Мудрый не доверяет дракону

Примечание: тексты писем взяты из игры в почти неизменном виде.

***

Первый час или около того сегодня разбирались с вещественными доказательствами. Мьол показала Лайле письмо Мавен, предназначенное главе Тёмного Братства, некоей Астрид; Довакин, по его словам, будучи приглашён в гости в особняк Вересков, тайком разыскал среди прочих бумаг и забрал оное, когда прослышал о том, как Мавен без малейшего затруднения и смущения распространяется о своих связях с Тёмным Братством. Потом Мьол зачитала: — Астрид! Мне казалось, на твоих людей можно положиться. Я провела Чёрное таинство, уплатила требуемую цену и терпеливо ждала исполнения дела. Если вы не в состоянии осуществить самое заурядное убийство, я найду того, кто с этим справится. Я требую, чтобы заказ был исполнен, и немедленно! Подпись: Мавен Чёрный Вереск. — Затем листок вернулся в руки старшему следователю, а Мьол продолжила: — От себя добавлю, госпожа ярл, что это неслыханная дерзость! Судя по вчерашним показаниям свидетелей и по тому, что мне самой известно, скорее всего Мавен заказывала убийство своего соучастника в делах по имени Кристоф Бартле, которого убили около двух лет назад в Вайтране. Мавен вновь заявила, что не ведает, о чём речь, поскольку никакого Чёрного таинства не проводила и никакой Астрид не знает; а вот нелепую гибель Кристофа Бартле, её доброго знакомого и хорошего друга её Хеммингу, оплакивает до сих пор. Убит тот руками какой-то проходимицы в испытательном бою в стенах Йоррваскра, что всем известно[1]. А письмо это — подделка. При упоминании Хемминга голос её ощутимо задрожал и едва ли не сорвался. Вчера вечером за столом и от горничных девушек Элисиф слышала — а потом это обсуждали за завтраком — что вчера сразу после суда, к вечеру и ночью Мавен несколько раз принималась громко вопить, оплакивая Хемминга и проклиная его убийц. Горничные без малейшего сострадания вспоминали эти крики и рыдания, а сидевшие за столом и вовсе поглумились, да больше над тем, каким безумным обожанием Мавен любила старшего сына, чем над самим её горем. Едва ли кто-то сочувствовал. Элисиф же невольно представила, что ощутит, если когда-нибудь при её жизни смерть придёт к её собственному ребёнку, и мысль теперь навязчиво не отпускала. Родное дитя ведь любишь сильнее, чем родителей, братьев и прочих родичей, чем возлюбленного и чем кого угодно другого на свете, разве нет? И боль от его потери не сравнить ни с какой другой? Не позови она Хемминга к себе, он сейчас стоял бы перед судом вместе с прочими родичами, и точно так же его ждала бы казнь если не за убийства и пособничество преступникам, то за измену. На протяжении многих лет Верескам дозволялось слишком многое, сверх всякой меры они похрабрели и изнаглели. В этом всём несомненна вина не только Лайлы, но и короля Истлода, и императора Тида. Но… А Кристофа Бартле Элисиф не раз видела на приёмах у Эленвен и в стенах Синего дворца. Он даже являлся вместе с Мавен на пиры. Было довольно очевидно, что они любовники, хотя это не помешало Кристофу бросать весьма нескромные взгляды на Элисиф. Похоже, засматриванием на вдовую королеву он не ограничивался, за что и лежит теперь в земле. Мьол же отвечала: — Мавен Чёрный Вереск сколько угодно может заверять, что начертанное её рукою и подписанное её именем — подделка. Но всё то, что найдено следователями в одном из подвалов особняка Вересков, подделками никак не является. Три черепа, обглоданные крысами кости, огарки свечей и клочки писчей кожи мы нашли сметёнными по углам, а три высохших сердца оказались подвешены к выступающей стенной балке. Несомненные свидетельства проведения Чёрного таинства. Сразу трёх таинств[2]. Старший следователь с помощником вынесли короб, поставили перед ярлом. Скоро на свет явились черепа — белый круглый человеческий, два тёмных и немного вытянутых данмерских; затем три иссохшихся кусочка плоти — сердца; по горсти костей и огарков и отдельно — клочки кожи. Вслед за этим настала очередь Двойственного пера. Следователь достал его из драгоценной перницы, а Мьол пояснила: — Перо с редким зачарованием, позволяющим в точности воспроизводить чей угодно почерк и, таким образом, подделывать любые бумаги. Найдено при обыске у Вальда, охранника в особняке Мерсера Фрея, которого мы взяли под стражу одновременно с прочими подсудимыми. Прошу предоставить ему слово. Этого самого Вальда — коротко остриженного, заросшего недельной щетиной, мрачного и по виду совершеннейшего головореза — вывели на положенное место; тот неуклюже поклонился, поклялся, с явным трудом припомнив имена каждого из Девяти, потом грубым пропитым голосом подтвердил, что это именно то перо, которое он однажды по поручению Мавен забрал в шедшем из Винтерхолда торговом обозе, повёз в Рифтен, но нечаянно утопил в озере Хонрик вместе с лодкой, с трудом поднял на поверхность некоторое время спустя, да так и не решился отнести законной владелице. По его словам, Мавен утверждала, что для использования этого пёрышка потребны чернила лишь особого состава, коий известен только ей. И что она найдёт пёрышку замечательное применение. Довакин добавил: — Подтверждаю! Мавен поручала мне разыскать перо, бранила Вальда и хвастала, что пером-де сможет подделывать любые бумаги, какие только понадобится. Похоже, гнев и отчаяние насколько застили Мавен глаза, что та впервые оступилась: — Так это ведь ты, Локир, и подделал письма этим пером, да выдаёшь за мои! Довакин отвечал: — Не может быть, госпожа! Единственное письмо, какое тут зачитали… Мавен перебила его: — Ты — обманщик! Ты… Унмид ударил обнажённым мечом по щиту — раскатился над двором неприятный звонкий грохот — и рявкнул: — Тишина! Мавен действительно смолкла, видимо, понимая, что препирательствами лишь усугубит своё положение. Следом зачитали несколько коротких записок, найденных в убежище Гильдии Воров, в домах её участников и в особняках Вересков, и принадлежащих как руке Мавен, так и кое-кому из предводителей преступников. Затем настала очередь ещё нескольких свидетелей. — Маркурио, родом из Фолкрита. Тот самый похожий на имперца спутник Мьол поднялся на свидетельское место, отвесил, как и все прочие до него, поклон ярлу, поклялся каждым из Девяти, затем подробно припомнил, как Сибби у него на глазах, да посреди главной городской улицы, побранившись с братом девицы Свиди, Вульфуром, и, ударив его, достал меч и заколол безоружного и явно не имевшего дурных намерений. — Точно так, госпожа ярл. Повторяю то же самое, что говорил на первом суде над ним. Та милая девушка, Свиди, была невестой Сибби по обручению, не желала ничего дурного и не имела неприязни к нему, как и Вульфур. Клянусь Акатошем, Талосом и Джулианосом, что говорю правду. А Сибби так жаждал разыскать и убить её, что даже назначал награду тому, кто подсказал бы, где она прячется. Гнусность этого человека не знает границ. — Всё это разбиралось на предыдущем суде над Сибби. Что ещё ты можешь сказать по нашему делу? Сибби едва только не бесновался в руках стражей, даже выкрикнул несколько бранных яростных слов. Поглядев на такое, Лайла повысила голос: — Подсудимый! Успокойся, не то я велю заковать тебя в цепи и заткнуть тебе рот. Сибби всё же притих, и Маркурио смог продолжить: — Что касается прочих широко известных злодеяний Вересков, то я не раз слышал, как сама Мавен, Хемминг и их телохранитель Кувалда угрожали заключением или расправой тану Мьол за её расследования насчёт их беззаконных дел. Слышал я это и посреди таберны у главной площади, и на улице; когда проходил мимо или стоял рядом с Мьол. — Суд примет твои слова к сведению. Есть ли что-то ещё у тебя по нашему делу? — Более ничего, пожалуй, госпожа ярл. Маркурио поклонился и сошёл со свидетельского места. Далее старик по имени Элгрим, искуснейший и известнейший травник Рифта, рассказал, как обучал премудрости изготовления зелий Ингун и её двоюродных сестёр, Марцию и Семпронию, и подтвердил, что те изучали и варили в основном усыпляющие и отнимающие жизненные силы зелья, а также яды, занимались чернокнижничеством и некромантией. Его жена Хафьорг, благообразная старушка, со слезами подтвердила всё это и добавила, что не раз видела, как Ингун мучила и травила кошек, котят, щенков, кроликов, часто при этом повторяя, как ей нравится смотреть на предсмертные судороги и угасающий в глазах огонёк жизни. — Я ей говорила, госпожа ярл, говорила такого не делать. Всякая животина боль чувствует подобно человеку. От убийства животных до убийства людей совсем немного. А я видела подобное за свою жизнь, уж поверьте. Даже в Винтерхолде до сих пор не запретили некроманиию — несмотря на всю ту крайнюю неприязнь, что Коллегия Магов вызывала у Корира, он не только держал при себе управителя-данмера, то ли связанного с Коллегией, то ли нет, но так до сих пор и не сделал ничего для ущемления чародеев в своём владении. Лайла же восстановила древний запрет на это тёмное искусство сразу после ужасных событий в Виндхельме и поимки Мясника, как и Ульфрик — тут уж никакое влияние Коллегии их не остановило. За занятие некромантией в Рифте и Истмарке отныне полагалась смертная казнь[4]. Но какими же уговорами и запугиваниями Элгрима и его жену убедили сдать любимую ученицу и её сестёр? Элисиф слышала, что Элгрим, несмотря на сварливость и раздражительность, восхищался её способностями к чародейству и травничеству, а также целеустремлённостью в их изучении. Как и вчера, Ингун стояла с завязанным широкой лентой ртом. А соединённые с ножными кандалами наручники сковывали запястья каждого обвиняемого, как и на любом другом суде. Судя по большей частью отсутствующему виду и неподвижному взгляду, её заранее опоили чем-то надёжно успокаивающим. Значит, Ульфрик решил не испытывать судьбу ни в малейшей степени. Если бы Мавен довелось вот так же судить Ульфрика, тому отрезали бы язык, пожалуй, до первого допроса — или, скорее, вместо оного. Хотя, Элисиф не поручилась бы, что этого же самого с Ульфриком не сделали бы Туллий или император, проиграй он войну и попади к ним в руки. Врага следует обезвреживать, особенно владеющего Голосом. Или знающего неудобные тайны, так ведь? Следом глашатай объявил: — Ануриэль, управительница ярла. До свидетельского места её довела под руку служанка; после всех обязательных раскланиваний она откашлялась и чуть хрипловатым голосом сообщила: — Мавен и её братья, Олаф и Гэуте, неоднократно подговаривали меня оказать влияние на вас, мой ярл, с разными целями. Задабривали дорогими подарками и много раз запугивали страшной расправой. Всё подробно расскажу. Отпила из фляги, глубоко вздохнула, потом достала несколько бумаг: — У меня в руках послания Мавен, Гэуте и Олафа, которые те тайно присылали мне, — вновь она взволнованно откашлялась, заглянула в бумагу. — Вот самое первое и них. Дражайшая Ануриэль! Ярл проявила великую мудрость, выбрав тебя своим управителем. Должность сия как нельзя лучше соответствует твоему нраву, так как требует немалого хитроумия, обходительности и, с позволения сказать, способности исполнять свои обязанности с надлежащей тонкостью и осмотрительностью. Ты стала весьма ценна для нашей деятельности. Полагаю, присланные мною отрезы шёлка и парчи придутся тебе по вкусу. Помни: мой успех принесёт успех и моим друзьям. Долго она зачитывала и ещё дольше поясняла о своих действиях, то и дело прикладываясь к фляге. Поначалу Мавен и её братья весьма сдержанно справлялись о здоровье и делах дражайшей Ануриэль, затем начали искать влияния и требовать — тоже, впрочем, довольно замысловато и небесхитростно. Основными задачами Ануриэль было убедить ярла в нескольких вещах: запретить или ограничить поставки мёда с медоварни Хённинга и некоторых других наиболее крупных в стране, а также королевского пива, фолкритского и брумского вина; в том, что Гильдия Воров не представляет опасности и укрощена влиянием Вересков; в том, что поставки скумы из Морровинда невелики, крайне редки и не представляют никакой опасности; а также не мешало бы дозволить купцам с Саммерсета торговать во владении. Ануриэль читала и рассказывала уже, кажется, из последних сил, и служанка держала её под руку всё крепче. Наконец, после того, как Ануриэль особенно мучительно закашлялась, а стоящий рядом с ярловым местом Унмид что-то тихо сказал своей госпоже, та объявила: — Очень хорошо, Ануриэль. Теперь мне особенно ясно видны причины и цели многих твоих странных, несвоевременных и дерзких уговоров и просьб, что я услышала за последние годы. Мы дослушаем тебя позже. Унмид объявил перерыв, и Лайла поднялась. Элисиф давно хотелось уйти со двора, и чем дальше, тем нестерпимее. Натянутый на высоких столбиках полог, в тени которого они сидели, не только защищал от солнца, но и скрывал от обзора половину неба. Она встала, собралась сделать шаг вперёд, Ульфрик слева от неё тоже выпрямился и потянулся взять её под руку… …тут нечто острое и ледяное воткнулось ей под правую ключицу немного ниже застёжки плаща. Жгучая боль пронзила грудь, крик застрял в горле, обратившись в хриплый стон, а призрачное древко стрелы так и застыло совсем недалеко от лица. Рассыпались по помосту бусины от перерезанного наконечником ожерелья, и их звон потонул в окружающем шуме. Ульфрик оттолкнул её, и она уже не видела, что происходит сбоку, сосредоточив всё возможное внимание на том, чтобы ухватиться за столбик полога и не упасть. Раздавшиеся со всех сторон охи и крики почти ускользнули от внимания, но краем глаза она всё же уловила, как Унмид и его стоявший слева от ярлова места подчинённый закрывают Лайлу щитами. Элисиф же поймал в объятия один из телохранителей, потом бережно уложил позади скамьи. В глазах потемнело, а в груди забулькало, и от сдерживаемого стрелой мучительного кашля из горла вырвалась кровь. Кажется, Вунферт склонился над нею, боль резко утихла, а следом чьи-то руки сначала ощупали спину под плащом, похоже, проверяя, не прошла ли стрела насквозь, затем приподняли её. В глазах прояснилось, и она увидела, что это Ульфрик, сев и прислонясь спиной к лавке, укладывает её себе на колено, не забыв даже убрать в стороны косы. Ладони его крепко легли на плечо и грудь. Телохранитель же ухватился за древко стрелы и потянул. Боли действительно совсем не стало, но невыносимо-противное ощущение того, как наконечник вновь проходит сквозь плоть и промеж рёбер, заставило заскулить и податься вверх. — Не дергайся. Тихо-тихо! Вообще-то, к королеве и не имеет права прикасаться ни один мужчина, кроме законного мужа… Но это последнее, что волновало бы её, если бы имело сейчас какое-то значение. — Ты живой. — Как видишь. Скоро её усадили спиной к скамье, и Вунферт зажёг в ладони лечебное заклятие. Тепло разлилось по телу, в груди и на коже защекотало. Громкие гневные голоса Харальда и Ульфрика раздавались от престола. Элисиф не могла увидеть, что там происходит, так что попыталась встать, но Вунферт остановил, уложив ладонь на плечо. — Что с Лайлой? — Всё в порядке, госпожа. Не двигайтесь, осталось немного. Стражи со стен прокричали, что злоумышленник пойман. Подбежала взволнованная Идгрод, малосвязно принялась описывать произошедшее, потом, когда невыносимо долгое время спустя Вунферт дозволил, помогла подняться. Только Элисиф выпрямилась, как в глазах потемнело, и ноги едва не подкосились; её качнуло, но тут же налетела совершенно здоровая Лайла: — Миленькая, ты вся в крови! Боги! Оказалось, что по три стрелы выпустили по их скамье и престолу, а седьмая воткнулась в помост рядом с той скамьёй, что стояла с другой стороны. Ульфрик успел отбить обе стрелы плащом, а Унмид и его подчинённый приняли две следующих щитами и доспехами — одна всё же пробила Унмиду спину почти на излёте, как оказалось. Стрелявший, не имея возможности взобраться на крышу или как-то иначе увидеть свои цели, должен был применить Обнаружение жизни. Почему же не выстрелил сразу по престолу? …Скоро её приволокли, с обломками стрел в спине и плече, с разбитой губой, мокрую с ног до головы и прикованную наручниками к рукам обоих тащивших стражей. Подсудимых уже увели, так что её поставили на колени на площадке между двух лестниц. Харальд первым подошёл, ухватил её за волосы и потянул: — И кто же ты есть, сука? Данмерка, вы посмотрите! Лайла не стала спускаться, как и почти никто из сидевших наверху, но Элисиф слишком сильно хотелось взглянуть в глаза той, что пыталась убить её, так что она, подозвав Гевьон, сошла вниз. В глазах то и дело темнело, но ноги держали крепко, да и Гевьон не выпускала её локтя. Потом Ульфрик подхватил её под руку, и вдвоём они приблизились к незнакомке. Женщина, похоже, едва держалась, чтобы от потери крови не лишиться чувств — на мостовой под нею растекались розовые пятна, и одежда оказалась заметно пропитана красным. Чёрные с проседью волосы разметались по худому лицу с довольно светлой для данмерки кожей. А глаза оказались совсем необычными — розово-сизые и прозрачные, словно лёд. Полукровка? Завидев Элисиф в окровавленной одежде, она вскинулась, оскалилась. Постучав себя кулаком по груди, Элисиф зло сказала: — Вот чего ты добилась. Никакого толку, кроме испорченного платья. Но нет ли у неё поблизости сообщников, которые не упустят сейчас заминки стражи? Женщина прошипела: — Ноктюрнал не простит. Ульфрик на это ответил: — Очередная даэдропоклонница! Нечего с этой безумной разговаривать. Стражи? Из объяснения стражей следовало, что женщина эта стреляла из призванного лука, притаившись на причале в четырёх сотнях локтей от гульбища замка — одном из тех многочисленных причалов, что мостились у самой воды по берегам опоясывавшего город судоходного рва. Высмотреть сверху кого-то прячущегося там не так-то просто, но колдовской лук светился. Поняв, что её заметили, женщина мигом кинулась в воду, да не успела увернуться от смазанных зельем остолбенения стрел стреломёта. Чтобы вовремя вытащить её из воды, пришлось прыгать вниз, а это около дюжины локтей… Лучница так и не назвала своего имени и была отправлена в темницы, хотя Харальд предлагал колесовать её прямо сейчас на том шипованном колесе, что стоит посреди главной площади. Или уж после обеда, но непременно сегодня… Элисиф старалась гнать прочь смешавшиеся в кучу мысли обо всём случившемся, но, вымывшись и надев чистое, с удивлением осознала, насколько легче ей теперь сделалось. Неужели последние дни выдались такими тревожными в предчувствии именно этого события, предощущении того, как призрачный двулезвийный наконечник прошивает ей рёбра и входит в лёгкое? После перерыва слово вновь предоставили Ануриэль. Довольно скоро она дочитала последние из писем: — Хотелось бы, однако, напомнить, что ты обещалась запретить поставки мёда Хённинга и хаафингарского пива в город. Кроме того, я по-прежнему в ожидании отряда городской стражи для сопровождения моих товаров. Я понимаю, что особенности нрава твоей госпожи, великой Лайлы Руки Закона, таковы, что поиск подхода к ним требует времени, однако я прождала уже слишком долго. При условии, что ты и далее будешь служить моей выгоде, я продолжу заботиться о твоей. Ожидаю скорого ответа. Мавен. — Наконец, она отложила бумаги. — Как видите, госпожа моя, я всячески старалась не выполнять всех этих требований. Некоторое время она продолжила цветисто оправдываться, пока Лайле это совсем не надоело: — Очень хорошо. Твои показания весьма полезны для разбора этого дела. Следующий свидетель. Серлунд, похоже, на сегодня был последним. Он поведал: — Несколько лет назад, госпожа ярл, как я могу заметить, Мавен не находила в себе столько дерзости, как в недавние дни. После того, как вы своим решением лишили меня права на наследство, она в личной встрече предлагала мне некоторую помощь — то есть, в обмен на руку своей дочери помочь отстранить вас от власти, отправить вместе с Харальдом в ссылку, а мне — сделаться ярлом. Безусловно, столь бесчестным предложением рассчитывала она потворствовать тем чувствам во мне, которые ей ошибочно представлялись. Никогда я не навредил бы ни вам, ни Харальду. Разумеется, не стал он упоминать ни о своём благорасположении к Империи как о причине лишения себя прав, ни о длящейся несколько лет ожесточённой ссоре со старшим братом. Но и одного этого сказанного хватало, чтобы обвинить Мавен в измене. Задав ещё несколько коротких вопросов и выслушав ответы, Лайла спросила: — Никто более не желает ничего нам сказать? Глашатай, коротко поговорив с Мьол, объявил: — Последний свидетель, вызвавшийся только что. Руна из клана Крепкий Щит, девица пятнадцати лет, сирота. Руна едва ли не выбежала к свидетельскому месту, низко поклонилась, и её звонкий голосок разнёсся над двором: — Моя старшая сестра Свана замужем за Сибби, которого тут не раз поминали. Она очень любила Сибби, очень любила… Вдруг она расплакалась. Лайла же напомнила: — Поклянись для начала каждым из Девяти, что не произнесёшь ни слова лжи, ни слова лукавства перед лицом суда. Пролив несколько слёз и во всеуслышание всхлипнув, Руна продолжила тонким громким голоском: — Клянусь, моя госпожа. Клянусь Акатошем, Великим Драконом, Талосом, любимым героем человечества, Марой, нашей всемилостивой матерью, Стендарром милосердным, Аркеем, что ведает рождением и смертью, Кинарет, что владеет ветром и небесами, Зенитаром, что наделяет нас трудолюбием, Дибеллой, прекрасной, словно звёзды, и Джулианосом, премудрым и всеведущим. Клянусь, и да покарают меня Девять, если скажу хоть слово обмана перед высоким судом. Столь цветистое начало, кажется, немного впечатлило собравшихся, потому что они заметно притихли. Лайла же степенно произнесла: — Продолжай, дитя. Что ты имеешь по нашему делу? — Многое, госпожа моя. Ничего не утаю. Живу я в доме Вересков, на прокормлении и в услужении, словно простолюдинка. А состояние моей семьи всё прибрано Вересками, хотя у меня есть немалая доля в нём. Живу в их доме с тех пор, как нашу тётушку Хельгу по наущению госпожи Мавен изгнали из города — лишь тогда Свана смогла забрать меня из приюта. Вы знаете, госпожа ярл, как старая Грелод дурно обращалась с нами, мучила нас, беззащитных детей. Бранила без причины, без надобности, била розгами и плетью, словно скот, хотя все мы благородного рождения. У меня шрамы остались на спине, на ногах, на ладонях. Могу показать. — Дитя, постой. Неужели старушка Грелод жестоко относилась к сиротам? Я помню её как милейшую и добрейшую женщину. — Они обманывали вас, госпожа моя. Обманывали! Притворялись. Грелод потешалась надо всеми людьми, кроме своей хозяйки, даже над вами. Спросите Констанцию, она подтвердит. Ей тоже не раз доставалось от Грелод. — Грелод давно нет в живых. Какое отношение всё это имеет к рассматриваемому делу, дитя? — Госпожа Мавен знала об её жестокости и гнусности, а то и подговаривала её. Я точно знаю! Госпожа сама говорила мне, когда я поселилась в её доме. Я, дочь благородного клана, что в родстве со знатнейшими скайримскими семьями, жила и трудилась там, словно последняя прислужница, да на самой грязной работе. Руна подняла перед собой грубые тёмные ладони. Такие бывали у селянок и изнурённых долгой чёрной работой служанок. — С моей доброй честной Сваной обращались не лучше. Сибби побивал её, знаете, да так, что она выкинула двух деток, прежде чем понести третьим, тем, который скоро родится. Разве это справедливо? Разве в таком он поклялся перед лицом милосердной нашей матушки Мары, когда венчался со Сваной? Ваша чародейка Вайландрия помогала Сване, когда мою Свану уж Аркей держал за руку. Она подтвердит мои слова. Последовали новые рыдания. Народ нестройно гудел, а Сибби криво скалился. Мавен и её братья же выглядели смущёнными. Сквозь слёзы Руна продолжила: — Мара учит жить воздержанно и мирно, сохранять в доме своём и семье своей покой. Но это сказано не для Сибби, не для его брата, не для их дядьёв. Сибби приводил девиц с улицы, едва Свана надоедала ему. Хотя Свана во всём старалась угодить и терпела пьянство и любую грубость, потому что любила его. — А что ты можешь сказать по старому делу об убийстве, за которое Сибби отбыл наказание? — Он убил того юношу безо всякой причины, безоружного, а потом долго искал его бедную сестру, которая бежала из города прочь в страхе за свою жизнь и честь. Он не раз говорил об этом в доме, я слышала. Спросите управителя и слуг, они припомнят, если слыхали. — То есть, ты считаешь то наказание недостаточным? — В точности так, госпожа. Уж точно оно не послужило его исправлению. — Что ж, твои слова приняты к сведению. Есть ли у тебя ещё какие-нибудь свидетельства? — Другие, кто говорил перед судом, поминали любовника госпожи Мавен, которого она заказала убить. Я подслушала однажды, как та вспоминала то самое письмо, которое показывала госпожа Мьол, полагая, что случайно сожгла его в очаге. И бранила предводительницу Тёмного Братства, что та бестолкова, как и её подчинённые. А Хемминг отвечал, что следовало поручить то убийство ему, а не заниматься Чёрным таинством. — И часто ты подслушивала в их доме? — Да, госпожа ярл, — тут она вдруг злорадно заулыбалась. — Ингун, Семпрония и Марция много занимались некромантией и читали дурные книги. Отравив котёнка или кролика, Ингун часто поднимала его нечестивыми заклятиями. Тот недолго ходил или бегал, а потом рассыпался в пепел. Видели бы вы, как жутко и отвратительно это смотрелось! — Это принято к сведению. Что-нибудь ещё ты желаешь поведать? — Да, госпожа. Мавен не раз сжигала те письма с благочестивыми наставлениями, что раздавали в городе отец Марамал и матушка Диния, даже отбирала их у меня и Сваны, если замечала. Мавен не почитает ни Мару, ни Акатоша, ни Талоса, ни других богов! При мне не раз она богохульствовала, как и все её дети и остальные родичи. Даже в мыслях не осмелюсь повторить ни одно из тех мерзких слов, какие она обращала к богам! — Что-то ещё? — Об этом почему-то не осмелились упоминать слуги, но я поведаю. Мавен и Хемминг не только мать и сын, они ещё и были любовниками. Часто они проводили ночи в одной постели в покоях госпожи. [5] Присутствующие загудели, и Унмиду вновь пришлось громко призывать к тишине. С трудно скрываемым удовольствием Руна продолжила: — Клянусь Девятью, что не раз видела, тайком наблюдая, как Хемминг заходил в её покои ночью или выходил под утро, да и, судя по звукам из-за дверей, они там занимались тем, чем должно заниматься лишь мужу и жене, а вовсе не сыну и матери. Это омерзительно! Мавен громко потребовала слова. Лайла дозволила ей говорить. — Это гнусная ложь, как и всё прочее, сказанное этой девицей… Руна тут же завопила в ответ: — Я не лгу! Это всё ты! Ты — лгунья! Ты — средоточие всех гнусностей этого мира! Госпожа ярл, я не раз слышала, как Мавен повторяла, что желает свергнуть вас и занять престол Рифта. А там и стать Верховной королевой. Замышляла ваше убийство! Клянусь, я слышала это. В этом она собиралась полагаться на силы Империи и Талмора — на всех наших врагов! Мавен всегда добрыми словами поминала талморку Эленвен и рассказывала, как ладно и доверительно с нею общается. И во всём хвалила её! — Что ж. Свидетельств государственной измены, безусловной и неприкрытой, предостаточно! — объявила Лайла, и зрители согласно загудели в ответ. Скоро Унмид призвал к порядку, и Лайла продолжила. — Дитя, а как к поведению Мавен относились в её клане? — Во всём поддерживали. Особенно братья и старший сын. Все они такие же! — Руна тут снова перешла на крик и принялась бить себя руками по груди и едва ли не рвать на голове волосы. — Пожалуйста, осудите всех этих гнусных людей! Спасите мою сестру! Спасите Свану и её маленького, который ещё не родился! Осудите их всех по заслугам! То ли от волнения, то ли от крика и перенапряжения у неё из носа потекла кровь. Алые росчерки прочертили острые линии вниз до губ и подбородка, потом ярко расцвели на вороте и груди. Руна неловко протёрла лицо, и кровь размазалась и смешалась со слезами. Мавен говорила ещё что-то, но её уже не слушали. Многие из зрителей громко требовали немедленной казни для всего клана или хотя бы для Мавен, некоторые махали руками. Голос Галмара перекрыл вой толпы: — Пора её на плаху! Когда Унмид не без труда добился тишины, Лайла поднялась с престола: — Полагаю, у меня достаточно сведений, чтобы вынести приговор по рассматриваемому делу уже вечером.