Мудрый не доверяет дракону

После полудня, когда солнце то скрывалось за быстро бегущими облаками, то вновь выглядывало, а ветер шумел в траве и деревьях, весь двор собрался в священной роще в пределах городских стен, недалеко от крепости Миствейл, где перед высоким изваянием Талоса Нура Снегоход с младшими жрецами проводила службу. Дым благовоний быстро уносился ветром; молодая берёзовая листва радостно шумела, щебетали птицы, но ничто не могло перекрыть голоса Нуры, взывавшей к любимому богу человечества. Совершив все нужные действия, Нура ещё долго говорила о доблести и чести, о силе и доблести человеческого духа и важности Талоса для всех на свете людей. Проповедь была хороша. Народ слушал, никто не смел проронить ни слова, многие, вытащив из-под одежды свои обереги Талоса, сосредоточенно сжимали их в руках. У Элисиф при себе не оказалось оберега, и она, не забыв стянуть перчатки, просто молитвенно сложила ладони. Затем пришло время поклониться. Лайла первой приблизилась к подножию изваяния и встала на колени перед жертвенником, изображавшим рукоять и часть лезвия того меча, которым Талос повергал змея. Она коснулась основания и склонила голову в неслышной молитве. Затем, когда его мать поднялась и отошла, Харальд проделал то же самое. За ними следовал Ульфрик. Едва он прочёл молитву, как над жертвенником зажглось и быстро спустилось вниз разноцветное сияние, окутало Ульфику руки, осветило голову и плечи. Благословение Талоса. Все знали, что бог Войны и Власти не благословляет никого. Это часто служило поводом для насмешек со стороны эльфов, говоривших о ложности и смехотворности человеческой веры в бога-воителя. Завидев происходящее, Нура радостно воздела руки к небу и громко провозгласила: — Вот, смотрите! Талос явил нам своё чудо через этого человека. Никто из маловерных, сомневающихся, никто из богохульников и отступников более не посмеет усомниться в подлинности и силе Талоса Бурерождённого! Защитника и утешителя всех нас! Отныне… Нура, излишне перевозбудившись, никак не хотела замолкать, хотя сам Ульфрик уже морщился и прикрывал глаза, но она смотрела не на него, она смотрела лишь в небеса. Элисиф хотелось хотя бы даже зажать уши, но сделать этого было нельзя. На Довакина, как и на любого из Седобородых Высокого Хротгара, тоже снизошло бы благословение Талоса, и что же? Наконец, Нура смолкла, хотя народ продолжал шуметь. Теперь Элисиф приблизилась к жертвеннику и встала на колени. Склонив лицо, зашептала: — Почему ты выбрал себе столь гнусных и недостойных… — и закусила губу. Довакин — творение Акатоша, как и Святая Алессия, как и сам Талос, как и все драконы — те, кто царили над Тамриэлем в древние времена, правили жестоко и безжалостно; а Ульфрик прилежно учился Пути Голоса целый десяток лет, и сам же говорит, что любому норду под силу овладеть Ту’умом. Глубоко вздохнув, она быстро прошептала выученную в детстве молитву и поднялась. Наблюдая, как люди подходят к жертвеннику один за другим, сказала Ульфрику: — Сегодня весь Рифтен видит, до чего важен и ценен будущий король. Ульфрик лишь ухмыльнулся. Ничего необыкновенного и неожиданного не случилось, в общем-то. На недавних службах в Солитьюде и Вайтране, как и, разумеется, постоянно в Виндхельме, благословение Талоса точно так же нисходило на него. Натягивая обратно перчатки — белоснежные с дышащим красно-золотым пламенем алым драконом и закованными в чёрное двумя драконоборцами с серебряными луками в руках — она обронила: — Вот только будущему королю следовало стать Седобородым, а не развязывать войну на родной земле. Он жёстко ответил: — Не так уж и плохо ты себя чувствуешь, как вижу. Ей сегодня нездоровилось, боль внизу живота привычно усилилась с утра, жар будто разгорался и тлел внутри, и ноги держали неохотно. Когда она проснулась в залитой кровью рубахе и на испачканной простыне, за окнами уже вовсю светило утреннее солнце. Спешно приведя себя в порядок в мыльне, она вернулась под одеяло. Видя её беспокойство и негодование, Ульфрик ничуть не смутился, только заметил, что зелье не подвело, а причина её нелепого поведения теперь ясна. Очень хотелось остаться в покоях, чтобы не видеть сегодня ни его, ни всех прочих в этом замке, но такого ей точно не дозволили бы. Лайла и Харальд оставили их, чтобы поговорить с Нурой, Клинки Бури и Идгрод пока ожидали возможности поклониться, зато Мавен Чёрный Вереск в сопровождении дочери и телохранителя решительно подошла и заявила: — Ульфрик! Уже четвёртый день, как ты меня словно не замечаешь! — Мавен, сжалься. Две свадьбы подряд. Мне было немного не до тебя, уж извини. Кстати, как себя чувствует твоя невестка? Мы вчера, выйдя прогуляться, видели, как её чуть не под руки тащили к вашей повозке. — Пока жива, — беспечно отвечала Мавен. — И всё никак не родит. Надоела до невозможности. Но сегодня уж она наотрез отказалась выходить из дому. Хотя вчера-позавчера тоже отказывалась… Ну да ладно! Но должен же у меня появиться хоть один законный внук кроме всех этих… — тут она обратила внимание на Элисиф. — Милая, ты сегодня особенно хороша! Но усталость во взгляде. С чего бы это? Мавен милейше улыбалась, хотя глаза оставались холодны. Потом она подмигнула Элисиф, и улыбка сделалась шире и мерзее. Элисиф улыбнулась в ответ: — В самом деле, Мавен? Наверное, немного не выспалась. Та обратилась к дочери: — Ингун, ступай поговорить со жрецами. Набраться благочестия. Та вместе с телохранителем скрылась в толпе. А Мавен подошла поближе: — Ульфрик, раз ты женился, твоя наследница теперь может переехать из Виндхельма. Думаешь, за кого её выдать? — Пока нет, — беспечно отвечал он. — У тебя есть кто-то на примете для Нильсин? Кто-нибудь из твоих племянников? Неужели сам Хемминг? — Он пока не желает. И не заставишь же! Но её красота, возможно, повлияет на его решение, если ты не будешь против. Как ни в чём не бывало Ульфрик отвечал: — Нильсин теперь вольна сама выбирать, но к моим словам прислушается. Чуть погодя можешь отправлять сватов. Но учти, её мать крайне придирчива и щепетильна, ей нелегко понравиться и угодить. Элисиф едва удержалась от удивлённого восклицания, но вовремя прикусила язык. Ну… наверное, он знает, что делает. А Мавен вновь сладко улыбнулась: — Вы разобрали самых красивых и высокородных невест, вот что! Лишь Нильсин и Ольфина остались, так что выбор теперь невелик. — Да, в самом деле. И оба рассмеялись. А Элисиф уже не пыталась выдавливать из себя улыбку, лишь вздохнула поглубже и надёжнее опёрлась о поддерживавшую её под локоть руку Ульфрика — почему бы его не использовать, раз ноги едва держат? Отсмеявшись, Мавен заговорила совсем на другой лад: — Война скоро вновь разгорится. Оружие с моим клеймом, кожи, ткани и быстрые перевозки до нужного места, надеюсь, пригодятся так же, как и в этот раз? Правда?[1] — Безусловно, Мавен. Ты довольна условиями и оплатой? Галмар и Вулвульф заверяют, что ты ни в чём не высказывала несогласия или недовольства. — Пока меня всё устраивает. До Вулвульфа порой нелегко достучаться, особенно когда он выпьет, а Асгейр опять застрял в Солитьюде, но пока всё отлично. — Прекрасно. По его голосу стало ясно, что разговор окончен. Но Мавен не желала просто так замолкать, напоследок подмигнув Элисиф: — Милая, ты сегодня пленила меня! Ульфрик, ну кто бы мог подумать, что эта вдовушка окажется такой сговорчивой и покорной. Сердце Элисиф сжалось. А Мавен продолжила улыбаться. Ульфрик вновь коротко рассмеялся и ответил: — Да, это правда. Мавен чуть склонила голову и отошла. Ульфрик недолго помолчал, потом наклонился к Элисиф: — Точно, тебе этого хотелось. Чтобы Мавен Чёрный Вереск в глаза называла тебя покорной шлюхой. Замечательно. Элисиф сделала вид, что не расслышала, к тому же, сейчас её занимало другое: — Значит, Мавен и впрямь поставляет вам оружие, как и Снегоходы. А ведь её собирались сделать ярлом при возможной передаче Рифта Империи. Предательство… повсюду. Знал бы тогда Туллий… — ладони сложились в кулаки. Асгейр рассказывал о столь замечательной щедрости и неразборчивости Чёрных Вересков и Элисиф, и Виттории, и Туллию, но столь явное подтверждение его давних слов сейчас произвело особенно тягостное и неприятное впечатление. — И ничего не сделал бы. Но это Туллий, повязанный имперскими законами… Лайла, Нура и Вулвульф в сопровождении нескольких придворных быстро приближались, так что Ульфрик, не договорив, повернулся к ним. За обедом в первую перемену на господский стол подали лососёвую ушку, жареных цапель с зелёной подливкой и золотую икру в горшочках. После нескольких заздравных речей Ульфрик наклонился к Элисиф и прошептал: — Кстати, насчёт переговоров. Вспомни-ка сегодня все условия передачи Рифта Верескам, что были поставлены Туллием. Вечером расскажешь мне. Ты все их знаешь? Участвовала ли Эленвен в их составлении? — Участвовала, да. Что ты задумал? — Тебе понравится. Она не спеша доела добрый щёдро сдобренный пряной подливкой кусок цапли, запила пряным вином, потом вновь наклонилась к Ульфрику и спросила: — Уверен, что тебе это нужно? Эленвен почти уж год как отплыла на Саммерсетт. Посольство обыскали? Возможно, там нашлись бы какие-нибудь грамоты о переговорах, м? Как и в Мрачном Замке. Жаль, свидетелей не осталось, кроме меня и Балгруфа. Рикке вам рассказала бы многое. — Довольно о Рикке. Вспоминай. Она кивнула, а потом, оглядев чертог, встретилась взглядом с Серлундом, а следом и с чародейкой-босмеркой — те вновь сидели рядом. И что только думает Серлунд о ней сейчас? Три дня назад готова была пойти на измену, да прямо в ночь перед свадьбой, лишь бы оскорбить и унизить будущего короля, а нынче уже шепчется с ним, наклоняясь близко-близко, да у всего двора на виду. Отбросив неразрешимые сомнения, она приступила к тёплому куску медового пирога, который только что поставили перед ней. Некоторое время спустя сказала Ульфрику: — Вообще-то, Эленвен кроме всего прочего проводила приёмы в посольстве. Я всякий раз бывала на них, и почти всегда видела там Мавен и кого-нибудь ещё из Вересков. Но на этих приёмах бывали и все заимперские ярлы, сам Туллий, многие таны и представители Восточной Имперской Компании, так что само по себе это ничего не означает. Эрикур, помню, безобразно себя там вёл несколько раз… но не важно. — И часто Мавен говорила с Эленвен? — Все с нею говорили, как гости. Ну… — Хорошо. Вспоминай. Талморская сука вела у нас много дел. Самое время начать разбираться. Наконец их с Идгрод предоставили самим себе аж до вечера. Коротко обменявшись впечатлениями от обеда и службы, они направились в покои Идгрод, где та с нескрываемым удовольствием принялась разглядывать свои подарки, а Элисиф, чувствуя себя не лучше, чем утром, устроилась в единственном не заставленном ларчиками и коробами кресле. Идгрод перебрала сначала книги: большие и маленькие, в простых и в драгоценных обложках, хорошо знакомые и те, о которых они обе лишь мельком слышали, встречали где-то упоминания или вовсе не слыхали. Элисиф скоро улеглась на постель, недолго понаблюдала за Идгрод, потом высказала то, тревога о чём сделалась совсем невыносимой: — Я… Послушай. За два последних дня я дважды приняла зелье для бесплодия. — Как это так? Зачем? Где ты его взяла? Она поманила к себе Идгрод, и, когда та села рядом на постель и склонилась к ней, до шёпота понизила голос: — В общем… в общем, в ночь перед свадьбой я позвала к себе Хемминга, и он пришёл, мы были с ним… Вот. Наутро или днём Ульфрик выяснил всё в точности через Вунферта, а ночью, уже в покоях, дал мне этого зелья, и вчера ночью тоже. Повисла тишина. Идгрод выразительно менялась в лице, пока наконец не хлопнула в ладоши и громко не рассмеялась: — Да как у вас получилось? Элисиф коротко рассказала о своих приключениях. Идгрод то и дело качала головой и посмеивалась, легонько хлопая в ладоши. — Он коснулся меня только нынешней ночью. Забавно. Хемминг постоянно шептал всякую чепуху, воображая, наверное, будто это приятно, хотя это было надоедливо и ни к чему. А Ульфрик ни слова не проронил. Ну, почти. Но Идгрод занимало другое: — За такое положено казнить всех причастных. Элисиф, зачем подвергать себя такой опасности? Хотя, он ведь пока не король, так что… Но всё равно это государственная измена, — она рассмеялась. — То есть, нет. То есть… Ох, я уже ничего не понимаю! Она продолжила смеяться, потом вновь обняла Элисиф и уже без намёка на улыбку прошептала: — А если б он всё же решил объявить об этой измене? Что сейчас здесь творилось бы! Страшно подумать. Не гневи его так больше, хорошо? — Постараюсь. Идгрод улеглась рядом, и некоторое время они молчали. Потом задумчиво сказала: — Знаешь, мне вспомнилось. В день твоей свадьбы Хемминг то и дело крутился вокруг, даже говорил какие-то любезности, стоило Галмару отлучиться. Забавно. Неужели он думал и меня прибрать в последнюю ночь? — она злорадно рассмеялась. — Вот же глупец. Но, видно, не без страха. Галмар отвернул бы ему голову, дотронься он хоть до моей руки. Элисиф с немалым сомнением выслушала последние слова, а потом решила, что Идгрод права. Заметь Галмар поползновения Хемминга — и сегодня Мавен Чёрный Вереск точно не улыбалась бы и не подмигивала Элисиф, а сидела под стражей. Ульфрик, несмотря на вспыльчивость, предпочитает тонкие изворотливые ходы, и вьётся, словно змей, а вот Галмар хитрить не станет, он скор на драку и расправу. Если и не за прикосновение к руке его невесты он расправился бы с Хеммингом, то за намерение её обольстить — уж точно. Но Элисиф желала поговорить о зелье: — То средство очень горькое, пахнет полынью и мятой. Наверное, от него у меня слишком много крови, и она пришла раньше, чем должна была. Но ведь от мяты кровь наоборот должна поуняться, так ведь? О средствах для бесплодия мне известно, но Вунферт ведь мог намешать туда чего угодно... и сделать меня навсегда пустой. Но я сама этого добилась. — Успокойся. Полынь, пижма, мята, как я понимаю. Всё верно, первые две слабо ядовиты, и их издавна пользуют, чтобы скидывать или не понести. К тому же ты волнуешься и плохо спишь в последние дни. Всё наладится. Идгрод помолчала, потом заверила: — Он не станет травить тебя. Если только Ульфрик не велит ему. — Ну… этот сказал вчера, что я должна набрать дородства за лето и родить столько детей, сколько смогу, — она перевернулась со спины на живот, облокотилась о постель и уложила голову на сложенные вместе ладони. — Всё ясно. Хочет, чтобы я стала толстой и не смела вмешиваться ни во что и высказывать своё мнение. Если придётся постоянно рожать, то я точно растолстею. И зубы испортятся… Хороша королева — беззубая толстуха с кучей детей! Представив всё это, она невольно рассмеялась — впервые за долгое время. Идгрод улыбнулась, а потом резко вздохнула и подскочила с постели: — Нужно написать родителям! Совсем забыла! Успокоить, что у меня всё неплохо складывается. И тётушке Арги написать бы в Каменные Холмы, но это, пожалуй, потом[2]. А Йорик уже, наверное, в Виндхельме… Скорее бы к нему. Но я хочу всё-всё подробно расписать! Она выглянула в коридор к горничным, велела принести бумагу и писчие принадлежности, а потом, поставив некоторые из подарков на пол и устроившись за столом, принялась составлять послание. Элисиф наблюдала за нею, размышляя, не написать ли сегодня или как-нибудь на днях Виттории, Гисли и Брюлин, рассказать о долгом пути и состоянии дел в Хьялмарке, Вайтране и Рифте. Фолку Огнебороду отправить письмо ей точно не дозволят. Потом откинула эту мысль — сейчас Ульфрик в гневе, так что точно запретит ей любые письма кому угодно, и как бы не навсегда, а отправить тайком невозможно — и едва ли окажется возможно в Виндхельме. Наконец, Идгрод зачитала: — Дорогие матушка и батюшка, пишу вам из Рифтена, из замка Миствейл. Мы уж четвёртый день как прибыли сюда, благополучно преодолев равнины Вайтрана, проехав вдоль Белой мимо предгорий Глотки Мира, и далее, через Рваные Холмы к Пикам Дымного Мороза и озеру Хонрик[3]. Рифтен шумен и оживлён, люди здесь явно не застали войны и горестей. Спешу вас заверить, что мои дела вполне хороши, и мой супруг обращается со мною по-доброму и обходительно, я ни в чём не знаю нужды и не вижу ни одной обиды. Йорик же из Вайтрана был отправлен прямо в Виндхельм с большей частью войска, но его здоровье в порядке, и когда мы с ним расставались, он был вполне весел и оживлён, так что не переживайте о нём. Как только увижусь с ним, напишу вам сразу же, но произойдёт это не ранее чем через три или четыре седмицы. Умоляю не тревожиться ни обо мне, ни о нём. Потом она вздохнула и отложила бумагу: — Матушка почувствует, что пишу без страха и принуждения, увидит, что ничего не утаиваю. Но позволят ли мне отправить это письмо в Морфал… Пока не спрашивала. — Позволят. Почему бы и нет? Если Галмар запретит, я попробую упросить Ульфрика. Но Галмар и без того довольно добр к тебе. Идгрод кивнула, призадумалась. Потом сказала: — Матушка мне строго-настрого велела во всём ему повиноваться, не сметь дерзить, возражать, гневить его хоть как-то. И наказала в постели не сопротивляться, не сметь показывать отвращения, хотя и на то, чего мне совсем не захочется, сказала не соглашаться. А я всё думала, что же это такое может быть… Но вчера он, кажется, ничего этакого не проделал, на что… о чём мне захотелось бы попросить его не делать. Совсем засмущавшись, она залилась румянцем и отвернулась. Элисиф ласково сказала: — Незаметно, чтобы тебя хоть что-то не устроило. — Верно, я и впрямь напрасно страшилась и печалилась. А вот, знаешь... Скоро она вернулась к письму. Подробно расписала пиры, обе свадьбы, платья обеих невест, потом особенно подробно остановилась на своих подарках, перечислив по названию каждую книгу, все ларцы, склянки с духами, ткани, обувь и драгоценности, что преподнесли ей в день свадьбы и сегодня с утра. Рассказала о службе Талосу, а также упомянула всех тех гостей, кто просил передавать привет её родителям — а таковых оказалось немало. — Они очень порадуются, увидев, что ты в добром настроении и благополучии. Идгрод кивнула с тихой улыбкой. Потом они перекусили сладким творожным блюдом под названием «фладо», мочёными зимними яблоками и травяным чаем. Наконец Идгрод, выйдя из раздумий, произнесла: — Странно. Матушка с батюшкой поженились, когда ей сделалось больше сорока, а ему было двадцать с лишним, и он годился ей в сыновья. Всегда я думала, что женюсь, когда буду не моложе матушки, и тоже на молодом, хотя ко мне сватались постоянно и юноши, и зрелые, и старики, и многие из соискателей представлялись вполне достойными. А теперь получилось, что мой муж старше моего батюшки — но моложе матушки. — Да и мой годится мне в отцы. Но, к счастью, это несложно пережить. Потом они занялись подарками уже вместе: перенюхали все духи, пересмотрели рисунки в книгах, пообсуждали, из каких тканей что можно пошить, а Идгрод примерила почти все бусы с ожерельями и некоторые из серёг. Потом, разглядывая обручальное колечко и новые перстни на своих пальцах, сказала: — Вообще-то, часто думаю о том, чем занималась бы сейчас в Морфале. В том ветхом домике. Батюшка всё собирался велеть его разобрать, да так и не собрался. Сиргар несколько раз осмелился приставать ко мне, но уходил с расцарапанным лицом. Сорли в первый раз велела выпороть меня за это на конюшне, да конюхи хорошо объяснили ей, что они её саму выпорят, а потом и её сынка, так что больше она не вмешивалась, — потом сняла перстни один за другим: золотой узорчатый с круглым синим яхонтом и крохотными алмасами, с червлёным яхонтом, золотой с дымчато-синим агатесом и золотую с серебром четырёхугольную печатку, . — Пряла, ткала и шила бы сейчас. Целыми днями, ведь из дома не выйти. Или… Никогда у меня не было таких дорогих перстней. — А Сорли, насколько я помню, поминала Восьмерых вместо Девяти[4]. — Да, она не почитает Талоса, как я заметила. — Расскажи об этом Галмару. Он-то, кажется, не заметил, как и Ульфрик. И вообще, она показалась мне ненадёжной. Идгрод медленно помотала головой, потом вскочила: — Да ты что? На кого же её заменить? — Пускай для начала хорошенько следят за нею. Галмару ведь это поручено, — губы невольно растянулись в широкой усмешке. Идгрод заулыбалась в ответ. — А там видно будет. Хьялмарк почти так же важен, как и Хаафингар. — Расскажу. Я ему всё расскажу.