Мудрый не доверяет дракону

Обложка к главе: https://pp.userapi.com/c851236/v851236286/11e9dd/Yjk6tBTrqjs.jpg

***

Довольно скоро пришли девушки с полными вёдрами. Перекручивая косы, сматывая узлом на затылке и подкалывая булавками, она то и дело ловила почти те же встревоженные и любопытные взгляды, что и днём. Торлауг помогла с последними булавками, и Элисиф поймала отражение её глаз в зеркале. Повернулась: — И вновь ты хочешь о чём-то спросить? Та смущённо улыбнулась, пролепетала: — Госпожа Элисиф, вам ведь больше не больно? А мы так испугались, как увидали вас всю в крови, да бледную. Вы едва держались на ногах. Славно, что ту безумную злодейку изловили. — Да. Она ведь… — чуть не сказав: «на самом деле убила меня», Элисиф вздохнула. Поднялась из-за стола. — …и впрямь смертельно ранила меня. Гадание Вайландрии оказалось верным, как и для Лайлы и Ульфрика. Но незачем много думать о смерти. Без чар, без целебных отваров и зелий, да безо всякой прочей лекарской помощи почти любая рана может сделаться причиной лихоманки или огневицы и мучительного конца, даже не настолько тяжёлая, что получила Элисиф. Но она добавила: — Похоже, не прошло бы и времени средних песочных часов, как я отправилась бы к богам, не окажись рядом ни одного чародея. Голос едва ощутимо дрогнул. А старшая из служанок уже добралась до Торлауг: отвесила той одзатыльник — как ни странно, но почти невесомый — шикнула: «замолчи!» и принялась извиняться перед Элисиф. Но Торлауг ей нравилась; пожалуй, в другой раз она могла б и подружиться с этой девушкой. К тому же не в меру сердобольное поведение старшей служанки — как бишь её, Дагрун? — внезапно разозлило. Потому она ответила: — Не надо пытаться оберегать меня от любого вопроса, как маленькую девочку. Уймись. После мытья Элисиф оставила девушек переплетать ей косы. Торлауг явно осмелела, потому что, уличив удобное время, быстро спросила: — Говорят, ярл Ульфрик отбил прямо руками ещё несколько стрел, что летели в него и в вас. — Не руками, а полой плаща. Я тоже так умею, и в этом нет ничего сложного, главное — успеть сообразить[1]. Но я не видела тех стрел из-за яркого солнца. — А что вы сделаете с испорченным платьем? — Зашью. Оно отстиралось. Главная прачка в конце дня дождалась её у дверей покоев, чтобы отдать выстиранные и высохшие вещи. Залито кровью оказалось всё: и плащ, и платье, и рубаха, и бельё, и сандалии, и даже платок. Рваные разрезы на платье и рубахе Элисиф собралась зашить завтра при ярком свете — на это дело уйдёт не больше времени малых песочных часов, но сегодня доставать швейный набор уж совсем не хотелось. Не успевшие подсохнуть пятна и впрямь исчезли без остатка как на алом плаще, так и на зелёном платье, и на остальных вещах — из белоснежного шёлка. Элисиф знала, что кровь с ткани выводят в ледяной воде, а также с помощью соли или уксуса, хотя сама никогда подобным не занималась, как и любой другой стиркой. Завтра в удобный час она попросит у Ульфрика по золотой монете за каждую вещь и велит одной из стражниц отнести их той самой прачке. Хотя, возможно, и не эта женщина занималась её вещами — но так вдохновенно рассказала о применённых ухищрениях, что трудно было ей не поверить. Кое-где в прядях осталась кровь, и сухое тёмное крошево несколько раз неохотно осыпалось под гребнем. Когда косы доплели и перетянули вплетёнными в них лентами, Элисиф, как и всегда, забрала у девушек гребни, собрала с них волоски, смотала и уложила в мешочек, чтобы позже сжечь в жаровне или очаге. Когда она зажигала свечи в опочивальне, взгляд выхватил из множества стоящих на столе коробов и сундучков тот самый ларец, который в предсвадебный вечер принесла ей Ингун. В последний раз Элисиф заглядывала в него при составлении описи, и лежали там вовсе не те вещицы, что изначально. Почти неотличимые от прежних туфельки, из такой же светлой оленьей кожи и расшитые камушками, два серебряных колечка; лишь склянки Вунферт оставил прежние, только налил туда совсем иных зелий. Последние дни она гнала прочь мысли об Ингун, как и о своей возможной вине за её судьбу, но часто перед глазами вставало воспоминание о её неприятном дурманящем взгляде, о журчащем, словно ручеёк, тихом голосе и том чувстве дурноты и испачканности, что осталось после их последнего разговора. А ведь всякий раз, стоило Элисиф поговорить с этой девушкой — на приёмах ли в Синем дворце, в доме Виттории, у Эрикура, или во дни пребывания в Рифте — весьма похожее чувство оставалось на душе. Но Элисиф никогда не желала навредить ей. Пришёл Ульфрик нескоро — ночная тьма успела лечь на землю. Расстегнул застёжки плаща, кинул тот на скамью, поверх — ремень со всеми вещами, потом занялся обувью. Всё это делалось в явном раздражении — движениями резкими, с недовольным сопением. Наблюдая, Элисиф лишь тихо вздохнула. Сняв верхнюю одежду, он ушёл в мыльню, а Элисиф выскользнула из постели, налила в один из кубков чая с сушёными ягодками ежевики, стянула с себя рубаху, вернулась на место и, взяв со столика у изголовья склянку с розовым маслом и вылив немного на ладонь, провела тою по шее, вниз по животу, коснулась пальцами ключиц и сосков, затем, выждав, пока немного впитается, накрылась одеялом. Всякий раз перед тем, как вернуться для сна в покои, Ульфрик наведывался в замковую баню — то ли не желая стеснять себя, то ли ещё почему. Элисиф тоже предпочла бы тёплую баню не слишком удобному мытью в бадье, но в этом замке и при заведённом вокруг её особы охранении и надсмотре такое представлялось невозможным. Скоро он показался в дверях. Судя по тому же недовольству в лице, ничуть не поумеривший гнева. Подошёл к столу, взял наполненный кубок: — Как же так вышло, что упыриха оказалась придворной чародейкой короля, а, королева? И ты продолжаешь воображать, словно такой наивный юнец справился бы с доставшейся ему властью? Впрочем, нет, меня не волнует ни одно, ни другое. Но ты с чего-то смутилась? Она спросила бы, как так вышло, что придворным чародеем истмаркского ярла стал призыватель мёртвых? Но когда-нибудь потом. К тому же, совсем не хотелось выслушивать дурное о Сибилле и Торуге, а, тем более, заговаривать с Ульфриком о них, и она отводила глаза. Но, похоже, ему требовалось выговориться. Водя взглядом по покрытому замысловатой резьбой столбу полога и самой занавеси, тени на которых прихотливо плясали вместе с движением пламени свечей, она тихо спросила: — В чём причина твоего гнева, мой ярл? — Этот недобитый Воин Стендарра с каждым разом требует всё больше, а сдержанности и почтения в нём всё меньше. Он помедлил, похоже, раздумывая, понимает ли Элисиф, о ком речь. Она предупредила возможный вопрос: — Этого человека я встретила, когда ходила на исповедь. Если ты говоришь о редгарде по имени Изран. Ульфрик кивнул: — Только что он растрепал Лайле и Харальду о природе твоей упырихи. Хорошо хоть, что Лайле я, предвидя разоблачение, несколько дней уж как сказал. Зато с Харальдом пришлось вести некоторый разговор. Значит, скоро и ей придётся если не иметь неприятный разговор с Харальдом, то точно выслушивать его глупое нытьё и несдержанные вопросы. И неужели не показалось, и этот Изран и впрямь смотрел на неё с гневом и осуждением при встрече на крыльце храма? Элисиф едва удержалась от того, чтобы не выпростать руки из-под одеяла и не сесть. — А почему он знает о Сибилле, да и что ему за дело? Я понимаю, он и сам чародей, да? Но… — Чародей он весьма одарённый, я бы сказал — не в меру. А, кроме того, полагает себя чуть ли не единственным в целом свете борцом с даэдра и защитником от них. И смеет обвинять меня в бездействии! Не тем вы, мол, занимаетесь — надобно первым делом ловить и истреблять упырей и прочих даэдрапоклонников, а вовсе не изгонять имперцев и талморцев с родной земли. Чувствуя себя всё более неуютно, Элисиф неловко шевельнулась под одеялом. Со вздохом Ульфрик провёл ладонью по лицу, затем допил из кубка: — Не так и много в Скайриме этой грязи, чтобы отнимать силы и время у государевых людей, но ему не понять. Притащился же не когда-нибудь, а в день суда над главными приспешниками Талмора! Да когда в меня стреляли! С новым вздохом он махнул рукой. Помолчал, глянул на Элисиф. Та спросила: — И много ли денег выспрашивает? — Достаточно, чтобы вести себя с куда большей почтительностью. В прошлый раз ему выдали желаемое по его подробнейшему перечню. Видно, зря. Разводит зачем-то ездовых псов, хотя волкодавы и пастушьи уж всяко полезнее для охраны и нападения[2]. Вознамерился кроме того обучать троллей — так каждому подай ошейник, намордник, доспех. Троллям! Дело мне великое до тех проклятых троллей, когда в Пределе Изгои не добиты. А, пустое! Вновь он махнул рукой. Взглянув ему в лицо, она осторожно улыбнулась, потом откинула с ближней к нему половины постели и с себя одеяло: — Ты устал, мой ярл. А время позднее. Не затушив свечей, он подошёл, стянул рубаху, сел рядом. Голос сделался заметно мягче: — М? Розовое масло? Он подхватил её руку, запечатлел жёсткий поцелуй на внутренней стороне ладони, потом лёг. Не в силах побороть вдруг подступившую робость, она медленно и осторожно склонилась над ним; одна из кос перетекла со спины по плечу, упала ему на грудь, и он тут же намотал ту на кулак и потянул на себя. Кроме прочих ласк провёл ладонью по тому месту, где стрела вошла в тело, и она с излишней резкостью уложила руку на его ладонь. На коже не осталось отметины, как и боли внутри, но неприятное воспоминание тут же остро вспыхнуло. Этот бесконечный день почти окончен. Совсем немного осталось. Ульфрик убрал руку, отстранил Элисиф от себя: — Помнится, ты кое-что предлагала. — А? Да, конечно же. Она поспешно прибрала косы, отодвинулась, а он откинул подушку и перевернулся на живот. Волосы его за время войны отросли до середины лопаток, потому сейчас ей пришлось разделить надвое довольно густые пряди и развести по сторонам, дабы освободить шею и плечи. Вылив на ладонь ещё немного душистых капель из склянки, она растёрла те в руках, затем коснулась выступающих позвонков у основания его шеи. Должное время водила ладонями по нагревающейся коже, всё ускоряя движение; затем принялась прищипывать и разминать, нажимать то кончиками пальцев, то костяшками, то всей ладонью. Когда она водила ладонями с боков к позвоночнику и обратно, Ульфрик спросил: — Любопытно, откуда благородной особе знать о подобном деле? — Довелось выучиться по книге и у одной умелой служанки. Он хмыкнул: — Хороши служанки в Синем дворце! За тот год, что прошёл от обручения с Торугом до свадьбы, Элисиф между учёбой и путешествиями успела прочесть две книги о премудростях общения с мужчинами. Не то чтобы подобное её в самом деле занимало, но она собиралась всецело завладеть сердцем возлюбленного. В первой — старинной, написанной на старобретонском — содержались подробные сведения о совместимости вкуса разных сортов вин и прочих веселящих напитков со всевозможными кушаньями, наставления об устроении пиров и тихих вечерних застолий, правила поведения за столом, история и порядок с десятка благородных плясок, наставления в подборе духов, украшений и одеяния, в беседе — и на этом полезности заканчивались. Знанию почти всего этого её и без того обучали с самого детства. Во второй же книге, написанной при куда более свободных нравах, наставлений о пиршествах и одеждах содержалось намного меньше, зато вполне откровенными словами описывалось, какого поведения мужчина ожидает от благородной девицы в первую брачную ночь, в какие дни возможно и почти невозможно понести, какими способами можно определить, мальчика или девочку носишь. Но не только. Рассказывалось в том числе и о том, какие масла подобрать для успокоения кожи, тела и духа, а какие следует выбрать для возбуждения, для придания силы и бодрости, да что за движения рук по коже поспособствуют успокоению, снятию боли в костях и мышцах. А служанка, что помогла ей выучиться, работала вовсе не в Синем дворце, а в родительском особняке, где Элисиф жила до свадьбы. Руки заметно отвыкли, многие движения успели позабыться, но Ульфрику до этого явно не было дела, потому что довольно скоро сквозь нетерпеливое сопение он потребовал: — Хватит уже! — перевернулся, притянул её за поясницу, и с громким вздохом она упала ему на грудь. Недолго они целовались, потом она, повинуясь указанию и рукам, оседлала его. Двигалась вверх-вниз до тех пор, пока ноги не сковало усталостью. Некоторое время Ульфрик, до боли сжимая ей бёдра жёсткими пальцами, сам двигался со всё большим нетерпением, что заставляло её чуть ли не в голос вскрикивать. Но скоро он притянул её, уложил на спину и навис сверху. Нестерпимо жгучее возбуждение горело внизу живота, дёргалось вместе с его резкими глубокими толчками. Немного утолившись, он приник к ней всем телом, прижал запястья к подушке, придавил так, что стало не шевельнуться. Оберег Талоса вместе с толстой цепью упали на лоб и глаза, потому пришлось отворачиваться; но скоро она изловчилась и изо всех сил ударила его пяткой по бедру. Придушенно воскликнула: — Прекрати! После такого он, пожалуй, вспомнит о плети. Но он всего лишь велел встать на четвереньки. А невыносимо долгое время спустя, когда Элисиф больше не могла держаться иначе, как уткнувшись лицом в подушки, да почти не умея дышать и стонать, он с громким вздохом замер, крепче обхватил её руками, вновь навалился всем весом. С замирающим сердцем ощущая краткие толчки внутри и сильнее впиваясь пальцами в подушки, она придушенно зашептала: — Зачем? Ты же обещал! Он лишь шумно дышал ей в затылок. Впрочем, довольно скоро разомкнул объятия, поднялся, надел рубаху и отошёл к столу. Понаблюдав, как он вполне умиротворённо наливает из кувшина в кубок, как отпивает, глядя в ночную тьму за окном, она тихо сказала: — Знаешь… Может, обойдёмся без зелья? — язык едва ворочался, от усталости не моглось даже поднять голову с постели. В горле пересохло; но стоило подумать о полынном зелье, как живот мучительно сжался. Что, если Ульфрик передумал? Да и она ведь всегда хотела ребёнка, а последние два месяца часто подумывала о неизбежной скорой тягости. — Что я слышу, госпожа? — А что? Зачем ты смущаешь меня? Уж лучше понесу, чем выпью этой мерзости. Глаза неудержимо слипались, сознание то и дело проваливалось в темноту, но она села, подтянула одеяло к груди. Зато отдохнувший днём Ульфрик, похоже, и не собирался спать. — Зелье не пойдёт во вред, сколько раз повторять. — Хм-м-м. Скажем так. Я знала, что почти наверняка не понесу от Хемминга, поскольку выходило негодное время. Да и сейчас не очень-то подходящий день, вот только… Вот только ничто не заставит её доверять Вунферту и его зельям. Но она лишь махнула рукой. — Ах, вот как! Почему же ты сразу не сказала? — он ухмыльнулся, помолчал. — Ну да ладно. Послезавтра утром мы с Галмаром и Харальдом уезжаем. Тебе же следует основательно заняться вышивкой. Кроме того, ты обещала связать мне перчатки, сшить рубаху и… да, большую вышивку со взятием Вайтрана — но это уж дома. До самого Дня Плясок[3] сможешь посвятить работе всё своё время. Целых… — он быстро посчитал на пальцах. — …четыре дня, если постараешься уже завтра. — Куда ты собрался съездить? — По делам. — Так куда? Почему мне не дозволено узнать? — А ты сама подумай. Мысли текли неохотно, спотыкались, да и язык едва ли не заплетался, но она ответила с должной учтивостью: — На границу с Морровиндом, полагаю, — помолчала, с трудом сглотнула. — Осмотреть крепость и оружейную. Единственный пока путь посуху, какой есть в Скайрим. Белый Проход ведь до сих пор не расчистили[4]. — И не расчистят, пока я не буду уверен, что Империя не соберётся нападать ни посуху, ни по морю. Сколько бы усилий ни прилагали с другой стороны гор. Но верно. Соображаешь. — То есть, мне здесь предстоит три дня провести в обществе… Хм! Я поеду с вами! Неплохо и развеяться бы на природе, избавиться хотя б ненадолго от надоевшего душного общества Лайлы и её приближённых — уж одного Харальда несложно потерпеть — да заодно своими глазами посмотреть на приграничные укрепления, на крепость, на оружейную, поговорить с людьми, что приставлены охранять ставшую теперь куда определённее границу, и попытаться понять их отношение к войне, к новым ярлам, к Империи и Братьям Бури — всё это очень пригодится ей, возможно даже в ближайшее время. Более четырёх лет прошло с тех пор, как ей довелось в последний раз туда наведываться, а это немало. — Незачем тебе. Мало ли надумаешь сбежать. Ой ли? Мыслей о побеге у неё не возникало уже несколько дней. Но, возможно, в предсвадебную ночь и впрямь стоило попытаться бежать в Морровинд, а оттуда в Сиродил, к императору? Нет, конечно же нет. Её наверняка ещё не дожидаясь рассвета разыскали и схватили бы отправленные в погоню стражи или — что вероятнее и много хуже — уличные воры или какие-нибудь ночные проходимцы. С другой стороны, под зельем невидимости и в заглушающей шаги обуви попытка могла бы и обернуться удачей — а там только добраться до озера по берегу рва, уйти вплавь к югу, купить лошадь в трактире у ближайшей пригородной пристани… Нет. Глупость несусветная. После этакой выходки Ульфрик или заменил бы свадьбу вечной ссылкой, или, всё же женившись, сослал бы молодую супругу точно так же, но, возможно, на иных условиях и на иной срок. Радости Товы Расколотый Щит тогда не сыскалось бы предела. А всё равно никакого смысла не имело бежать вот так — незамужней да с пустым чревом. Но она и не собиралась. И после свадьбы и с дитём под сердцем не собиралась. Или нет?.. — В Морровинд? Что я там буду делать? Он лишь ответил: — Нет. Она встала и подошла к столу, чтобы налить себе чаю. Выпив половину кубка, провела ладонью по лицу: — Просто подумалось, что неприлично мне оставаться тут без тебя сразу после свадьбы. И я привычна к дороге — могу скакать хоть целый день даже по жаре. — Скакать хоть целый день? А целую ночь? Он рассмеялся, а она невольно напряглась, вдобавок пожалев, что не надела сейчас хотя бы рубаху. Вздохнула: — Хочешь ещё? Прямо сейчас? Он хмыкнул: — Ну, я уже не настолько юн и неутомим, чтобы даже прекрасную королеву отодрать дважды за пол ночи. Она поджала губы, отвернулась. Не вытерпев, воскликнула: — Не смей говорить обо мне такими словами! Уж не Хемминга ли он сейчас имеет в виду? Наверное, тот под дурманом чар успел рассказать в подробностях, что с нею проделывал за их недолгую встречу. Впрочем, Ульфрик вновь весело рассмеялся: — Какими такими словами? — Ох, да ничего! …В тусклых отблесках светильников и жаровен движение множества людей едва различалось. Мельком поглядев на пляшущих, Элисиф обошла столы, на которых не обнаружилось ничего, кроме нескольких роговых светильников, связки лисьих шкур, ожерелья из ясписа с золотыми подвесками да маленьких туфелек, и столкнулась лицом к лицу с Мавен. Та с яростным шипением вцепилась ей в косы, потом в лицо. Едва сумев оторвать её от себя и вытерев со щёк ярко-алую густую кровь, Элисиф обернулась, подбежала к престолу Рифта, выглядевшему почему-то как престол Драконьего Предела, а там и проскользнула в переход к покоям. За очередными дверьми открылся военный двор, по краю которого росли густо цветущие ежевика и шиповник. Она прошла в глубь тенистых зарослей, потом сквозь гурьбу стройных берёзок, и тут перед глазами предстали Ульфрик и несколько державших его связанным незнакомцев. Не совсем понятно было, почему и как, но вдруг оказалось, что один из них обхватил Ульфрика за горло одной ладонью, второю ухватил за язык, а его сообщник уже держит в руках кинжал. Элисиф безотрывно смотрела, как почти заслонённый чужими пальцами розовый комок плоти под остро-сверкнувшим лезвием окрашивается алым, а бессильный пошевелиться Ульфрик яростно хрипит и закатывает глаза, как брызгает по сторонам кровь. Потом его отпустили, и Элисиф поняла, что сейчас накинутся на неё. Обратный путь совсем не походил на только что проделанный, а лежал через городские улицы — почти без просвета застроенные бревенчатыми домами с нависающими крышами, безлюдные, засыпанные опавшими листьями и мусором. Ей встретился выскользнувший из-за очередного поворота Серлунд. Элисиф не растерялась — увлекла его за собою с уверением о том, что должно им скорее покинуть город и страну. И они бежали. Почему-то в сторону Солитьюда, хотя вполне очевидным представлялось, что окажутся посуху в Сиродиле. Она почти не видела скакуна под собою, хотя точно знала, что это Ретивый — её охотничий конь, быстрый, словно ветер над горами Хаафингара. Когда они остановились на привал на холме перед Вайтраном, Серлунд вдруг оказался совсем рядом, произнёс несколько ласковых слов, которые она желала от него услышать; их ладони переплелись. Но стук ворвался в тишину, разбил ту вдребезги вместе со всем тем, что стояло перед глазами. В ускользающих осколках сна Элисиф успела уловить поцелуй и объятие, в растворяющихся клочках последнего видения — соприкосновение и переплетение пальцев и… — Господин ярл, около часа времени до казни! Слуги всего лишь явились напомнить заспавшимся господам, что пора вставать. Она проморгалась, потёрла глаза, откинула одеяло и со вздохом села. Тут же неожиданная резкая боль заставила вскрикнуть, податься назад и обернуться. Ульфрик пошевелился в ответ: — М-м-м? — Ты придавил мою косу! Отдай! Словно малое дитя, да что ж такое? Не очень-то он хотел сдвигаться с места, но она всё равно вытянула косу из-под его спины и схватилась за голову. Неприятная жгучая боль в коже быстро поутихла, успев всё же начисто прогнать остатки сна, но при взгляде на Ульфрика яркое, словно наяву, видение его отделяемого от тела языка, остро сверкнувшего лезвия и жгуче-ярких брызг крови вновь встало перед глазами. С замирающим сердцем она спросила: — Ингун отрезали язык? Не без удивления он ответил: — Нет. Но всё равно она не сможет ничего сказать. И ей завяжут рот и глаза, как ведьме. Ведьмам и призывателям мертвецов, кроме опаивания отнимающим чары зельем, почти всегда завязывали глаза и затыкали рот перед казнью — дабы у них оказалось меньше возможностей кого-то сглазить и проклясть напоследок. Элисиф совсем позабыла об этом за всеми волнениями. — Да, и правда. Пускай так.