Мудрый не доверяет дракону

Первую перемену блюд успели расставить, так что Элисиф и Идгрод поспешили вымыть руки под рукомоем и пройти на свои места. Оглядев их, Лайла воскликнула: — Что же это вы? Действительно занимались сейчас с оружием? Похвально! Элисиф невольно заулыбалась: — Да, госпожа Лайла. Уж не было сил проводить время в бездействии, хотелось биться на мечах. И пострелять из лука. Лайла ещё раз оглядела её, потом кинула взгляд на севшую по правую от Галмара руку Идгрод: — Довольно расспросов, приступайте к трапезе. Садясь рядом с Ульфриком, Элисиф поймала его прищуренный взгляд и косую усмешку. Есть хотелось дико, до мелкой дрожи в мышцах и едва ли не судорог в животе, так что она поскорее отпила горячего пряного вина, заела кусочком сыра, затем достала свой кинжал и принялась резать обложенную солёными пиандорейскими яблочками, перьями лука и маленькими свежими початками кукурузы тушку лосося под золотистой сырной корочкой. Для обеих босмерок подавали отдельно. Вместо уваренного со специями и мёдом виноградного вина им принесли смесь молока и свежей крови — это Элисиф могла заметить, поскольку Ануриэль сидела по левую руку от неё, и густая розовая жидкость в её кубке так и притягивала взгляд. Сыр они ели тот же, что и люди, а рыбу им подали под одним лишь запёкшимся сыром, без овощей. Хотя Ануриэль ела с явной неохотой, пила много уксусной воды и часто принималась тяжело дышать. Довольно скоро Нура, отложив кинжал и ложку, опечаленно произнесла: — В точности так Лилия после занятий прибегала то к обеду, то к ужину, растрёпанная и вся в пыли. Некоторое время Лайла и Нура вспоминали Лилию, её страсть к битве и выдающиеся целительские способности, даже немного всплакнули. Впрочем, это не помешало Лайле очень скоро заговорить совсем иначе. Когда подали мочёные яблоки и землянику со сливками, она жёстко объявила: — Моя дорогая Ануриэль. Есть одно дело, касательно которого я более не могу тянуть с решением. И ты тому причиной. Так что поговорим, когда трапеза окончится. Едва прозвучало её имя, как Ануриэль, вздрогнув, чуть не выронила ложку, потом закивала: — Да, моя госпожа. Жду вашего решения. Голос её отчётливо дрогнул. Элисиф бросила на неё косой взгляд — но мало что можно было понять по застывшему лицу и непроницаемо-багровым глазам. Когда подавальщики унесли последнюю посуду, оставив на столе лишь воду, вино и орехи в меду, Лайла обратилась к управительнице: — Ануриэль, ключ от твоего ларца с важными бумагами при тебе? И с тайными письмами? Дожидаясь ответа, Лайла протянула руку, и Ануриэль быстро подошла и принялась перебирать связки ключей на поясе. Довольно высокая для босмерки, худая и узкобёдрая, с длинной серебристой косой и светлой кожей, она походила скорее на альтмерку, несмотря даже на целиком багровые глаза, довольно яркие, которые, впрочем, её не портили. А вот острый нос и излишне выступающий подбородок придавали лицу неприятное и немного капризное выражение. Наконец, Ануриэль вложила два ключика в ладонь Лайлы. — Мне велеть слугам принести сюда эти ларцы и посмотреть, что за бумаги в них хранятся, или ты сама расскажешь, как работала на Мавен? Шурша парчой пышной юбки, Ануриэль кинулась на колени перед Лайлой: — Пощадите! Я всё расскажу! Мавен запугивала меня… — И осыпала золотом, — жёстко добавила Лайла. — То-то я и думаю, с чего она и её родичи частили к тебе с подарками. Три отреза дорогой сиродильской парчи и отрез морровиндского шёлка — это за какую услугу? А прекрасный конь, тот, белый с чёрной гривой — за какую? А смарагдовое с яхонтами ожерелье? — Я всё расскажу, моя госпожа, только помилуйте! — Пощадить тебя или казнить за измену, я решу на суде, выяснив все подробности. — Всё расскажу, только… Тут она согнулась пополам и закашлялась. — Да что с тобой? Что ещё за притворство? Кашель скоро перешёл во рвоту, так что Ануриэль поспешно отползла от Лайлы. Неприятный запах разлился в воздухе. Кто-то заохал, а Лайла с прежней суровостью сказала: — Тошнит тебя в последнее время слишком часто. Захворала? Ануриэль не отвечала, не в силах отдышаться, зато Нура милостиво обронила: — Лайла, зачем же её так унижать? Что с тобой, Ануриэль? Та, коротко глянув на Нуру и что-то неразборчиво пробормотав, уставилась на подошедшего Унмида, потом повернулась к Лайле. Достала платок и вытерла лицо, одновременно вкладывая ладонь в протянутую Унмидом руку. Лайла резко осадила обоих: — Я не дозволяла тебе подняться! Унмид, а ты отойди! Остальные молча наблюдали. — Мне рассказали, какие письма присылала тебе Мавен. С гнусными просьбами. Переубедить меня, заставить действовать по её желанию. Это происходило много раз.[1] Я очень разочарована. Ануриэль, всё же справившись с кашлем и слезами, тонко проговорила: — Моя госпожа, Верески запугивали меня. И любое их желание я старалась выполнить как можно поверхностней. Я дам все показания на суде против них. Пощадите. — Что за жалкие рыдания? Не подумала бы, что ты способна так униженно умолять. Ануриэль что-то тихо пробормотала, и Лайла потребовала: — Говори громче. Не слышу тебя. Та, явно не без усилий, более внятно сказала: — Я жду ребёнка. Лайла только хлопнула в ладоши и неопределённо хмыкнула: — Как это так? Ты не замужем. Ну… Унмид Снегоход при последних словах Ануриэль чуть ли не отшатнулся, хотя ему и удалось сохранить спокойствие на лице. Нура переглянулась с Вулвульфом и презрительно воскликнула: — Ну, конечно! Эльфийки только и знают, что гулять невесть с кем! Остальные внимали. Ануриэль повторила: — Помилуйте, мой ярл. — А не обманываешь ли ты меня? Вайландрия, ты сумеешь проверить? Та встрепенулась: — А? Да… да, мой ярл, смогу э-э-э… проверить. Разумеется, могу. Она приблизилась к Ануриэль, которой Унмид всё же помог подняться. Взяла её за руки и склонила голову, через некоторое время уложила ладони ей на живот. Помявшись, сообщила: — Да. Я чувствую у неё дитя. Уже не меньше двух месяцев. Ануриэль, кажется, едва держалась на ногах, лицо её, зеленовато-багровое от смущения и унижения, покрылось испариной. Но Лайла не обращала на это внимания: — И что же теперь с тобою делать? В том, чтобы судить брюхатую, нет печали, но вот если придётся казнить — тут уж… Лайла с сомнением покачала головой. Галмар высказал неизбежную, наверняка у каждого здесь мелькнувшую мысль: — Да что там думать? Судить сейчас, и, если заслуживает казни, подождать, пока родит. А тогда и казнить. Раз ты не желаешь убивать брюхатую. Вулвульф и Нура согласно кивнули, Ульфрик оставался неподвижен, а Унмид смотрел куда-то в стену, напряжённо сжимая и закусывая губы. Лайла отвечала: — Не желаю. Зато Мавен на моём месте зарубила бы её прямо тут безо всякого суда. И все вы знаете это. Наконец, Ануриэль подалась назад, запрокинула голову и с томным вздохом попыталась упасть в обморок. Унмид подхватил её, а Вайландрия, взяв за запястье, зажгла в своей ладони тёплый золотистый огонёк восстанавливающего силы заклятия. Скоро Ануриэль смогла выпрямиться и крепко встать на ноги. Понаблюдав за происходящим, Лайла сказала: — Хоть на что-то ты годишься, Вайландрия. Свободна. Та с поклоном отошла. Лайла же указала рукой в сторону двери: — Унмид, поручи её страже. Отныне и до суда ты, Ануриэль, находишься в своих покоях под охраной. Без возможности общаться с кем бы то ни было лично или в переписке. Та поклонилась: — Благодарю, мой ярл. Уповаю на ваш справедливый суд, — и Унмид под локоть вывел её. После недолгого напряжённого молчания Лайла глянула на Вайландрию: — Надеюсь, хотя бы ты, дорогая, пока не понесла. Смущённо помотав головой, та путано ответила: — Нет, моя госпожа. Как вы могли подумать… Нет. У меня нет на то причин. — Зная твою, скажем так, рассеянность, легко представить, как ты не заметишь своего положения, пока не родишь. Да и потом не сообразишь, что приключилось. Вулвульф, Харальд и Галмар посмеялись, даже Ульфрик хмыкнул, а Вунферт улыбнулся; остальные сохраняли спокойствие. Серлунд и не подумал шелохнуться и проявить малейшее чувство. Вайландрия опустила лицо, поджала губы; на серо-зеленоватой коже смущённый румянец проявлялся неприятного оттенка бурыми пятнами. Идгрод укоряюще оглядела присутствующих и вопросительно посмотрела на Элисиф. Зато Нура Снегоход более не желала молчать: — Вот оно, коварство эльфов! Неспроста она забрюхатила, когда грядущая победа Братьев Бури сделалась очевидной. Да и просто развязка в войне. Уж наверняка, предчувствуя разоблачение, так и собиралась добиваться милости — животом трясти! * Мой ярл, полагаю, следует выяснить, кто отец её ребенка. Я хотела бы поговорить с нею об этом. Лайла налила себе вина, отпила немного: — Да, дорогая, ты вдоволь сможешь наговориться об этом, и не только с ней. Слуги кое о чём не раз мне докладывали, и, полагаю, нам с тобою и Вулвульфом следует обсудить это наедине. Нура постаралась скрыть удивление, и вполне удачно, а вот Вулвульф, уронив на стол кулак, воскликнул: — Ты что такое говоришь, Лайла? Унмид, по-твоему, связался с этой… с этой… Тут вернулся Унмид. Нура, движением руки заставив мужа смолкнуть, довольно сдержанно сказала: — Сын мой, госпожа Лайла советует нам с тобою без посторонних обговорить некоторые вещи. Ты тоже так считаешь? Унмид просто ответил: — Да, матушка. Все четверо вышли, оставив после себя удивлённую тишину, которая, впрочем, продлилась недолго. Харальд презрительно сказал: — Всем в замке прекрасно известно, что Унмид и Ануриэль — любовники[3], — пожал плечами и отпил из своего кубка. — А ведь она его чуть не втрое старше. Да и как только не противно с такою… Идгрод резко перебила его: — Харальд, хватит рассказывать такие вещи! Это неприлично! Не будь здесь Галмара, Харальд, судя по его посуровевшему лицу и сощуренным глазам, наверняка грубо осадил бы её, но сейчас со всем возможным спокойствием вежливо ответил: — Извини меня, Идгрод. В самом деле. Несчастные госпожа Нура и господин Вулвульф! Дочь — доблестная и чистая дева — погибла от рук легионеров, один сын обручился с сестрой императора, второй повязался с эльфийкой, — но тут зазвучала прежняя злость. — Сколько я говорил матушке не держать при дворе всю эту босмерскую грязь. Многие босмеры служат Талмору, всем это известно. И перевёл взгляд с сидевшего напротив себя Серлунда на Вайландрию. Наконец, Ульфрику надоело происходящее: — Идёмте уже отсюда. И здесь пахнет блевотиной, — он встал, подал руку Элисиф, и они направились к двери. Вставая, она пересеклась взглядом с Вайландрией — в отличие от Ануриэль, у той глаза были тёмно-багровыми, почти чёрными — и ничего не выражали. Серлунд сидел по другую руку от Ульфрика, и на него Элисиф постаралась не смотреть. Сотрапезники поспешили разойтись в разные стороны, словно пристыженные произошедшим перед ними некрасивым действом. Элисиф и Идгрод отправили приводить себя в порядок. Ульфрик напоследок сказал: — Поторопитесь. Не зря же вы разминались. Покажете нам до ужина свои умения. А, Галмар? Тот согласился: — Да! Идгрод, я посмотрю, как ты обращаешься с оружием. Идгрод кивнула со смущённой улыбкой, и они отправились в сопровождении стражниц. Элисиф отослала ожидавших у двери покоев горничных на поварню за горячей водой. Стянула первым делом сапоги, затем расстегнула ремень. Закрутила вокруг пряжки так, чтобы не размотался, потом кинула через всю опочивальню на лавку в изножье постели — тот угодил точно куда она целилась. Пройдя в мыльню, расстегнула и скинула короткий кафтан из зелёного с крупным золотым узором шёлка со светло-коричневым подкладом более тонкой ткани, затем верхнюю рубаху белого льна с полосами цветочной вышивки по подолу, вороту и рукавам, потом сняла штаны — те, из малахитово-зелёного шёлка, состояли вверху из множества складок и плотно обтягивали ноги сразу под коленями, что предназначалось для удобства надевания под сапоги. Наконец, скинула нижнюю рубашку и размотала стягивавшую грудь полосу ткани. Уложив всё это на ближайшую лавку, села рядом и принялась стягивать короткие льняные чулочки, и тут вернулись горничные. По удивлённо-озабоченным лицам было ясно видно, что весть о взятии управительницы под стражу достигла поварни за прошедшее с того совсем недолгое время. Напомнив себе, что эти же самые девицы видели, как Ингун приходила к ней с подарками, Элисиф не стала ничего им говорить, хотя как никогда хотелось расспросить о слухах и прочей болтовне на поварне, да в людских и в засаде. Одна из горничных взялась намыливать мочало, другая помогла Элисиф закрутить вокруг головы и подколоть косы, третья приготовила полотенца и свежую смену нижней одежды. Элисиф забралась в бадью, и первая девушка облила её из черпака, затем подала мочало. Когда Элисиф намылила шею, руки и грудь и передала этой девушке мочало, чтобы та тёрла ей спину, девушка осторожно сказала: — Госпожа Элисиф, могу ли я кое о чём спросить? — Можешь. — Госпожу Ануриэль взяли под стражу, почти как Чёрных Вересков и тех воров. Мы теперь не знаем, что станется с нами. Вы знаете об этом? — Если ты о первом, то я только что видела, как ярл Лайла велела отвести госпожу Ануриэль в её покои. Если о втором, то вы здесь точно ни причём. — Ну… это ведь она над нами начальствовала, хотя наши семьи давно служат при дворе. Ну… Старшая горничная по имени Дагрун шикнула на неё, и девушка пролепетала извинения и замолкла. Наконец, Элисиф выбралась из бадьи и взяла полотенце. Та самая девушка, похоже, излишне осмелела, потому что приблизилась и зашептала: — У вас кровь слишком быстро прошла. Знаете, так бывает, когда уже носишь дитя. Идёт дня по два-три, но как и положено — каждый месяц чуть не до самых родов. Дагрун отвесила ей подзатыльник: — Торлауг! А ну молчать! Торлауг довольно громко вскрикнула и резко отбросила от себя чужую руку. Элисиф поспешила успокоить обеих: — Не надо! Прекратить! Девушки тут же отпрянули друг от друга. Элисиф добавила: — Успокоились, ну! Обе застыли и склонили головы, а третья служанка всплеснула руками и заохала. Мысль о том, словно бы полынное зелье могло аж дважды не сработать, и через девять месяцев она родит темноволосого темноглазого младенца со смуглой кожей, и каковы будут удивление и ярость Ульфрика, повеселила при всей своей нелепости и невозможности. Тогда её ждали бы громкие ссора и разбирательство, вероятно даже развод, и совершенно точно — ссылка вместе с дитём в глухую горную крепость на неопределённо-долгий срок. А Нильсин Расколотый Щит так и осталась бы наследницей Ульфрика. Припомнив робкую улыбку, нежные черты и тихий голосок Нильсин и постаравшись не рассмеяться, она сказала: — Мой супруг не касался меня до первой свадебной ночи, если ты об этом. Так что не нужно выдумывать лишнего. Зелье не могло не подействовать. Все зелья Вунферта действуют именно так, как должны. Да и почти невозможно понести в последние дни перед появлением крови. Девушки старательно раскланялись. Не следовало с ними вообще заговаривать, пожалуй. Элисиф замотала грудь льняной полосой, надела и завязала исподнее, девушки помогли натянуть свежую нижнюю рубаху, верхнюю рубаху — тоже новую, светло-зелёную с вышивкой из мчащихся оленей и гончих; затем она села на лавочку перед заставленным всяческими склянками и красильницами столом, на котором стояло заключённое в толстую драгоценную оправу зеркало, и вытащила из волос булавки. Косы тяжело легли на плечи и спину, кончиками прядей коснулись пола. Горничные более ни о чём не спрашивали и старались переговариваться как можно тише. И когда расплетали и расчёсывали ей волосы, и когда заплетали заново, и даже когда помогали надевать кафтан и принесли из опочивальни оставленные там сапоги и ремень. Перед самым выходом она едва не забыла заткнуть косы за пояс. Отосланные девушки уже выходили за двери, и последней семенила Торлауг. Элисиф подозвала её помочь, хотя прекрасно могла справиться сама. Элисиф расстегнула пояс, и Торлауг собрала вместе косы, переплела лентами и подпоясала её вновь. Элисиф наклонила голову в разные стороны, дабы оттянуть косы поудобнее, подоткнула и кончики, затем повернулась к Торлауг: — Люди в замке говорят о чём-нибудь любопытном, м? — Да много о чём, госпожа. Как и всегда. Элисиф внимательно посмотрела на неё, и она спохватилась: — Ну, кроме вчерашних событий, о которых болтают очень много разного, я мельком слышала, что господин Хемминг рассказывал друзьям, словно бы… Дыхание сбилось, сердце ухнуло в пятки. Но Торлауг продолжала как ни в чём не бывало: — …ярл Ульфрик обещал ему в жёны свою наследницу. Мне и самой удивительно, ведь давно известно, что она назначена господину Харальду. А теперь это всё сделалось даже страньше. Переведя дыхание, Элисиф ответила: — Ничего такого мой супруг не обещал Хеммингу, это выдумки. И ведь в самом деле не обещал, лишь дозволил Мавен отправить сватов. И всё же Хемминг оказался осторожнее, чем представилось из его заигрываний с Идгрод и принесенных в дар Ульфрику ножниц для волос. Хотя, теперь это уже не имело значения. — А знаете, моя госпожа. Если Вересков хорошенько проучат, это будет очень здорово. Они гнусные люди, убийцы и пособники воров и убийц, а некоторые и чернокнижники. Всем известно, что Сибби и Хемминг — настоящие злодеи, а Ингун и её сёстры занимаются призыванием мёртвых. Ингун безумица, а ещё мучает и травит животных. Я боюсь её, знаете. — Не бойся. Ярл Лайла проведёт справедливый суд. Ну, теперь идём. Хемминг убивал вставших на пути его клана людей, совращал, а, наверное, и насиловал женщин. Ульфрик Буревестник бесчестно убил своего короля и развязал на родной земле войну, лишь бы расшатать государство и самому занять королевский престол. Что же из этого хуже? Как и в середине дня, военный двор пустовал, только заметно усилившийся западный ветер перекатывал по земле и редкой утоптанной траве пыль с опавшими лепестками. Небо затянуло низкими тёмными тучами, и со стороны озера Хонрик то тише, то громче доносились раскаты грома. Кроме Ульфрика и Галмара посмотреть пришли Вунферт и Харальд в сопровождении нескольких стражей. Для начала они занялись стрельбой. Элисиф умела направлять стрелы с учётом силы ветра, так что почти не промахивалась. После нескольких попавших в середину цели стрел она отвлеклась на тёмные тучи, что висели над Пиками Дымного Мороза к северу от города — те медленно клубились рваными клочьями, но звук от прошивавших их едва заметных всполохов даже не доходил — или, скорее, терялся в городских звуках и гудении ветра. Молния сверкнула где-то далеко над озёрной гладью, и совсем нескоро пришёл звук грома, но ясно чувствовалось, что гроза пройдёт над городом и замком. Скоро первая капля упала Идгрод на лоб, и та весело рассмеялась: — Смотрите! Дождь! Следующие звонкие искорки упали Элисиф на щёку и ладони, потом забились по земле вокруг — всё чаще и чаще. Почти сразу пришёл шумный густой ливень, так что занятие пришлось прервать, чему Идгрод, кажется, немало расстроилась. Подходя к Ульфрику, Элисиф ожидала очередной сказанной напоказ для остальных присутствующих колкости, но тот с неожиданной, прямо-таки отеческой теплотой похвалил её умения, а потом соизволил ладонью стереть с её лба и носа следы дождя. До ужина они с Идгрод играли в подаренный той тафл. К тонко вырезанной расписной доске красного дерева прилагались король с воинством из молочно-прозрачного алавастра, вражеское войско из темного-алого драконита, а также вишнёвого яхонта с золотыми вставками кости. Когда наступала очередь хода для Идгрод, Элисиф то прислушивалась к шуму грозы, то подходила к окнам взглянуть на буйство природы, на ослепительные молнии и клочья сизых облаков в небе. Огромное облегчение и воодушевление принесла эта гроза. Если лето по всему Скайриму выдастся жарким, солнечным и напоённым частыми ливнями, то люди соберут добрый урожай, избегнут голода зимой и весной, не падёт скот, не иссохнут колодцы. Об увиденных утром преступниках, как и об Ануриэль с её сложными отношениями со Снегоходами, говорить совсем не хотелось, но всё же Идгрод, когда время идти за стол почти подошло, сказала: — Я всё думаю о воровках, которых нам показывали утром. Две из них очень красивы, особенно вторая. Как же её… Сапфир. Охота ведь была молодым девушкам заниматься таким делом. — Наверное, их тоже приговорят к повешению, как и любых воров. Когда-то в Синий дворец приходил доклад истмаркского соглядатая, в котором кроме всего прочего подробно расписывался суд над теми самыми ворами с Саммерсетта, которых припомнили Лайла и Галмар. Каждого, в том числе и сообщницу, что жила несколько лет до того в Виндхельме, решением суда — то есть, решением Ульфрика — приговорили к повешению, но то ли из-за войны о них надёжно позабыли, то ли следующее по ним донесение затерялось в дороге, то ли Элисиф не могла таковое припомнить, но о состоявшейся или отложенной казни их ей не было известно до нынешнего утра. Полтора года прошло с того судилища. Идгрод же продолжала: — А Нируина я вспомнила, кстати! Он даже кое-что подарил мне и Галмару. Да и тебе, наверное. Элисиф тоже припомнила того босмера — красиво причёсанного и вычурно, весьма богато разодетого, с гордой осанкой и лукавой улыбкой. Ко времени ужина гроза почти сошла на нет, только чуть слышные раскаты грома доносились словно бы сквозь толстое одеяло, а ливень превратился в мелкий негромкий дождик. Старших Снегоходов в тот вечер они уже не увидели, зато мрачный молчаливый Унмид сидел на своём прежнем месте рядом с такой же угрюмой немногословной Лайлой. В первую перемену подавали начинённые смесью из измельчённых сыра, золотых яблочек и мяса сонь гусиные яйца, медово-имбирные коврижки с зимней клюквой и свежей земляникой, ягодные пироги в фиалках и листочках мяты, а также колд на сладком южном вине. Допив остро-сладкий колд, Элисиф пригубила воды с уксусом, чтобы продышаться — от количества сластей на этом ужине едва только зубы не начало ломить. Затем наклонилась к Ульфрику: — Говорят, Хемминг успел порассказывать, что ты обещал отдать ему Нильсин. — Пускай. — Он оказался осторожнее, чем мне подумалось. — Да, и правда. А ты учти. Если не продолжишь творить глупости, она переедет сюда и выйдет за Харальда. Если нет — подыщу ей покладистого мужа из младших сыновей, а ты останешься бездетной. — Опять что-то новое. А как же родить столько детей, сколько смогу? — Выбирай. Посмотрим, что для тебя важнее. Глубоко вздохнув, она произнесла деревянным голосом: — Как скажешь, мой король. Неудержимо захотелось добавить нечто вроде: «И провались в Обливион, старый мерзавец», так что, лишь бы сдержаться, она взяла его ладонь и крепко поцеловала. Ульфрик не изменился в лице, но чуть сощурил глаза. Во вторую перемену сластей подали не меньше, так что жареные целиком нежные дрозды и запеканка из карпов, жемчужниц и зелени пришлись весьма кстати. Легла она рано — сразу после того, как вымылась, а горничные помогли высушить над пламенем, расчесать и заплести волосы. Девушки более не посмели ни о чём спрашивать, и Элисиф не спешила с ними говорить. Размышляя о суде, о Вересках, она невольно возвращалась мыслями к ночи перед свадьбой, к объятиям и рукам Хемминга, его неразборчивому шёпоту и жадным движениям. О том, как Ульфрик вдавливал её в перину, как тяжело наваливался, заставляя всхлипывать и стонать, как при этом тягал за косы, она старалась не думать. Возбуждение сжимало горло и живот горячими тисками. За дверью висела нарушаемая лишь топотками слуг тишина, а над крепостной стеной вставали луны, и их призрачный свет лился в окна. Ульфрик пришёл довольно скоро. Она отвернулась, пока он раздевался и мыл руки. Подойдя, откинул прочь одеяло — край того перевесил, и оно скользнуло на пол с другой стороны постели. Наклонившись, провёл ладонью ей по щеке, потом неторопливым движением заставил повернуть к себе лицо: — Всё сторонишься меня, значит. Пальцы его сомкнулись на её горле, и он чуть потянул, чтобы приподнять её. Наверное, ему не понравилось, что она не нагой ожидала его? Но скоро Элисиф надоела эта нелепая игра, и она, безуспешно попытавшись отстраниться, ответила: — Ничего против твоей воли я не совершаю. А ты делай своё дело или спи. Он разомкнул ладонь, потом задрал ей подол, резко потянул и в несколько движений вытряхнул её из рубахи, оставив без внимания тихие удивлённые возгласы. Затем выловил её, стиснул в объятиях, и мучительно долго они целовались. Элисиф старалась отвечать и губами, и руками, но уж лучше бы он поскорее насытился и уснул — спать ей хотелось всё же сильнее, чем целоваться. Наконец, он склонился над нею, чтобы пройтись жадными поцелуями по шее, груди и животу. Первое движение, резкое и горячее, заставило громко всхлипнуть, так что вновь она стиснула зубы, как и в прошлый раз. Он низко наклонялся, и оберег Талоса то и дело задевал ей лицо и шею, острым холодным кончиком проводил по лбу, вдоль носа и по щеке. Это с отчаянной болезненностью напомнило объятия Торуга — часто у них бывало так же с его оберегом Талоса, и они смеялись этому. Некоторое время спустя, когда она уже не могла сдерживаться и тихо всхлипывала от каждого движения, Ульфрик приподнялся, ухватил её за косу: — Что же ты молчишь? Тебе ведь всё нравится, — и резко дёрнул. Вскрикнув, она попыталась отнять его руку, но он перехватил её ладонь и каменной хваткой прижал к постели. Тут же схватил и за второе запястье. Она попыталась вырваться, но безуспешно. Вся сегодняшняя усталость словно навалилась сейчас вместе с его силой и тяжестью. — Пусти! Мне больно! Ай! Больно же! Несколько раз он толкнулся особенно глубоко, и она, не имея сил сдержаться, едва не причитала в голос при каждом движении. Потом отнял руки, легонько шлёпнул её по щеке одними пальцами и наклонился для нового поцелуя. Скоро перевернул её на левый бок и, когда она, повинуясь его руке, поджала правую ногу, вновь двинулся. Никак не желал утолиться, только наваливался сильнее. Скоро сдерживать всхлипы стало невозможно — словно вновь он собрался проткнуть её насквозь. Вытерпев, сколько могла, она придушенно попросила: — Хватит. Ну!.. Хватит!.. Вскрикнув, попыталась единственной свободной рукой ухватить Ульфрика за запястье. Дотянулась и сжала пальцы так, что ногти глубоко впились ему в кожу, так что Ульфрик всё же выпустил её, потом, едва она смогла шевельнуться и подтянуть под себя ноги, вновь шлёпнул пальцами по щеке, на сей раз сильнее. Она схватила его за руку: — Не смей меня бить! Недолго они боролись, но очень скоро Элисиф, и без того находившаяся в невыгодном положении, оказалась надёжно прижата к постели — Ульфрик перехватил её за запястья и уложил колено ей на живот. Едва она попыталась взбрыкнуть ногами, как он сильнее надавил коленом. Несколько мучительно-долгих вздохов спустя он, отодвинувшись, быстро подтянул её к себе за волосы. Хотя она и успела упереться ладонями ему в бёдра, тугая влажная плоть всё равно толкнулась в губы и проникла в рот. Направляя движения рукой, он прерывисто произнёс: — Работай. Спрячь зубы. И не смей укусить. Яростные слёзы вскипели на глазах, но выдавить что-нибудь, кроме неразборчивого мычания, она всё равно не могла, как и отодвинуться. Это продолжалось мучительно долго, пока наконец, он не убрал руки, и она тут же выпрямилась и отползла прочь. Некоторое время переводила дух, потом смахнула слёзы и вытерла рот, надеясь, что движений этих не различить в полумраке. — Мне это не нравится, ты что, не заметил? Раз не можешь без такого обойтись, зови ту, что захочет. У тебя их целое войско. Он усмехнулся: — Да ну, милая госпожа, что ты такое выдумываешь? Иди-ка сюда. Лучше попляши. Лёг и протянул ей руку, а когда она, помявшись, вложила пальцы в его ладонь и приблизилась, резко притянул к себе. С удивлённым вздохом она упала ему на грудь, и он вновь потянул за руку, на сей раз заставляя сесть на себя верхом. Косы её упали ему на грудь и плечи, зазмеились по простыни. Медленно он вошёл — лишь бы не вскрикивать, она стискивала зубы сквозь частое дыхание — потом, уложив ладони ей на бёдра, резко дёрнул их вниз. Она всё же вскрикнула, едва ли не трясясь от возбуждения. Ненадолго замерла, утонув в ощущениях, но Ульфрик очень скоро шлёпнул её раскрытой ладонью по бедру. Под очередной её вскрик велел: — Работай. Ничего не осталось, кроме как опереться на подушки и двигаться вверх-вниз. Оказалось, она почти забыла, как это делается, так что Ульфрику пришлось держать и направлять её. Возбуждение горело внизу, словно пламя, гудело в ушах и горле. Когда оно достигло нестерпимой точки, она с тонкими всхлипами запрокинула голову. Он резко двинулся, потом ещё и ещё, и пришлось вновь стискивать зубы, лишь бы не кричать. Косы то и дело мешались, к тому же Ульфрику должно было быть щекотно от их прикосновения — Торуг, когда она склонялась над ним, порою упоминал, что ему щекотно от тех же касаний — так что скоро он прижал её к себе. Когда оба они едва ли не начали задыхаться от усталости, он, заставив приподняться, откинул её и, когда она упала рядом на постель, склонившись над нею, излил семя ей на живот. Скоро оно, остыв, чуть захолодило кожу, и она, взяв свою рубаху, беззастенчиво обтёрлась. Руки и ноги едва только не немели от изнеможения, дыхание сбивалось. Нескоро отдышавшись, она села и поджала под себя ноги. — Ты ударил меня! Поверить не могу! Трижды! Это не то, чего я ожидаю за свою покорность. Он снисходительно рассмеялся. Она сказала: — Я не какая-нибудь служанка, которую можно уложить рядом, и та обрадуется, что может отдаться господину, а потом греть его зимней ночью, ясно тебе? — Да неужели? Тебе ведь всё нравится. С чего тогда сопротивляться? Она молчала. Он потянул её за руку, развернул к себе лицом и уложил ладонь на щёку: — Тебе ведь весьма недурно живётся в последние дни, а ты продолжаешь печалиться. Не смея пошевелиться, она тихо вздохнула и закусила губу. Стараясь говорить как можно спокойнее, нескладно выдавила: — А почему ты считаешь, что я… Да, ты ведь говорил, будто я — избалованная кукла. Но, кажется, ты стараешься понравиться мне. Зачем эти слова? Я устала и хочу спать. Пусти! Она попыталась высвободиться, но он не отпускал. — Каких объяснений ты хочешь? — Например, объясни, когда ты угомонишься и станешь вести себя как подобает в твоём положении. — И как же подобает? — Не препираться с важными людьми, для начала. Хотя это ты всё же умеешь. Не заглядываться на других мужчин. Особенно на таких убогих, какие тебе здесь приглянулись, — он посмеялся. — Ты — моя добыча и моя собственность. Так что не возражай и не сопротивляйся в постели. Пожалуй, пока хватит. Всё это она и так намеревалась выполнять, не раз размышляя об этом ещё в Солитьюде и на протяжении всего пути, но не всегда удавалось себя заставить. И сейчас скрипела зубами и сжимала кулаки всё то время, что он говорил. Потом прошептала: — Как скажешь, Верховный король. Воля твоя. Он разжал объятия, и она поспешила откатиться подальше. Свесив с постели ноги, уставилась в озаряемый тусклым лунным светом полумрак. Потом поднялась, завернулась в накидку, подошла к столу. Или она скажет ему всё, что до сих пор не сказано, или… Она скажет. Огниво не слишком-то охотно пустило искры, но скоро первая свечка разгорелась, а за нею и остальные. Элисиф обернулась к постели. Ульфрик равнодушно взирал на её действия, и в глазах его, словно колдовские огоньки, плясало пламя. Она вновь села на постель, повернулась к нему — при свете семи свечей черты его различались достаточно хорошо, и застарелый шрам через лоб и щёку даже почти не выделялся. Она хотела только, чтобы её лицо различалось так же чётко. Простынь под сжавшимися в кулаки ладонями натянулась и заскрипела. — Ненавижу тебя, слышишь? Ненавижу, — яростные слёзы застили глаза, и его лицо расплылось и размазалось. Пришлось помотать головой и проморгаться. — Ненавижу. Ты разрушил мою жизнь — и продолжаешь топтаться по осколкам, — голос сорвался в рыдания. — Убей меня за это, убей. Прямо сейчас или как я рожу наследника. Знай, он родится от тебя. Ульфрик уже держал её за косу, прижимая лицом к постели. С трудом она извернулась, чтобы видеть его глаза. — От тебя, понял? Чтобы был похож на тебя. Чтоб никто не усомнился в его законности. Да только ваша истмаркская кровь — словно водица. Слёзы вновь застили взгляд, и она постаралась проморгаться. Ульфрик дёрнул её за волосы. Зарычал: — Это слова твои — словно водица, глупое ты дитё. Она выговорила на одном дыхании: — А ты ожидал от меня каких-то иных слов и иного отношения? Ты — клятвопреступник, предатель, убийца! Старый дурень. Обожатели за много лет, похоже, до того задурили тебе голову, что ты уж не видишь здраво. И тонко заскулила, не в силах справиться с рыданиями, а слёзы хлынули с новой силой. Видя это, Ульфрик оскалился, зарычал, потом вновь дёрнул её за косы. Наконец, отпустил, и она скатилась с постели вслед за распахнувшейся накидкой и, упав на колени, склонилась и спрятала лицо в ладонях. Рыдания задушили, она затряслась, чуть слышно всхлипывая, и ковёр — почти такой же, на каком она отдавалась Хеммингу — под локтями, коленями и ступнями показался особенно жёстким и холодным. — Глупое дитё. С чего разревелась? Видно, слишком тебе нравится со мною, и хочешь побольше, но внушила себе, словно должно быть иначе. Но верно советовал Вунферт ещё до взятия Солитьюда — пожениться прямо там, да отправить тебя в Виндхельм уже брюхатую. Ты перебесилась бы к нашему возвращению. — Я тогда и ожидала, что ты так поступишь. Что придёшь… в первую же ночь. — О, да, разумеется! Представляю, как ты развопилась бы, явись я к тебе тогда. Но только я надумал помириться, и тут такое. Ступай умойся. Живо! Она поднялась, подобрала накидку, кинула на лавочку в изножье постели, потом взяла валявшуюся у изголовья рубаху и поспешила в мыльню. Холодная вода и какое-нибудь цветочное масло наверняка помогут прийти в себя. Когда она вернулась, Ульфрик у стола перебирал вещи. Свет семи свечей ярко отражался от его оберега Талоса и золотых нитей вышивки на вороте и рукавах рубахи. Одеяло лежало на постели, и Элисиф поспешно забралась под него. А Ульфрик не оборачиваясь, спросил: — Ты занялась сегодня той вышивкой, о которой мы говорили утром? При ярком свете удобно глянуть, а днём некогда. Достань. Без запинки она сказала: — Та вышивка уехала в Виндхельм. На что он мгновенно ответил: — Врёшь. Делай, что велю. Она встала, вновь завернулась в накидку. Клонило в сон, руки до сих пор подрагивали и чуть ли не немели от усталости, но она быстро достала из сундука половину вещей, выставила короб с рукоделием на пол и поскорее разобрала. Ульфрик с великим терпением дожидался, пока ему подадут желаемое, и даже соизволил протянуть руку, в которую Элисиф вложила свёрток. Он расстелил полотно на столе, некоторое время разглядывал. Наконец, проведя пальцами по оленю и всадникам, уронил: — Вижу, вышивать тоже умеешь. Неплохо. И ты, и он даже вполне узнаваемы. Очень трогательно, я бы сказал. И странно, что это охота на оленя, не на медведя. Но что же ты предложишь с этим делать? — Ты мне велел во всём повиноваться, а теперь спрашиваешь. Придумай что-нибудь. — Брось в очаг и подожги. Такого указания она и ожидала. Стараясь не меняться в лице и не глядя на Ульфрика, свернула ткань, потом зажгла лучинку от одной из свечей, подобрала свёрток и повернулась к очагу. Сделав несколько шагов, деревянным голосом проговорила: — Заколю тебя, как уснёшь. И будь что будет. Он рассмеялся, на что она излишне резко обернулась. Поймав её взгляд, кивнул в сторону рукодельного короба: — Да спрячь уже. Завтра же займёшься, раз оно тебе так дорого. А теперь спать. Она быстро сложила рукоделие в короб и, не став укладывать его и прочие вещи в сундук, погасила свечи и забралась под одеяло. Сердце заходилось, руки тряслись от злости, уж не только от усталости. Поскрипев зубами, она выдавила: — Спасибо, мой король. И за то, что не заставил пить полынное зелье. — Ага. Спи. Рано утром их разбудил стук и взволнованный голос одного из телохранителей Ульфрика: — Господин ярл! Господин ярл! Убит один из заключённых. Ульфрик скоро поднялся и направился к выходу. Элисиф, не ожидая от себя такого проворства, подскочила, на ходу завернулась в накидку и, предвидя, что Ульфрик распахнёт двери, шмыгнула тому за спину. Но он не стал даже отпирать, зато громко спросил: — Кто убит? Когда? Она заранее знала, чьё имя прозвучит сейчас. — Хемминг Чёрный Вереск. Часа три назад это произошло. При попытке к бегству. Стражи говорят, уговаривал их вывести его в обмен на сундук золота. — Ладно. Разбирайтесь. Поменьше шума, а то город и без того всполошён. — Слушаюсь, господин ярл. Ульфрик отошёл к столу, чтобы налить себе пива. Отпив из кубка, повернулся к севшей на постель Элисиф и искривил губы в подобии улыбки: — Довольна? — Какой ответ тебе нужен? — Правдивый. Но я и так вижу, что довольна. Впрочем, любого другого из этого семейства тоже есть за что осудить на казнь или ссылку. Она кивнула. Помолчав и вздохнув, сказала: — Так понимаю, если Ингун расскажет о своих подарках и их назначении, её тут же обвинят в клевете. — Обвинят. Так что ей придётся молчать до последнего. А там посмотрим.