Мудрый не доверяет дракону

Лайле, похоже, немало надоели и суд, и допросы, потому что она ушла к себе сразу после того, как коротко обсудила с Ульфриком слова преступницы и заверила, что раньше наступления вечера объявлять приговор не собирается, как и просто выходить из покоев. В опочивальне Элисиф сняла плащ и принялась переобуваться, Ульфрик же, кинув плащ, пояс со всеми вещами и верхнее одеяние на скамью, расстегнул сандалии и пошёл босиком. Пока он возился за дверью, она быстро вымыла руки в тазу, налила себе уксусной воды из кувшина и села в кресло. В воде дрожали плотно наполнявшие её льдинки. От нескольких глотков пробрала резкая дрожь, и чуть ли не застучали зубы, хотя вокруг стояла жаркая духота. Не зная, чем иным себя занять, Элисиф взяла верхнюю книгу из ближайшей стопки, раскрыла на первой странице и уткнулась взглядом в большой многоцветный рисунок над верхней строкой. Она не сказала ему за сегодня ничего неучтивого, кроме взбалмошного вопроса о его возможной радости при её гибели, так ведь? Скоро он, не уронив ни слова, улёгся на постель. Некоторое время она водила взглядом по замысловатой золочёной буквице и остальной первой строчке, потом искоса глянула на Ульфрика. Вопреки ожиданию, он совсем не собирался дремать, а вовсе даже смотрел на неё. Недолго она не отводила глаз, потом вновь уткнулась в книгу. Надо бы достать вышивку, читать всё равно не можется. Между тем, он приподнялся, сгрёб вместе подушки и устроился на них полулёжа. — Когда в первый раз меня отправили одного в Айварстед за едой, счастью моему не было предела. Такая ответственность! Как ты помнишь, дабы взойти по пути Семи Тысяч Ступеней, придётся обогнуть Глотку Мира с востока на юг, далее на запад, а там и на север[1]. Сторожки вдоль пути ты тоже помнишь. Время каждого перехода между ними отмерено — иначе можно не успеть добраться до темноты. Из Айварстеда даже летом следует выходить рано утром. А я протаскался по городку тогда до начала дня, привлечённый праздничной ярмаркой. Потратил почти все присланные отцом деньги на пироги, сласти, новый нож, ещё что-то. А к вечеру началась гроза, и меня чуть не смыло потоком дождевой воды, когда бежал к сторожке. Но гроза длилась не меньше трёх часов, и никто из монахов не удосужился прекратить её воззванием к Сестре-Ястребу[2], хотя они прекрасно знали, что я в пути, как и владели Криком Ясное Небо. Я тогда вымок, извалялся в грязи, разбил колени, ободрал ладони; промок в сумке мой хлеб, а в одном из мешков подмокла мука. На следующий вечер, перед последней сторожкой, напали ледяные привидения, которых там не должно было быть; да и они обычно прячутся в дождь, шедший в тот день, кажется, с полудня. До врат Хроттгара к середине следующего дня я добрался, имея уверенность в двух вещах: что монахи решили меня извести, и что я вернусь в Виндхельм — или уж сбегу куда-нибудь в Сиродил. Когда я принялся весьма резко и громко высказывать недовольство, то получил оплеуху от Арнгейра, когда продолжил — тот отвесил уже добрую затрещину, насколько помнится. Невольно представился он тогдашний — внешне похожий на юных Торальда с Авюльстейном или на Ларса Сына Битвы — расцарапанный худой отрок с обветренным постоянно обгорающим под высокогорным солнцем лицом, с растрёпанными соломенного цвета волосами. Если у неё когда-то появится сын, то, подрастая, наверняка станет очень похож на этого отрока. Только, возможно, волосы его будут рыжими? Похоже, он настолько увлёкся, что рассказал уже намного больше, чем собирался. — Тебе-то, само собой, далеко не двенадцать. Негоже вздорного крикливого юнца, которого рано оторвали от любящей матушки да от множества наук и занятий ради пожизненного молчания и служения, сравнивать с блестяще образованной опытной женщиной, что успела посидеть на высочайшем месте, как думаешь, а? Он рассмеялся. Не решаясь точно увериться, над чем или кем именно он смеётся, она смиренно ответила: — Как тебе угодно, мой ярл. — Впрочем, за следующие восемь лет я замышлял уйти не реже раза в год — и вслух говорил об этом ещё дважды. И получал доброе наказание. Но не ладилось там слишком многое, не моглось мне молчать и бездействовать. Возможно, уже тогда владычица Кин показывала своим служителям, что не место столь непокорному смутьяну среди них. Но я сейчас совсем о другом. Позже, когда мы с Арнгейром отправились за продуктами, он удосужился потратить некоторое время на задушевный разговор, в коем попытался убедить меня, что никто в стенах Хротгара не желает мне ничего дурного. И грешно тревожить нашу владычицу из-за грозы, когда в том нет нужды — ведь все рассчитывали на мою ответственность и ловкость. В тот вечер и впрямь смерть несколько раз проходила рядом, совсем как сегодня. Не слишком-то эта история походила на сегодняшние события, пожалуй. Но как же хорошо Ульфрик умеет помнить обиды даже настолько давние! Или за давностию успел сложить происшедшее за несколько восхождений в один ладный рассказ? Ведь любой, кто вступает на путь Семи Тысяч Ступеней, всякий раз идёт по нему рука об руку с Аркеем. — Так вот. Если тебе подумалось, словно кто-то порадуется твоей гибели, вовсе не значит, что это в самом деле так. Я прекрасно увидел, насколько ты испугалась и расстроена. — А увидел ли ты, как Нура одёрнула Вулвульфа, когда тот назвал Мавен имперской шлюхой? И глянула при этом на меня! Поверить не могу, чтобы отец моего друга называл меня подобными словами, но похоже на то. — Я поговорю с ним. — Не надо! Пожалуйста, не надо! Всё же подсмотренное задело её, и слишком сильно. — Мне это очень не понравилось. Ничего дурного я им не делала, как и никто из моей семьи. — Вулвульф может считать иначе. Да и, кроме того, ты не лучшим образом вела себя в пути до Морфала, а потом и с Ольфиной. — Так уж и не лучшим образом? Дважды или трижды спорила с Галмаром, да высмеяла один раз этого дурачка из Ривервуда, как бишь его, Ралофа. — Я могу припомнить больше твоих придирок и смутьянства. Вновь отчётливо вспомнились грубый окрик Вулвульфа и полный смущения взгляд Нуры. Спрятав глаза, она тихо вздохнула: — Многие твои люди ненавидят меня, я уверена. Внезапно он рявкнул: — Так делай что-нибудь, чтобы это изменилось! — и тут же голос его стал много спокойнее. — Если настолько уверена в этом. Но Элисиф почти не слышала последних слов, потому что ответила с той же громкостью и тем же выражением: — Я и без того покорилась тебе вслед за Солитьюдом и встала перед тобою на колени на глазах у всего Рифтена! И улыбаюсь всем твоим друзьям! И во всём стараюсь уступать! Разве нет? Он выпрямился, спустил ноги на пол, кивнул на место рядом с собою: — Поди сюда. Она отложила книгу, которую до того так и держала в руках, поднялась, и, изо всех сил стараясь не показывать вспыхнувшего в душе смущения, приблизилась. Вложила пальцы в протянутую ладонь. Он поцеловал её пальцы, потом прошёлся поцелуями до края рукава, притянул её, усадив себе на колени, приник губами к шее; сквозь загудевшую в ушах кровь прозвучал его горячий несдержанный шёпот: — Как же я хочу тебя… Скоро их губы встретились. Несколько долгих поцелуев спустя она осторожно уточнила: — Прямо сейчас? — Нет. Вечером или завтра. Не так скоро, — и крепко прижал её к себе под позвякивание ожерелий да лёгкий звон серёг. Эти звуки напомнили о перерезанном призрачной стрелой ожерелье, о том, как одновременно с кровью брызнули в разные стороны многоцветные искорки бусин и подвесок. Надо бы пойти подобрать их, но, разумеется, позже. — Тебе стало лучше? Когда теряешь столько крови, а потом лечишься чарами или кроветворными зельями, всё равно следующие день-два порой колотит, да часто темнеет в глазах. — Мне гораздо лучше. Благодарю, мой ярл. Если сейчас ответить на ласки, ему наверняка весьма понравится эта покорность. Но в покоях стояла почти та же изнуряющая духота, что и за стенами, несмотря на распахнутые окна и то, что солнце давно ушло на западную половину неба. Даже если он усадит её сверху, всё равно они быстро утомятся и изнемогут. Никакого нет удовольствия любиться, когда вокруг словно в натопленной бане. Впрочем, скоро он разомкнул сделавшиеся уж нестерпимо душными и липкими объятия. Кивнул в сторону стола: — Налей, что там есть. Она поспешила к столу, наполнила один из кубков почти до краёв, прихватила тот вместе с полной орешков в меду мисочкой и вернулась. — Не следовало тебе смотреть допрос, говорил же. Слова этой никчёмной воровки тебя только зазря расстроили, — он отпил, потом отправил в рот несколько орешков. — Похоже, она задириста и глупа. Неудивительно, что этот их Мерсер взвалил на неё вину за убийство, да слова его приняли на веру. Элисиф поставила мисочку на столик в изголовье постели, а сама вернулась к столу налить себе ещё уксусной воды. Льдинки плясали в ней прозрачным хороводом. — А ты отправишь людей поискать то паучье логово, о котором она упомянула? Хотя, наверное, Мерсер уже мертв, и пауки пожирают его. От нескольких глотков ледяного напитка вновь подступила внезапная резкая дрожь, и Элисиф, поставив кубок обратно, вздрогнула и обхватила себя руками за плечи. Хорошо бы, чтоб Ульфрик подумал, что её передёргивает от мысли о столь ужасной расправе, не от холодного питья — если его это вообще могло взволновать. Рассказ полубезумной воровки о способе расплаты с убийцей впечатлил всё же заметно меньше, чем последние её — обращённые к Элисиф — слова. И то, как решительно Карлия сопротивлялась последним вопросам, и то, с каким восхищением вспоминала своего Галла, и то, что назвала Вунферта гнусным паскудником, а в особенности брошенный Элисиф упрёк — всё это сложилось весьма ровно. Галл Дезидений был её мужем, венчаным или невенчаным, возлюбленным, о котором она, по-видимому, продолжала скорбеть и четверть века спустя после его гибели. «Завидуешь мне, маленькая королева? Завидуй! Я отомстила, а ты…» Вот уж глупость — многие годы прятаться в попытках стереть всякую память о себе, потом воспользоваться бегством и слабостью врага, а там и подставиться, ничего в итоге не добившись. Колесование ждёт её в любом случае, а может и четвертование. Если только Ульфрик, помня о неприкосновенности королевской крови, не придумает что-нибудь повеселее — и растянутое на много лет. «Завидуешь?.. Я отомстила, а ты…» — Незачем, зря только отвлекать людей от дел. После завтрашней казни нам ещё отправлять в дорогу все подарки. Он снова улёгся на постель. Элисиф ожидала ещё каких-то слов о допросе Карлии, но, хотя Ульфрику наверняка и увиделось в последних словах той нечто, могущее излишне взволновать его молодую супругу, совсем недавно бывшую вдовой по его собственной бесчестной воле, похоже, он решил не напоминать об этом. Но на допросе кое-что оказалось упущено — даже Вунферт начисто забыл о почти тем же способом осуществлённом убийстве Вигнара. С чего всё же Ульфрик уверился, что это Довакин застрелил его двоюродного дядю? С его ли собственного признания, со своей ли догадки или со слов Ольфины? А не станет ли Ноктюрнал и дальше направлять своих почитателей для отмщения? Даэдра бессильны в Мундусе, но умеют направлять поклоняющихся им смертных. Ульфрик молчал. Она села рядом, коснулась его руки, осторожно спросила: — Ты ведь устал, мой ярл? Растереть тебе спину? — на его удивлённый взгляд ответила сдержанной улыбкой. — Я умею. С розовым или лавандовым маслом. Но он ответил: — Слишком жарко. Вечером, всё вечером. А теперь я посплю. Некоторое время Элисиф читала, потом, измаявшись духотой, умылась и обтёрлась мокрым полотенцем. А когда шла обратно, приметила торчавшие из чужой сумки бумаги. Сегодняшние письма? Едва ли распечатаны — слишком мало времени у Ульфрика нашлось бы в этот день, а прочитанное он сжигал или отдавал на хранение своему писарю — во всяком случае, ни разу до сего дня Элисиф не видела здесь в покоях чьих-то посланий. Кроме замеченного за ужином письма от Денгейра, но его-то ей не пришло бы в голову высматривать в сумке. Ну-ка, ну-ка… Чувствуя себя то ли воровкой, что на торжище срезает кошели, то ли проказливым дитём, она сначала села в кресло у стола, поустраивалась, взяла книгу, затем, выждав, сняла туфли и неслышно приблизилась к лавке у входной двери. Ульфрик безмятежно спал, повернувшись спиной. Со всей возможной осторожностью Элисиф села рядом с перекинутым через сиденье поясом, расстегнула пряжку сумки, достала свиточек — такие обыкновенно отправляли с голубями — и сложенный несколько раз лист, оба с отломанными печатями. Развернула свиточек: «Ярлу Ульфрику от ярла Тонгвора. Привет тебе из Маркарта. Да благословит Талос всякое твоё начинание и одарит тебя милостью своею. Мы уж собрались, в любой день сможем поехать. Хотя моя дорогая невестка Бетрид по-прежнему, как и я, пребывает в скорби по Тонару, не оставила она тем не менее намерения явиться в Виндхельм. Юную пророчицу Дибеллы мы тоже возьмём, как я и задумывал. Изгои пока успокоены, правда, немногие из них продолжают совершать вылазки и грабить. Твои воины вместе с моими за последние дни убили их с десяток. Не перестаю я упиваться тому, что ты учинил с Мавен и её выводком. Более всего желаю увидеть будущий суд и казнь, да дела не позволили бы мне достаточно скоро покинуть Предел, потому удовольствуюсь твоим рассказом при встрече. Угомони, прошу, этого глупца Эрикура. Он вознамерился сбыть с рук свою сестру, и с чего-то решил, словно бы мне она нужнее, чем ему. А мы тут слыхали, что она тайком обручилась с Кралдаром из Винтерхолда, взяв лишь двоих свидетелей, чуть ли не ночью, да в самом Храме Богов. Вот Эрикур и заторопился.» Элисиф едва удержалась от того, чтобы не вскочить на ноги. Гисли? Как она могла бы додуматься до такого? Неужели Кралдар сумел уговорить? Задиристую вечно сердитую Гисли, которая в детстве и отрочестве не единожды заверяла, что никогда не выйдет замуж, которая походила обыкновенно на встрёпанного некрасивого юнца, до сих пор одевалась почти по-мужски и вела себя соответствующе? И воспринимала она отроков и юношей как товарищей по игре и битве, а мужчин годы спустя как, в лучшем случае, тех, с кем можно лишь вести денежные и имущественные дела, не рассчитывая — да и не надеясь — на нечто иное и много более приятное. А Кралдар не только доводился ей не самым дальним родичем, но был и намного старше. Впрочем, в красоте, не поблёкшей даже под суровыми ветрами и холодами Винтерхолда, да в умении тонко обходиться с кем угодно Кралдару было не отказать. С каждым годом Гисли всё сильнее озлоблялась. Девичество с некоторых пор начало тяготить её, хотя не признавалась она в этом ни единой живой душе, даже, как точно было ведомо Элисиф, горячо любимым матери и кормилице. Элисиф порой улавливала некую глухую тоску, что сквозила в её обхождении и словах, но не более. Выяснить бы подробнее, как обстоят дела в Солитьюде, насколько народ недоволен Эрикуром, а главное, как горожане, стража и Братья Бури относятся к Гисли и Кралдару. Поговорить бы с Витторией и Асгейром об этом. Элисиф быстро дочитала бумагу — более ничего существенного там не нашлось — вернула на место и взяла следующую: «От Торгерд Виндхельмской Ульфрику Истмаркскому. Пятнадцатое Середины Года. Возлюбленный мой родич! Поголовье посыльных голубей нынче, как ты знаешь, подызвелось, потому я следую твоему примеру и отправляю гонца в ответ на твоё послание. Весьма и весьма нас порадовали твои действия в отношении клана Чёрный Вереск, хотя Суварис и немного удивлялась резкости их, а Торстен сетовал, что теперь откроются его связи с Гильдией Воров — словно бы об этой его глупости кто-то по сию пору остаётся в неведении! Сообщаю тебе, мой друг, что все в доме здоровы, несмотря даже на те изнуряющие зной и духоту, что царят уж невыносимо долго над Бегом Исполинов и водами Белой. Бьярне же наконец выучился сидеть, да много и с увлечённостью ползает. Пытаемся учить его говорить, надеясь особенно, что сперва он выучит слова: «ярл», «король» и «дядюшка». И правильным именем мы назвали его, ибо похож он более на моего отца, чем на отца Торбьёрна.» Бьярне, третьему ребёнку и единственному сыну Товы и Торбьёрна, верно уже исполнилось полгода. После жуткого убийства старшей дочери они, погоревав, решили родить ещё одно дитя. Младенца этого почти не упоминали ни друзья Ульфрика, ни он сам, хотя тот и числился в его завещании; впрочем, никто или почти никто из сопровождавших своего предводителя Братьев Бури маленького Бьярне пока и не видел. Зато перед самым началом осады Солитьюда в самом последнем донесении виндхельмский соглядатай упоминал, что Това находится на сносях. «Меня повеселило доставленное с запоздавшим посыльным письмо Мавен, в коем она соизволила поведать о своей радости — ты словно бы дозволил Хеммингу свататься к Нильсин, потому сваты от них прибудут в ближайшее время. Я решила бы, что это ты так подшутил над нею и надо мной, если бы за два дня до того не прилетел голубь от Нуры с рассказом об их задержании. Поздравляем со свадьбой и тебя, и твою прекрасную юную супругу. Надеюсь, ты угомонишь и обуздаешь эту не в меру деятельную непочтительную волчицу, и настолько быстро, что по приезду в Виндхельм она уже будет хорошо знать своё место. Йорлейф, как вижу, по-прежнему возлагает большие надежды на то, что появление во дворце хозяйки уменьшит его заботы. Надеюсь, хотя бы на первых порах ей не достанется излишне много свободы и обязанностей, но главное, чтобы её хаафингарская родня не потянула руки к нашему состоянию. Хорошо воспитывай её, без поблажек — как ты умеешь, да держи в строгости. Желается мне, дабы боялась она тебя и смотрела на тебя с должным и каждому заметным обожанием, не то так и не прекратятся слухи о множестве её любовников. Доводилось мне слышать и домыслы о том, словно бы ты убил короля-волчонка лишь потому, что желал обладать его юной волчицей, и даже что вы с нею состояли в сговоре ради этого. Подобный вздор пересказывали мне уж несколько раз Суварис и Виола. Суварис же…» Не имея более терпения читать, Элисиф поспешно отложила письмо, глубоко вздохнула, провела ладонями по лицу, потом сжала кулаки. Это всё тот разговор с Нурой накануне свадьбы, наверняка подробнейше пересказанный Тове. Переведя дух, Элисиф сложила и вернула письмо на место, закрыла сумку, потом ушла в мыльню. Прохладная вода и лавандовое масло помогли вздохнуть свободнее. А послание-то довольно дерзкое. Това не только поставила своё имя впереди имени своего ярла в приветствии, но и смеет ему едва ли не указывать, как обращаться с женой, которая выше её по положению. Да и сама Това младше Ульфрика на одиннадцать лет. Злые языки говорили, словно Тову — единственную родную племянницу Хоуга Истмаркского, родили лишь на замену отправившемуся в монастырь единственному его сыну. Словно бы и отец её Бьярне женился на Нильсин Данстарской только из-за нужды в наследнике для Истмарка. Но всё это досужие и пустые глупости, ведь любой ярл, любой король вступает в брак прежде всего ради законного потомства. Не по любви же, в самом деле? У Элисиф в первый раз получилось иначе, но это великая редкость. Может, Ульфрик намеренно оставил на виду распечатанное письмо? Дабы напомнить о нраве своей сестры? Но сколько бы новые родичи ни злословили и ни замышляли недоброе, её, Элисиф, благополучие целиком зависит от благосклонности Ульфрика. Правильно она сейчас поухаживала за ним — даже если его это и не особо впечатлило. Следует привыкнуть к этому, как она и собиралась в ожидании обручения. Как было у них с Торугом: подать кубок или кушанье, если они вдвоем, порастирать спину вечером, прочесть вслух чьё-то письмо или почитать книгу, если он просто устал, сыграть и спеть, если он пожелает. Невольно она растёрла руки, словно в намерении вспомнить строй клавиш и струн, движения смычка или последовательность нажатий. …Торуг почти каждый вечер просил её поиграть на клавикорде, лютне, лангелейке, тальхарпе или свирели да спеть для него.[3] Пантея Атейя полагала себя любимой певицей короля, но все во дворце, как и многие в Коллегии Бардов, знали, чей голос ему отраднее. Пантея, конечно, много богаче одарена и голосом, и ловкостью пальцев, но не зря ведь Элисиф с самого раннего детства почти каждый день прилежно занималась у мастера Виармо и других лучших преподавателей Коллегии. Вот только уже три года прошло с тех пор, как она не притрагивалась к клавишам, к смычку и струнам, да и свои любимые свирель и бретонский флейт доставала лишь несколько раз. И ни разу не пела. Но довольно воспоминаний. Она вытерла лицо, вышла в опочивальню, позвала Ульфрика. Тот и не собирался просыпаться, так что пришлось подойти поближе и тронуть его за плечо: — Мой ярл, я желаю прогуляться. Мне хотелось бы… Нет, незачем уточнять, что ей вздумалось на главном крыльце между лавками выискивать побрякушки. — Хотелось бы исповедаться в замковом святилище. Пока есть время до вечера. Тот пробормотал: — Ступай. Да не вздумай проговориться духовнику Лайлы о том, как… о приключении перед свадьбой. Боги, женщина, на что же ты меня обрекла, — со вздохом провёл ладонью по лицу и кивнул. — Ступай. Может, тебя хотя бы исповедь уймёт. После того, как Элисиф сказала стражницам, что собирается с дозволения ярла пойти на прогулку и в святилище, Хильде протянула ей затянутый шнурком мешочек со звонким содержимым. — Госпожа, я собрала бусинки и подвески с вашего ожерелья. Всё, что отыскалось. — О, благодарю, Хильде. Я совсем позабыла о том ожерелье за всей суматохой. Хотела уж сама пойти подобрать. Элисиф взвесила мешочек в ладони и прощупала — бусинки свободно перекатывались под тканью. Понадобится нитка. Они вдвоём с Хильде направились к престольному чертогу. У самых дверей Элисиф сказала: — Сомневаюсь, что мне захочется носить это ожерелье. Слишком неприятное воспоминание с ним теперь связано. Хильде, возможно, ты желаешь иметь его? Та замотала головой: — Незачем мне это, госпожа! Вовсе незачем! Лучше пожертвуйте Аркею. Он уберёг вас нынче от гибели. Как же эта мысль сразу не пришла ей? — Верно. Так я и поступлю. Идём же в храм.