за руки, и улыбка превратилась в оскал: — Госпожа, да вы устали. Хорошо выспитесь — скоро вас ждёт важное трудное дело. — Да… ждёт. Ингун ушла. Едва дверь захлопнулась, как Элисиф, чувствуя дурноту — будто нанюхалась ядовитых паров — скинула накидку и рубаху и забралась в успевшую остыть воду. Указала горничным погреть один из чанов над очагом, и они так долго суетились, что заслужили окрик: — Всякий раз мне придётся ждать вас? Вот ведь бестолковки! — девушки не разозлили, а вот ожидание терзало всё сильнее. Гевьон и Холмгейра, не осмеливаясь ни к чему прикоснуться, внимательно осмотрели ларец и подарки. Записка Ингун содержала лишь невинный список вещиц с объяснениями о назначении каждой, зато на ярлычке одной из склянок мелкими буквами на альдмерисе нацарапан был замысел действий на эту ночь. Прежде чем лечь в постель, Элисиф прочтёт его несколько раз, внимательно, чтобы всё запомнить, и при первой возможности клочок бумаги отправится в очаг. Гевьон ненадолго отлучилась, а, вернувшись, разочарованно объявила, что Ульфрик дозволил своей невесте оставить все эти подарки, и что их проверят завтра. Она не спала ни мгновения. В условленный час тихо вытащила из оставленного рядом с собой ларца склянку со снотворным, потом села и попросила подать воды. Гевьон немного налила из кувшина в кубок и приблизилась. Элисиф взяла протянутое, а потом резко плеснула зельем из склянки Гевьон в лицо. Та, не издав ни звука, рухнула на постель и сползла коленями на пол. Элисиф проделала то же самое с и без того спящей Холмгейрой — если вылить зелье на кожу, действие его окажется не таким сильным, как если выпить, хотя они потом всё равно не смогут вспомнить, почему уснули. И проснутся не более чем через время двух больших песочных часов, так что следовало поспешить. Быстро собравшись и прихватив ключи от покоев, она тихо отворила двери. — Моя королева, — невидимые пальцы ухватили за локоть, и Хемминг, прикосновением прервав действие зелья невидимости, появился из полумрака. — Давай прямо здесь. Не нужно никуда идти. Может и правда не следует искать другое место в набитом стражей замке? — Нет! Вунферт может услышать, или кто-нибудь заглянет. Идём же! Ты знаешь удобную кладовку или закуток подвала, так ведь? — Знаю, и что с того? — он втащил её обратно в опочивальню и, не слушая возражений, забрал ключи и закрыл двери. Она едва не застонала, когда он, непочтительно обхватив её плечи жёсткими руками, впился губами в губы, раздвинул зубы горячим мокрым языком. Поцелуй длился мучительно долго, а ладони Хемминга, успевшие проникнуть под юбки, крепко хватали за бёдра и выше. Элисиф изо всех сил сдерживалась, чтобы не издать ни звука — хотелось кричать от каждого прикосновения. Слишком долго она не знала ласки, и сейчас напряжение невыносимо остро стояло комом в горле и сжимало низ живота раскалёнными тисками. Скинув с неё плащ, стащив с её помощью платье и рубаху, Хемминг прижал её к одному из столов у стены, одновременно потянувшись, чтобы сдвинуть большой подсвечник, что оказался прямо у неё за спиной, к дальнему краю, и через жаркое дыхание прошептал: — Обопрись. Ну же! Скорее! Затем развернул её и кинул животом на столешницу. Рыча ей на ухо и едва ли не царапая кожу ногтями, грубыми рывками вошёл — поспешно, но с немалым усилием. Она вцепилась пальцами в скатерть и закусила губу, чтобы не закричать от поначалу резкой, а следом царапающей и противной боли. Хемминг резво начал, потом чуть успокоился, ощупывая её перси, неразборчиво шепча глупости, а там и в несколько жёстких болезненных рывков закончил своё дело и замер, придавив её к столешнице. Невыносимо явственно ощущалось, как внутри дёргается его плоть. Бесконечные мгновения спустя он развернул её к себе лицом и, усадив на стол, вновь впился в губы поцелуем. Зашептал: — Моя королева, хорошо тебе? Не в силах выдавить ни слова, она лишь крепче обхватила ладонями его плечи. Хорошо, что в полумраке почти не видно его лица. Он продолжал шептать восторженную чепуху, а она слушала только тишину за дверью — не раздадутся ли шаги вдалеке. Мучительные слёзы тихо струились по разгорячённым щекам. Некоторое время любовники не шевелились, а Хемминг и не думал размыкать объятий. Отдышавшись, он уложил её спиной на стол и, подтянув к себе её колени, вновь приступил к делу. Скоро боль в крестце сделалась невыносимой, и Элисиф прошептала: — Тише. Мне больно! Ничего не изменилось. Она схватила его за руки и повторила сквозь срывающееся дыхание: — Мне больно! Тогда он замер и ответил: — Идём на постель. — Нет. Знаешь, я хочу, чтобы назавтра остались следы нашей любви. Чтобы он всё увидел. Там рядом с постелью жёсткий ковёр. Хемминг премерзко заулыбался: — Ты сотрёшь свою нежную кожу, моя королева. — Да. Он подхватил на руки беспробудно спящую стражницу, и по указанию перенёс и усадил на то место, с которого она должна была нести пост. А Элисиф опустилась коленями на тот самый ковёр и опёрлась руками и грудью о край постели, чтобы принять новые напористые ласки. Скоро ступни разболелись и заныли, а рассаднённые колени, которыми она, к тому же, несколько раз проехалась по голому полу под сбившимся ковром, кажется, едва ли не сочились кровью. Когда она уже из последних сил держалась, чтобы только не сползти вниз и не растянуться в изнеможении, Хемминг вновь излился с довольным стоном и замер, прижав её спиной к своей мокрой от пота, нестерпимо горячей груди. И потом ещё долго, уложив её на постель, не размыкал душных объятий и бормотал глупости, которых Элисиф не потрудилась запомнить. Пока стражницы лежали без памяти, она осмотрелась в зеркале. Колени саднили и, кажется, уже начали опухать — и тонкие красные разводы на них успели высохнуть. Умывшись и смыв кровь, она наполнила водой склянки от снотворного и положила туфельки на место — чтобы те, кому не следует, не подумали лишнего. А Ульфрику достаточно будет ощупать её колени — или уж он почувствует, приступив к делу вслед за Хеммингом. Да и Вунферт во всём разберётся, осмотрев ларец и склянки, но это уже не важно. Пускай — для этого всё и затевалось. Наутро стражницы и впрямь ничего не вспомнили. А весь замок гудел. Элисиф же не поднималась с постели, пока для неё не наполнили бадью, а затем быстро опустилась в горячую воду. Горничные с суетливым трепетом и тщанием намыливали мочалки и грели полотенца. Оставалось надеяться, что никто из них не заметит рассаднённых коленей невесты, а опухшие от слёз и усталости глаза с залёгшими вокруг тенями и алеющие искусанные губы будут приняты на счёт предсвадебных переживаний. Скоро пришла Лайла и, присмотревшись к её лицу, велела принести из своих покоев ларец с настоями и средствами для красоты. Потом, пока горничные прикладывали разные примочки, расчёсывали и заплетали Элисиф волосы, пока помогали накраситься, Лайла увлечённо рассказывала о предстоящем завтраке, обо всех торжествах, и особенно о вечернем пире. Раз она так обожает устраивать свадьбы, то почему же оба её сына до сих пор холосты? Наконец, настала очередь платья и пояса. Элисиф с неожиданным для себя облегчением облачилась в плотно обтянувшую стан тёмно-медовую ткань. Вообще-то, этот пояс из крупных золотых прямоугольников с самоцветами и замысловатым рисунком — тяжёлый и безумно дорогой — надевала она и на первое обручение, и на первую свадьбу, и на коронацию Торуга, и на второе обручение тоже, но Ульфрика всё это не смутило, и он ещё в Солитьюде дозволил ей надеть его, идя под венец — так же, как дозволил надевать солитьюдский венец. И тёмно-алый шёлковый плащ, очень тяжёлый, тоже расшитый и изукрашенный золотом, с соединявшимися толстой цепью большими округло-вытянутыми застёжками, с грозным солитьюдским волком позади на спине. Надев его, Элисиф почувствовала себя словно в доспехах. Лайла внимательно следила за одеванием, подмечая всякое: — До чего же бледна и тонка! Как и Идгрод. Напрасно вас обеих так утомили дорогой, напрасно! Губы искусаны. С чего ты плакала ночью? Элисиф повела головой, глянув в сторону и раздумывая не отвечать совсем, но всё же сказала: — Дорога была неудобной и опасной, госпожа Лайла. Особенно в предгорьях Глотки Мира. Мы несколько раз опасались, что наша повозка перевернётся. Видя, что Элисиф не собирается более ничего говорить, Лайла сказала: — Уйми печали. Тебя не казнили, не оставили ни в темнице, ни на потеху Эрикуру, нет. Вместо этого вновь будешь сидеть рядом с королём. Если только будущий король не убьёт её нынче. Хотя он с удовольствием устроил бы вместо свадьбы казнь при всём народе. А Лайла продолжала: — И не вечно же тебе вдоветь, дитя. Знаешь, до сих пор жалею, что не вышла замуж второй раз. А следовало. — Ну и женились бы сами со своим королём. Ещё не поздно мне и вам поменяться. А меня он пускай сошлёт куда-нибудь, — прошептала Элисиф. Лайла округлила глаза и приоткрыла рот, а потом рассмеялась: — Боги! Успокойся, дитя. Скоро ты смиришься, забудешь прошлую жизнь и найдёшь своё счастье. Очень хотелось спросить, что думала бы Лайла, явись к ней в дом предатель, обманом и подлостью убей мужа или детей, а затем разграбь её город и силой возьми её саму — но Элисиф всё же прикусила язык. — Неплохо сидеть на престоле, так ведь? Тебе это нравится? — Нравится. — Вот и прекрасно. Да что вы возитесь с этими закрепами? Нам уж выходить! За завтраком она едва сумела отведать хлеба со льняным маслом, жареных потрохов и ягодного взвара. Подносили какие-то подарки, говорили любезности, но всё это ускользало от внимания, она лишь учтиво улыбалась. Наконец, Харальд и Лайла вывели её во двор, где суматошно собирались к отъезду присутствовавшие на завтраке гости и многочисленная прислуга. Когда Ульфрик помогал ей сесть верхом перед самым отъездом, то, крепко ухватив за запястье, прошептал: — Не забудь после всех клятв встать на колени передо мною и поцеловать мне руку. — Но!.. Мы так не договаривались. Это тебе Лайла наболтала? Или Нура? — Ты сделаешь это. Учись смирению. День прошёл как в тумане. Невозможно долго свадебный поезд ехал от замка до храма под звуки луров, барабанов и рогов. Горожане приветствовали довольно сдержанно, монет, венков и цветов почти не бросали, зато — уж в этом не приходилось сомневаться — в ближайшее время у них найдётся, о чём посплетничать и насмеяться. Не так уж часто вдовая королева выходит по принуждению за совсем холостого прежде ярла, да ко всему прочему и будучи на тридцать лет его моложе. Потом были высокие своды храма Мары, дым благовоний, багряные полотнища со знаком богини, улыбчивые жрецы, сложный долгий обряд и множество гостей. …И огромное изваяние с раскинутыми будто в попытке обнять весь мир руками и проникнутым великой скорбью ликом. Скорбью за каждого. Бесконечные слёзы струились по щекам, чтобы падать в Чашу у ног, что и так полнилась почти доверху. Элисиф безотрывно смотрела на плачущие глаза богини, пока Марамал связывал их руки алой лентой и рек свои наставления. Вслед за тем зачитали условия брачного договора. Ульфрик же всем видом источал недовольство. Сейчас едва середина дня, он, наверное, ещё не успел бы ничего узнать? Да, он ведь тоже вовсе не хотел брать её себе, уступив требованию Клинков Бури. И свадьбы этой не хотел. Ну, не следовало идти на Солитьюд. В животе словно поселилась тяжёлая, беспрестанно движущаяся змея, колени ощутимо тряслись, а в ушах и голове надсадно гудело и звенело. Казалось, она всё же не устоит до произнесения последних слов и упадёт под ноги Ульфрику и Марамалу, но этого не случилось. Ульфрик договорил, и настала её очередь. Почти не запнувшись, она произнесла всё положенное, жрец объявил союз скреплённым и призвал помнить свои клятвы, жить в любви, согласии и мире, а после развязал узел и стянул ленту с запястий новобрачных. Ульфрик строго глянул, явно напоминая, и Элисиф вспомнила недавнее требование. Неторопливо и настолько изящно, насколько позволяли дрожь в ногах и гудение в голове, опустилась на колени — те тут же неприятно засаднили — взяла его ладонь и оставила на ней вялый поцелуй. Сквозь гудение и звон в ушах радостные восклицания гостей показались невыносимо злорадными и насмехающимися. С усилием она поднялась, чуть качнулась, и Ульфрик поймал её за плечи. А потом взял за подбородок и поцеловал в лоб, что вызвало новые восторги у присутствующих. Нет, точно он пока не ведает о её ночных приключениях. Обратная дорога почти не запомнилась. Они посетили другие главные городские храмы и священную рощу Талоса, что отняло половину дня. А во дворе замка к их возвращению разожгли костры и расставили на козлах столы, чтобы с началом пира выставить туда угощение для всех желающих. Пока завершались приготовления, Лайла привела Элисиф показать свадебные покои. Опочивальня оказалась совсем небольшой, но уютной. Огромная щедро украшенная венками и связками цветов постель под высоким пологом занимала чуть ли не треть всего пространства. На скамье в ногах постели уже лежали одеяния назавтра. Сюда же успели принести несколько ларчиков и коробов с утренними подарками. За дверью справа от постели скрывалась мыльня с глубокой бадьёй, полотенцами и прочими принадлежностями для мытья. Элисиф с деланной радостью оглядывала это всё, только и думая, что, вероятно, в это же самое время Вунферт рассказывает Ульфрику, что за подарки вчера принесли его невесте и чем та занималась ночью. Впрочем, на пиру Ульфрик не подал ни малейшего вида. Уже ближе к ночи он чуть ли не в первый раз за время застолья обратился к ней — голосом холодным и жёстким: — Тебе ещё предстоит разнести невестин сыр и не только, не забыла? Постарайся не уснуть. — Я помню, — учтиво ответила она, стараясь дышать ровно и не смеживать веки. Вновь немного присмотревшись к ней, он спросил: — Вижу, тебе дурно, так? — Всё хорошо, мой ярл. — Разнеси сейчас сыр, спляшем, выйдем к гостям во дворе, а потом я велю объявить провожание. У меня нет никакого желания сидеть тут до полуночи. Она кивнула, и он подозвал стольника. Скоро со стола перед Элисиф убрали всю посуду и поставили гладкий медный поднос с кругом самого простого козьего сыра. Гости заголосили: — Невестин сыр! Невестин сыр! Под радостные крики она достала свой кинжал, располовинила круг и принялась отрезать куски. Первый они съели вдвоём с Ульфриком, запили вином из одной большой чаши. Их кусочек закончился, и она, положив кинжал рядом с сыром, поднялась и обошла пиршественный стол, каждому гостю отрезая по куску. Затем они сплясали посередине престольной палаты, а вслед за ними и многие из гостей. А затем вышли на воздух, под чёрное небо с нестерпимо-яркими южными звёздами, и приветствовали гостей во дворе. Напившиеся вина, медовухи и пива, наевшиеся хлеба, квашеной капусты, мочёных яблок и оленины люди более чем доброжелательно встречали и Ульфрика, и Лайлу с Харальдом, но Элисиф, казалось, чествовали громче и радостнее прочих. Разумеется, сюда пустили только людей — ни одного мера и ни одного аргонианина — и только безоружных, хорошо одетых и чистых. Впрочем, тут Элисиф и сама велела бы страже допускать во двор замка лишь таких горожан, хотя в Солитьюде никогда не запретили бы не-людям прийти на праздник. После этой прогулки застолье продолжалось ещё недолго. Голова разболелась под тяжёлым венцом, плечи ныли от долгой неподвижности и тяжести плаща, оберег Мары жёг кожу, перед глазами плыли алые круги. Казалось, она уже не удержится на ногах, если придётся идти. Наконец, объявили провожание. Народ принялся орать громче и радостнее, чем до того, и Элисиф всё же поднялась с кресла, обошла его и угодила в объятия тех, кто собрался отнести её на ложе. Она выхватила взглядом Унмида и Харальда, Сибби и Хемминга — да, они такого не упустят. Всё происходило стремительно. Вот венец стянули с головы, вот Элисиф уже сидит на постели, а шумная толпа выходит прочь, вот двери захлопываются… Она потянулась к застёжкам плаща, попыталась отцепить их, но пальцы не слушались. Сознание уплывало, и глаза слипались. Недолго поразмыслив, не подслушивает ли кто-нибудь, она перевела взгляд на Ульфрика. Тот уже не желал сдерживаться — голос его зазвенел от гнева: — Нынче ночью ты, усыпив охрану зельем, принимала у себя кого-то. Гевьон и Холмгейра ничего не помнят, не заметили даже, что проспали посты. — Да. Всё так. Ульфрик вытащил из сумы на поясе продолговатый серебристый короб немного длиннее своей ладони и раскрыл, показывая содержимое — позолоченные ножницы для волос, тонкой работы и изукрашенные. — Хемминг Чёрный Вереск вручил мне это перед провожанием. С чего бы вдруг? Сердце болезненно сжалось. Медленно вздохнув, она сказала: — Если ты сегодня же подстрижёшь меня, это его повеселит, наверное. — Это будет означать, что я слаб. Он взял ножницы, затем, подобрав её волосы и сжав в кулаке, прихватил одну из кос. Холодное лезвие коснулось кожи. Ульфрик дёрнул рукой, запрокинув её голову назад — что заставило вскрикнуть. Кровь из оцарапанного уха горячими каплями брызнула на шею и плечо. Наглядевшись на испуг в её глазах, он отбросил ножницы прочь. Приподнял её за локти, рывком кинул на постель и навис сверху: — Ожидал, что ты вытворишь что-нибудь эдакое. Шлюха. Значит, я привожу в палаты Исграмора грязную шлюху. Может, ты с Фолком и телохранителями развлекалась? Может, с конюхами и поварами? Чужие ладони сошлись на горле. Не будь она той, кто она есть, он уже зарубил или удушил бы её — и никто не подумал бы осуждать обманутого жениха. Элисиф попыталась откинуть его руки, а потом просто упёрлась ладонями ему в лицо и выдавила: — Нет, я не… Не тронь меня! Прочь! Руки всё же ослабли и отпустили. Кашель рвался из горла. Наконец совладав с голосом, она сказала: — Я не делила постели никогда ни с кем, кроме Торуга — и теперь Хемминга. — Да плевать на это. Ты не желаешь мириться со своим положением, вот что главное. Заметив, как она болезненно вздохнула от прикосновения к ногам, он задрал её юбки и оглядел колени. Припухлость до сих пор не сошла. Видя это, Ульфрик зарычал, взъяряясь ещё сильнее. — Итак… Итак. Что же с тобой делать? Но ты добилась своего. Отныне тебя станут охранять строже, гостей с подарками в руках к тебе не подпустят, кто бы это ни был. Надо же, отправил сестру сводничать под невинным предлогом! Она гнусная ведьма и травница. Дурное семя. Теперь любые твои подарки будет проверять Вунферт — уж он-то всё разглядит. Как же это я упустил слова Гевьон… — Ты стар, Ульфрик. — Ты хоть знаешь, что такое Хемминг? Он не пропускает ни одной шлюхи, бесчестит девиц и замужних, знатных и простолюдинок. С Сибби то же самое. Он сидел в заключении по приговору суда, потому что убил брата своей наречённой невесты, благородной девушки — лишь за то, что та, найдя письма ему от любовницы, попросила объясниться. Ты ведь всё это знаешь? И по нраву тебе подобное? — Хемминг сватался ко мне, звал пожениться хоть сразу. Дарил подарки. Даже колечко! И обходился много любезнее тебя! — Да неужели? Ты совсем глупа, как видно! Она промолчала. — Ты опозорила меня и себя. Не сомневайся, он расскажет матери и брату во всех подробностях, что с тобой проделывал, а по пьяни растреплет и дружкам, а то и раскричится погромче в какой-нибудь таберне. Считай, весь Рифтен уже знает о твоём позоре. Он поднялся и встал над ней, сжимая кулаки: — Я должен убить тебя, — в голосе зазвучало что-то нездешнее, словно дальние раскаты грома. Может, сейчас он Крикнет и убьёт её точно так же, как и Торуга. — Просто должен. — Ну так убей, — она пыталась разглядеть в его глазах хоть что-то, но в них лишь клубилась непроглядная тьма. — Следовало взять тебя в ночь падения Солитьюда, прямо на вашем ложе. Наплевать на приличия. Он отошёл к столу, вылил в кубок содержимое цветной склянки, разбавил водой из кувшина, затем поднёс Элисиф. — Пей. Не сможешь понести, даже если он расстарался как следует. — Он на славу расстарался. Но я больше не стану принимать эту мерзость, только сегодня, ясно? — дохнуло полынью и мятой, а резкая горечь заставила закашляться. Потом она поставила опустевший кубок на пол. — Но ребёнка, значит, хочешь. — Хочу. А почему нет? — Тогда чего же ты пыталась добиться? — Желаешь узнать? — она медленно вздохнула. — Показать, что ты дурак и трус, и заслуживаешь одного лишь презрения. Осмелься казнить Хемминга, и его родичи уничтожат тебя. Всё твоё войско тебя не убережёт. Безотрывно глядя в его искажённое яростью лицо, она прошептала: — И не смей меня ударить. Он ухватил её за волосы, дёрнул на себя, и она поспешно закусила губу, чтобы удержаться от вскрика. Несколько бесконечно долгих вздохов спустя он отнял ладони, потом протянул ей руку, и она, несмело оперевшись, встала на ноги. Отсоединяя застёжки с её платья и отбрасывая плащ, сказал: — Не хотел я начинать с грубости. Почему ты не желаешь просто принять свою судьбу? Она молчала. Он расстегнул и кинул на пол её пояс, стянул через голову платье, сдёрнул рубаху и отбросил вслед за плащом. Полоснул взглядом по обнажённым холмам плоти и животу под ними, но Элисиф поборола вспыхнувшее нелепое теперь желание прикрыться. А Ульфрик опустил руки ей на бёдра, чтобы спустить исподнее, но почти сразу отнял ладони, не коснувшись завязок, затем схватил её за плечи, всё ещё тяжело и гневно дыша. Элисиф вновь выдержала его взгляд и собралась уже спросить, что дальше, но он убрал руки и отошёл раздеваться к креслу. Сняв с себя плащ, снисходительно кивнул в сторону стола: — Лайла заметила, что весь день ничего не ешь. Тебе принесли трапезу. Так вот откуда эта клонящая к земле усталость. Плотно завернувшись в плащ, Элисиф подошла к столу и сняла с большого подноса полукруглую крышку, под которой обнаружились целый жирный голубь, миска политых мёдом и сливками ягод и запечённые в горшочке овощи. Рядом стоял кувшин. Она налила себе целый кубок и выпила, прежде чем сесть в кресло — это оказался мучительно-приторный от медовой сладости колд. Ульфрик не притронулся к еде, с постели наблюдая, как Элисиф быстро разделывает голубя и съедает, как достаёт ложкой овощи из горшочка и ягоды из миски. Затем она вернула крышку на место. — Женщина, загаси свет, прежде чем лечь. — Так ты просто уснёшь сегодня? Он скривил губы с прерывистым вздохом ярости: — Раз настолько не терпелось, ты давно могла сказать об этом, хоть в Драконьем Мосту, хоть в Морфале. Или в дни перехода. А не вести себя, как уличная девка. Мы нашли бы место и время. — Я не хочу тебя. С молчаливым презрением он глянул на неё, а потом отвернулся. И действительно скоро уснул или притворился, а она ещё долго сидела за столом, глядя на трепещущее пламя свечей и очага и слушая чужое мерное дыхание и шум продолжающегося пира.