Мудрый не доверяет дракону

После обеда они навестили Свану. Та полулежала на постели и кормила ребёнка — хотя по её положению приличнее было бы нанять кормилицу. И выглядела отдохнувшей, успокоенной, даже почти счастливой. — Госпожа Элисиф, госпожа Идгрод, я счастлива, что вы уделили мне столько внимания. Никак не ожидала! Она ещё долго лопотала о своей радости от внимания Лайлы и сюсюкала с малышкой. Когда кормление закончилось, Элисиф взяла маленькую Осхильд на руки. Та беспорядочно мотала ручонками, склоняла голову к груди, причмокивала и довольно пищала. Элисиф вложила палец в крошечную ладонь, и невесомые пальчики тут же сомкнулись. При дневном свете стали видны длинные тёмные волосы и обычные для новорождённых багряные пятна на коже; глаза у малышки оказались синими. Впрочем, очень скоро она заснула, прислонив сложенную в кулак ладонь ко рту. Если бы не действия Элисиф, Сибби, возможно, успел бы увидеть дочь. Станет ли Осхильд Крепкий Щит печалиться об оставшихся незнакомыми покойных родичах и об отце, о котором, можно не сомневаться, ей расскажут только дурное? Скоро явились Руна, Мьол и Довакин. После шумного знакомства с разбуженной для такого дела и недовольно развопившейся Осхильд, Руна напомнила о своём приглашении в Благородный сиротский приют. В день захвата Гильдии Воров и взятия Вересков под стражу Элисиф вместе с Идгрод навестили дом трудолюбия при храме Мары, а Благородный приют до сих пор обходили вниманием. Элисиф сказала: — Давайте сейчас и поедем, чего дожидаться. Гонца отправлять не нужно — в такие места я всегда прихожу без приглашения и предупреждения. Только возьмём с поварни побольше еды, если госпожа Лайла дозволит. Давно следовало пойти туда. В жаркое послеполуденное время многие из ребят должны вернуться со своих работ для обеда — во всяком случае, так велось здесь раньше. Но с тех пор порядок мог поменяться, или и вовсе начисто расстроиться за прошедшую седмицу. В последний раз Элисиф наведывалась в этот работный дом с приютом около пяти лет назад при последнем приезде в Рифтен. Мавен вместе со старушкой Грелод самым вежливым образом принимали своих ярла и наследника престола с молодой женой. А Руна в те дни трудилась на тамошней поварне, насколько ей помнилось. Презрев опасения и жгучее нежелание покидать стены крепости и ехать верхом, Элисиф собралась взять Метель, но Лайла настояла, чтобы они отправились в повозке с дюжиной стражей. А на просьбу о еде для детишек явно засомневалась. Элисиф предложила: — Пускай ваш стольник подсчитает, чего и сколько мы возьмём, и я позже отправлю вам деньги из моего содержания или соль и пиво с моих предприятий. А ещё мыло и ткани. Лайла сжала губы, вздохнула и ответила: — Что ты, что ты, миленькая! Я и сама собиралась навестить этот приют. Велю стольнику выдать лучших продуктов для тебя. Пришлось подождать, пока приготовятся несколько пирогов, испекутся мясо и земляные яблоки, и пока всё это, а ещё большую голову сыра и дюжину тушек копчёной рыбы, соберут в дорогу. Кроме того, повара отварили сотню куриных яиц и нажарили из акавирского зерна и буковой пшеницы по две высоких стопки блинчиков. Дорога лежала сначала по Сухой, потом по Дощатой Стороне к юго-западной окраине города, почти к самому берегу озера Хонрик. Из вошедших в подходящий возраст обитателей приюта одни трудились на рыбном заводе Вересков, иные — на их медоварнях и пасеках, пасли коров, коз и овец на пригородных пастбищах, возделывали огороды, собирали грибы, ягоды и целебные травы. Приезд нежданных гостей вызвал настоящий переполох. Смотрительница по имени Констанция Мишель, девушка немногим старше Элисиф, раскланявшись, собралась, похоже, долго рассказывать, но её попросили заняться привезённой едой, пока та не начала портиться. Констанция указала старшим ребятам расставить в большой светлице на козлах столы и принести деревянные блюда, на которые проворно разложили сыр, пироги, мясо с земляными яблоками, рыбу, яйца и блины. Слишком мало угощений для немаленькой толпы хилых недокормленных ребятишек и изнурённых тощих кормилиц. Элисиф велела всем вымыть руки, видя, что этого не собираются делать, и указала, чтобы самых младших и кормилиц с грудничками пустили к отдельному столу, не то им ничего не достанется — и проследила за этим. Устроив кормление, Констанция сообщила, что на сей день на её попечении числятся полтора десятка не вошедших в рабочий возраст — в том числе и семеро грудных младенцев — и двадцать три способных трудиться. На вопросительный кивок в сторону отдельно поставленного стола, за который встали самые добротно одетые ребята разного возраста, пояснила, что таким образом здесь столоваться принято у тех, кто полагает себя побочными детьми знати. Тот самый несдержанный отрок, что скакал перед помостом с плахой, когда Мавен всходила туда, теперь стоял во главе благородного стола и держал в руках изрядный кусок пирога. Элисиф подошла, и он вытянулся перед нею, потом сообразил поклониться — неуклюже, явно с непривычки. Сказал: — Госпожа королева… то есть… а как к тебе обратиться? Гевьон принялась выкручивать ему ухо под его возмущённый крик. Элисиф одёрнула её: — Гевьон, прекрати! Как твоё имя? — Хемминг, госпожа. Мамаша назвала по отцу, верно, чтобы я знал, кто он. Да оба они уж сгинули в Обливионе. Все сгинули. Сходство его с Хеммингом и Сибби было прямо-таки разительным. Если он и унаследовал некоторые черты неизвестной матери, то немногие. Криво остриженные чёрные волосы топорщились по сторонам худого вытянутого лица с острыми чертами, а бёрстенового цвета глаза — точно такие же, как у Мавен и её детей — из-под тонких чёрных бровей смотрели с весьма знакомой дерзостью. — Ты очень похож на отца — если это и впрямь он. А сколько тебе лет? — Тринадцать, вроде как. Констанция говорит, что у неё в книге записано. А мамаша моя померла уже давно — и я оказался тут. Значит, Хемминг зачал его лет в восемнадцать. Возможно, это его первенец и старший из внуков Мавен. — Ты был знаком с Мавен, верно? Мне показалось, она узнала тебя, поднимаясь на плаху. — А-то, госпожа! Она знала, кто я есть, как знала и ещё нескольких наших. То есть, моих сестёр да братьев, — он кивнул на соседей по столу, среди которых Элисиф узнала и второго виденного вчера на казни отрока. — Старуха Грелод про всех нас знала, как и бабка. Я-то её донимал, как и папашу, да они меня прогоняли. А теперь вот как сталось. Много раз на улице слыхал, что они хотели захватить власть в Рифте и чуть ли не сделаться королями. А по суду вышло, что проворовались и чего-то перемудрили с эльфами. Вот же! Словно такое кого волнует в этом городе! А папаша вроде как хотел сбежать из-под стражи. Ха! Кто ж в такое поверит? — А за что же, по-твоему, его убили? — Да мне-то почём знать, госпожа? Поди, не к той бабе залез в постель. Дыхание сбило, сердце рухнуло в пятки. Она едва сумела удержаться, чтобы не вскинуть брови и не вздохнуть в изумлении. Гевьон же фыркнула, затем громко рассмеялась, заставив смутиться ещё сильнее; сказала: — Если только к жене рыбного короля. Или к ярловой чаровнице, как говорят слуги. Ну, или к управительнице. Хотя эти-то две — девицы в свои сто пятьдесят на двоих, — и продолжила смеяться даже под укоризненным взглядом Элисиф. Отрок ответил: — Госпожа! А Руна ведь сказала, что к своей же мамаше. К бабке моей, — и понизил голос, — Я-то не сомневаюсь, да только она могла и наврать. Выдумщица она, эта наша Руна. — Ну, возможно, — пробормотала Элисиф и отошла. Теперь взгляд невольно выхватывал из детского сборища черноволосых темноглазых ребятишек. Но здесь, на границе с Сиродилом и Морровиндом, нордская кровь и без того вольно разбавлялась имперской и данмерской, потому белая северная кожа, золотистые волосы и светлые глаза встречались вовсе не у большинства обитателей Рифтена и Пиков Дымного Мороза, а едва ли у половины. Дети с невероятной скоростью опустошили столы. Старшие по указанию Констанции собрали и унесли яичные скорлупки и посуду, потом проворно разобрали и составили в угол столешницы и козлы. Скоро Элисиф познакомилась с девочкой по имени Ингейерд, по виду совершеннейшей данмеркой, но необычно светлокожей, рыжеволосой и с карими почти человеческими глазами; с мальчиком постарше, синеглазым и со светлыми волосёнками, но чертами лица напоминающим скорее имперца, чем норда — а звали его Луций; и ещё с несколькими ребятишками, чьи лица и имена представляли собой замысловатую помесь. Нежеланные дети, полукровки, которые опозорили бы семью матери своим появлением, рождённые вне брака да те, чьи родичи погибли от разбоя или войны или не смогли кормить лишний рот — вот кто оказывается в сиротских домах, в приютах при храмах и монастырях. Одна крошка повисла у Элисиф на ногах и не пожелала слушать уговоров Гевьон и Констанции и размыкать рук. Элисиф наклонилась, не без усилия и с уговором отцепила её от себя, подхватила на руки, и та прижалась жадно и отчаянно, словно к родной матери. — Как тебя звать, детка? Девочка замычала, замотала головой, а Констанция поспешила объяснить: — Ей всего четыре с лишком, так что она пока не разговаривает, моя госпожа. Но звать её Сигбьёрг. И она уже умеет мести пол, вытирать пыль и прясть с ручным веретеном. В том же возрасте Элисиф наизусть читала Песни Возвращения и саги об Исграморе по-старонордски и на тамриэлике, немного говорила на альдмерисе и бретонском и начала учиться играть на виоле, скрипице и тальхарпе. Хотя прядение только начинала осваивать. Но нечему тут удивляться. Дурная скудная еда и дурное обращение — или, скорее, вовсе никакого — вместо лучшей еды и всеобщих любви и внимания разве дадут иное? Элисиф присмотрелась к девочке: волосы явно нечисты, глаза слезятся, вокруг рта, кроме свежих разводов, засохшие пятна от еды и пыли, на лице и ладонях расчёсы, верно, от комариных укусов, под ногтями грязь, одежда в разрывах, но лишь с парой заплаток, да и запах чужого немытого тела заметно усилился. Элисиф оглядела сборище и громко сказала: — Я вижу, служащие и старшие ребята не справляются со своими обязанностями. Дети не присмотрены. В моих приютах в Хаафингаре подобного не допускалось. И не допускается. Уж въедливая придирчивая Гисли, которая отныне ведает сиротскими приютами и домами трудолюбия, странноприимными и богадельнями Хаафингара, уследит за порядком в них не хуже, чем следили до неё. Если только Эрикур не решит закрыть эти учреждения, дабы направить выделяемые из казны на присмотр за убогими средства на свои нужды. Констанция смутилась, залепетала нечто невнятное о недостатке денег и людей, зато Руна вновь не растерялась: — Госпожа, до смерти Грелод жилось всем нам много хуже, поверьте мне! Констанция очень хорошо управляется. Мы все надеемся, что с новым владельцем станет тут ещё лучше! Затем гостий провели по постельным — всюду в тесных плотно заставленных светёлках встречали неприятный запах, пыль по углам, ветхие одеяла и самое простое серое и чуть не рассыпающееся от старости бельё или и вовсе свалявшиеся шкуры. Никаких постелей тут не водилось, а устланные соломой спальные места отделялись друг от друга невысокими дощатыми загородками. Но нигде не обнаружилось разбросанных вещей, паутины и сквозящих окон — узкие проёмы последних закрывали кое-где не только слюда, как в большинстве коробов, но и бычий пузырь и рыбий паюсный мешок. Не так уж и плохо, хотя пять лет назад слюды в окнах было побольше, да и одеяла выглядели заметно новее. В одной из светёлок обнаружился целый выводок хорьков — коих держали для ловли мышей и крыс. Только хорьки, как и горностаи, всегда могут пробраться в курятник и передушить кур с цыплятами. На вопрос об этом Констанция заверила, что за хорьками следят, а курятник во дворе всегда надёжно запирается на ночь. Элисиф подержала в руках одного из проворных гибких зверьков, столь же худого и пыльного, как и все местные обитатели. Он, как и всякий из своего племени, с трогательной безобидностью смотрел на неё чёрными глазками-бусинками и обнюхивал незнакомые ладони с необычайной жадностью. Далее им показали расположенную в отдельной каменной пристройке поварню — довольно просторную, с большой печью, с уставленными разномастной посудой длинными стенными полками, с несколькими припотолочными вешалками и стенными крючьями для сковород, мешалок, черпаков и прочих стряпных принадлежностей. Стояла почти у самого входа маслобойка. Все эти вещи копились и использовались на протяжении многих лет — то же самое висело на этих стенах и стояло на полках при последнем её приезде, как вспомнилось Элисиф. Узкий колодец с высокими стенками и деревянной крышкой располагался в углу. Некогда выбеленные стены местами исчернели от копоти и пыли. Кислая вонь висела в воздухе. Холодника здесь никогда не водилось, только небольшой склад, подвал да клеть без окон для хранения квашеной капусты и прочих солений. Идгрод попросила отведать капусты, и Констанция, пискнув: «В это лето ещё не заготавливали, всё с прошлой осени!» поспешила достать с горки в гостевой трапезной самое красивое расписное блюдо, позвала в клеть одну из юных стряпух со светильником, сама кинулась к бочке, набрала двузубой вилкой несколько горстей и подала блюдо в руки Гевьон. Несмотря на давность заготовки, капуста до сих пор оставалась влажной, хрустящей и даже не слишком отдавала уксусом. Обе они похвалили угощение к великой радости Констанции. — Мы выращиваем самую позднюю, да соли берём совсем немного, вот она и получается так славно. Но скоро Идгрод громко вздохнула, зажала рот ладонью, закашлялась, выплюнув остатки капусты. Потом вытянула изо рта довольно длинный волос. Тут же вокруг образовалась суматоха: Гевьон принялась браниться, Констанция запричитала, стражи схватили её за руки, девицы забегали. Руна с громкими извинениями принесла воды из колодезного ведра. Идгрод едва не вырвало, но всё же она сумела продышаться; некоторое время держалась за живот, выслушивая слёзный лепет Констанции. — Вы видите, госпожи, мы всех деток коротко стрижём, да девочки рубят капусту только в платках, в передниках. Ключи от клети только у меня и у старшей стряпухи. Не представляю, как волос мог оказаться в бочке, не представляю! Идгрод махнула стражам, чтобы разомкнули руки: — Отпустите. Ты не лжёшь, вижу это ясно. Потом им показали мыльню — нечистую, с паутиной по углам, с жалкими облепленными волосами обмылками и треснувшим черпаком на единственной полочке; а следом — помещения для работы: прядильню с необъятной кучей шерсти в углу, ткацкую с тремя малыми станками и двумя большими, плотницкую и ещё несколько помещений. Несколько раз Элисиф замечала, как Руна в своих рассказах и объяснениях срывается на нечто вроде: «я сделаю здесь вот так» и «при мне тут станется так то» и тому подобное, но тут же делала вид, что оговорилась. Похоже, она уже видела себя хозяйкой этого дома трудолюбия. На обратном пути Идгрод поведала, что успела поговорить с Констанцией по поводу волоса. Та клялась, что при заготовке капусты волоски никак не могли попасть ни в одну из бочек, но иногда их там всё же находят. По-видимому, кто-то из ребят занимается этим мелким вредительством — собрав где-то волосков или шерстинок, пробирается тайком в кладовую и клеть и подкидывает в соленья и еду. Но пока не выходило дознаться, кто именно. Вспомнили о Сване. Элисиф высказала своё удивление от того, насколько скоро и ладно той удалось родить: — Порой даже с целительской помощью не удаётся столь быстро и хорошо, насколько мне известно. — Да без трав и без чар померла бы она ещё с полгода назад. Или мучилась бы сейчас двое-трое суток и, не сумев разродиться, опять же, померла бы. Точно ей дали отвар крапивы с берёзовыми листьями и пастушьей сумкой для возбуждения сокращений в мышцах. И заглушили начисто боль. Такого крупного младенца такой хилой тревожной особе не родить иначе. — А я всё думаю, каково же мне придётся. Хилой и тревожной. Идгрод весело рассмеялась: — Ну уж ты точно не хилая! Всё получится складно, не беспокойся. Потом с удивившей осторожностью выспросила, не кажется ли Элисиф, что она уже в тягости. Элисиф помотала головой: — Я пустая. Точно пустая. — Почему ты так уверена? У тебя сейчас подходящее время. Может, вчера или недавно вы зачали. Ну, или когда там, — она смущённо опустила взгляд. — Идгрод, я немалое время прожила с мужчиной и ни разу не понесла, хотя любились мы через день и чаще, и оба не были неплодны. Я знаю, о чём говорю. Она покивала, смущаясь пуще того. Потом Элисиф пересказала всё помнившееся из недавнего сна, умолчав только о том, с кем именно бежала из города. — Позавчера много думала, не отрежут ли язык Ингун и… и ещё кое о чём подобном. А ещё он мне сказал, что наверняка надумаю сбежать, если поеду с ними на границу. Вот и не взял, хотя мне страсть как хотелось бы поехать, на природу взглянуть, на крепость и засаду. И на крепость Стражи Рассвета особенно! Мы с Торугом никогда не заезжали туда. Решила поначалу, что этот Изран устроился в Сторожевом Замке Стендарра, что в половине дня пути от Рифтена. Ты знала о Страже Рассвета? Тысячу лет назад сын ярла Йофурфрид Могучей, Йофурстейн, заразился вампирским проклятием, и для его заключения построили в одном из ущелий Пиков Дымного Мороза крепость. Стражи Йофурстейна, как позже говорили, не удержавшись от соблазна и сделавшись с его помощью вампирами, принялись нападать на людей по всему Рифту — и подверглись за это истреблению. Или же просто упокоили своего подопечного и занялись охотой на вампиров, но позже их распустили за ненадобностью. В любом случае, история их угасла. Никто ныне не ведал, что на самом деле случилось в те дни. Идгрод уклончиво ответила, что Изран намекал её матушке и Фалиону о своих попытках восстановления вампирской стражи, поскольку Дозорные Стендарра давно не справлялись с кровопийцами. Но старшая Идгрод посчитала эти попытки напрасными. — Не находилось повода рассказать тебе об этом, Элисиф. Я совсем позабыла об этом назойливом Изране, меня волновало совсем другое. — Что ж, не беда. Полагаю, ему можно доверять, раз уж Ульфрик не погнушался отправиться взглянуть на эту крепость. Остаток дня прошёл за рукоделием. Элисиф дошила рубаху, начала вышивку на вороте. А вечером в престольном чертоге устроили пляски — пора было готовиться к ближайшим праздникам. А поздним вечером следующего дня приехали Виттория и Асгейр. Звучал чейдинхольский эстампи, и Элисиф как раз делала круг, прислонив ладонь к ладони Хильде, когда от входных дверей объявили об их прибытии. Снегоходы как-то дружно всполошились, Унмид покрутил головой и заметно подобрался, Лайла велела игрецам притихнуть. Долгожданные гости рука об руку вошли в чертог и направились прямиком к Элисиф. Подходя, Виттория во всеуслышание воскликнула: — Доброго вечера, душечка! Боги мои, наконец-то мы добрались! Как тебе здесь живётся? Они крепко обнялись и расцеловали друг друга в обе щеки. Дохнуло розами, мятой и акавирским яблоком — всегдашними любимыми духами Виттории. — Здравствуй, Виттория. Как видишь, мы готовимся ко Дню Плясок. Виттория обняла и подошедшую Идгрод: — Идгрод! Милое дитя! И тебя прибрали к рукам! Где же твой братец? Асгейр приветствовал её, поцеловал руку; но скоро мать и брат увели его и будущую невестку к семейному столу. Невыносимо долго продолжались все должные расшаркивания с Лайлой и Снегоходами, затем гостям принесли ужин. Когда Виттория, съев предложенные ей телячий рулет с золотыми яблочками, кусок сиродильского императорского пирога с мёдом, орехами, кусочками сушёных акавирских яблок и имбирём и запив это пряным миндальным молоком, собралась заговорить с Элисиф, Гевьон сказала: — Госпоже Элисиф дозволяется общаться с госпожой Витторией Вичи только в моём присутствии и настолько громко, чтобы слышать мне каждое слово. Виттория презрительно хмыкнула: — Да тебя здесь держат в строгости, душечка! Это что же получается — твой супруг полагает, словно я возьмусь участвовать в заговорах против него? — её и без того низкий и не стеснённый ни малейшей застенчивостью голос делался всё громче. — Я зарабатываю деньги, а не плету интриги. Гевьон спокойно отвечала: — Таково указание ярла Ульфрика, госпожа. Виттория презрительно вздохнула, оглядела Гевьон так, словно впервые её увидела, но почти сразу утратила к ней всякое внимание. С той же громкостью спросила: — Элисиф, душенька моя. Меня беспокоит, как этот человек обходится с тобою. Я слыхала, ему нравятся всякие непристойности: связывание, битьё плетьми, литьё воска на кожу и прочее подобное. Уверена, в постельном покое он с тобою неучтив и неласков. Великого усилия стоило не оглядываться. Кровь мгновенно хлынула к голове, сердце заколотилось в горле, живчики забились на висках. — Не представляю, кто и зачем такое выдумал, Виттория. Мой супруг обходителен и добр со мною, — и одними губами прошептала. — Говори тише. Виттория вняла просьбе и поумерила пыл: — Говорили, он надругался над тобою ещё в самую ночь взятия Солитьюда. Хотя, я поверила бы скорее, что он тобою пренебрежёт, кроме как для зачатия наследника. — Всё это неправда, уверяю тебя. Он не касался меня до свадьбы, а теперь мы живём в согласии. Я всем довольна. Виттория сощурилась, вздохнула. Её густые чёрные брови сошлись к переносице: — Вижу, ты темнишь, но уж ладно. Надеюсь, он хотя бы не станет поливать твою нежную кожу воском! Вообще-то, он ей предлагал отхлестать его плетью, даже не наоборот. Жаль, об этом никто не должен проведать. Но, хитро улыбнувшись, вслух она сказала: — Ты подозрительно много знаешь о подобных непристойных утехах. Виттория рассмеялась, потом воскликнула: — Я же не сказала тебе главного! Гисли обручилась с Кралдаром! Через день после призыва Хирсина в полночь в Храме Богов отец Рорлунд совершил самый сложный обряд в присутствии меня и Асгейра. Только вообрази! Мы договорились с ним, упросили Гисли, заставили её надеть самое нарядное платье, тайно приехали в Храм. О-о-ох, это оказалось нелегко! Элисиф рассмеялась в ответ: — Я сразу и подумала, что вы стали её свидетелями, как узнала об этом! — никому иному в нынешнем Солитьюде такая выходка не сошла бы с рук, вот уж правда. Но тут же вспомнились недавние слова Ульфрика. — Вот только мой супруг за такое осерчал на неё. Но почему они сразу не поженились? — Она считает, что следует испросить дозволения короля после выборов. Мало ей прочих неприятностей, словно бы. Упрямица невыносимая! Ну, ты знаешь. Письмо от Элисиф Виттории, как оказалось, отдали прямо в дороге, на пути к Морфалу. — Намерение принять нашего посла — это весьма приятная неожиданность для некоторых. Моему брату наверняка покажется, что тут есть на что надеяться. Но не знай я твою руку, не поверила бы, что слово это составлено тобою. Вот ведь! Чуть позже Виттория чуть не устроила ссору, услыхав, что Гевьон желает ознакомиться ещё и с письмами, которые она собралась передать Элисиф. — Пускай прочтёт. Что тебе за забота, Виттория? — Чтобы какая-то худородная дворянка держала в руках послания императора, сестры ярла и главы одного из знатнейших кланов? Неслыханно! Асгейр примирительно улыбнулся и уложил ладонь на её руку: — Любовь моя, не подставляй Элисиф. Ведь и безродные посыльные берут в руки императорские бумаги. Отдай письма этой женщине. Более не став возражать, Виттория последовала его просьбе. Гевьон подозвала на своё место подле Элисиф Холмгейру, а сама отошла к пристенным светильникам с отданными ей бумагами и свитком писчей кожи, Виттория же впервые заговорила о главной причине своего и Асгейра приезда в Рифтен: — Вынуждена признать — он провёл дело с завидной ловкостью. И вроде как остался непричастен, надо же! Элисиф невольно улыбнулась: — Так и задумывалось, и правда. — Лукавец, вот ведь лукавец. Всё это судилище и столь скорая казнь — это невиданный плевок в лицо Империи. В лицо моего брата и всех смещённых ярлов. И в твоё лицо, королева. Неслыханный! Многие недоброжелатели Империи немало радуются произошедшему. Все мы, оказывается, вели дела с гнусными преступниками и попустительствовали им, — она недобро посмеялась, потом отпила из только что поданного ей кубка с поссетом[1]. — А новая власть — благословлённая Акатошем и Талосом и поставившая правду превыше всего — разоблачила преступников и разобралась с ними. Серые Гривы и их родня в ликовании, судя по увиденному нами в Вайтране. Ольфина мне в глаза высказала почти то же самое. Дерзкая самоуверенная особа, нечего сказать! И я представляю, в каком восторге пребывают Расколотый Щит и Серебряная Кровь. Расколотый Щит то ли по собственному замыслу и почину, то ли по предложению Суварис Атерон, давно вели дела с морскими разбойниками, а истмаркские морские дозоры использовали тех разбойников для прореживания кораблей Восточной Имперской Компании. А Серебряная Кровь — известные головорезы и казнокрады, только нажившиеся на добыче золота, серебра, меди и аврихалька в горах Друадах и на тайной торговле с Хай-Роком и Хаммерфеллом, а не на медоварении и торговле скумой, как Верески. — И много раз уж нам довелось услышать о доблести и хитроумии Довакина. Как и местного тана по имени Мьол Львица. Чуть ли не вдвоём они, якобы, одолели Вересков и всю Гильдию Воров. Смехотворно. Асгейр добавил: — Мьол — достойная женщина, способная на многие отважные поступки, но в одиночку или даже вместе с Локиром столь многого она уж никак не добилась бы. Но всё же я удивлён. Судя по тому, что мы успели услышать о суде. Виттория вторила ему: — Вот уж правда! Столько мы услыхали нелепостей! Но лучше расскажи нам, душенька, как твоё здоровье после ранения? Это сотворила почитательница Ноктюрнал, так ведь? — Со мною всё хорошо. Рана не оставила последствий. Первые дни трясло, да в глазах темнело, но теперь я пляшу и не чувствую усталости. А что слыхали? Оказывается, в Вайтране, по берегам Белой и на Рваных Холмах говорили, словно Вересков сумели скрутить с великим усилием, чуть ли не при помощи дракона, а Хемминг вырвался из-под стражи и пытался напасть на Лайлу; Элисиф же не просто ранили стрелою на второй день судилища, но убили, и Вунферт поднял её своим тёмным искусством… Нет, не поднимал, поскольку она вампир, и в том не имелось нужды. Что Свана родила своё дитя чуть ли не на самой казни рядом с плахой, а ещё… Во все дни Элисиф старалась не смотреть лишний раз в сторону Серлунда, но сейчас не могла не увидеть, насколько тепло приветствовал его Асгейр, насколько крепко они обнялись и пожали друг другу руки и с какими искренними улыбками. Асгейр представил Серлунда Виттории, а следом и Вайландрию — и всё это под недовольные ужимки и поджатые губы многих из своей родни и под осуждающим взглядом Лайлы. Презрев сопротивление и недовольство семьи, Асгейр занимался своими делами и общался, с кем хотел, хотя все прекрасно знали о его нелюбви к Братьям Бури, о недоверии к Ульфрику, о недовольстве ходом войны. Серлунд же за менее явное выражение таких же взглядов оказался лишён всех прав и наследства, да ещё и с запретом покидать стены крепости, и подвергся травле и осмеянию. Разница в положении оказалась решающей для каждого. Асгейр отправился ночевать в родительский особняк, а Виттории с её свитой выделили покои в замке — причём те самые, где недавно довелось дожидаться свадеб обеим невестам. Никогда, наверное, Элисиф не решится поведать Виттории о своих тайных приключениях, совершившихся в той опочивальне, где она теперь поселилась — хотя это и вызвало бы у неё великое веселье.