Мудрый не доверяет дракону

Все ночи с отъезда Ульфрика и Галмара они с Идгрод проводили в одной опочивальне под надзором двоих стражниц и со стоящими под дверью двумя другими. Элисиф вымылась первой, и, переплетя косы, тут же взялась за бумаги из Солитьюда. Гисли писала: «Друг сердечный, спешу сообщить, что дома все здоровы, а матушка, тётушки, Яртруд, Брюлин, Болгейр и Фолк передают тебе свои приветствия. Пользуясь моим новым положением, я беспрепятственно приходила к двоим последним в темницы и говорила с ними. Мой брат до сих пор наслаждается тем, что может сидеть на твоём престоле, спать на твоей постели и едать за твоим столом — словно бы всё это делает его ярлом. И венец с червлёными яхонтами носит так, словно тот настоящий. Презабавно! А какое он устроил представление, когда обнаружил, что мантию Верховных королей ты забрала в Виндхельм!» Как и дядюшкин венец, коронационную мантию Элисиф держала в опочивальне, в большом сундуке в изножье постели — и забрала из дворца вместе с прочими олицетворявшими королевскую власть предметами: огромным в драгоценной оковке турьим рогом, носившим имя: «Рог Шора», посвящённой Кинарет великаншей битвы[1], чья рукоять вырезана была из священного ясеня, а лезвие выковали из упавшего с неба камня в Небесной Кузнице в незапамятные времена, а также некогда принадлежавшие самому Талосу щит и меч. Ульфрику эта мантия не подойдёт, поскольку вышит на ней коронованный солитьюдский волк, и как бы не пришлось Элисиф собственными руками отпарывать того и вышивать коронованного медведя с мечом и щитом — да ещё и второпях перед самыми выборами. Придётся привлечь других вышивальщиц — а лучше бы вовсе отстраниться, поскольку более мучительного для себя дела она не могла представить. Но наверняка в Виндхельме уже позаботились о новой мантии с правильной вышивкой, потому опасения эти пусты. А рог, секиру и меч со щитом Ульфрик возьмёт себе. Странно, что он не забрал их сразу, а доверил Элисиф собрать с собою в дорогу. «Заведомо ожидаемое намерение Эрикура сосватать меня Тонгвору и услать в Маркарт повергло сердце и душу мои в отчаяние. К великому счастию, с помощью верных друзей нашёлся способ избежать союза с этим гнусным человеком; о моих новых заботах ты, подозреваю, узнаешь со слов Виттории. Но обручилась я по великой приязни. Никто не ведал о моих чувствах к Кралдару, как и о его благорасположении ко мне. Прошу твоего милостивого прощения за утаивание столь важного дела, но не хотелось мне занимать тебя и отвлекать своими переживаниями во дни осады, когда судьба наших граждан и твоя будущая участь занимали тебя в куда большей степени, чем мои заботы. Тебе прекрасно известно, что более всего на свете я ненавижу шить и вышивать, но сразу вслед за твоим платьем взялась за рубаху для Кралдара. Душа моя, мне до того тревожилось, до того не верилось, что на сей раз счастье и меня не обойдёт стороной, что не могла я себя заставить поделиться с тобою! А рубаха вышла славно. Из лучшего шёлка, что нашёлся в доме, точно Кралдару по плечам и длиною до колен ему; а вышивка легла не менее ладно и на ворот, и на рукава, и на подол.» Рубаха. В народе, да и среди знати тоже, издревле существовал обычай — девица в знак внимания дарит возлюбленному своими руками сшитую рубаху. Ульфрика наверняка немало позабавила отчаянная выдумка Элисиф о шитье рубахи, сказанная, лишь бы не ткать большого полотна. И уж не решил ли он, словно бы она пытается изобразить перед ним влюблённость? Она рассмеялась. Давно пора изобразить, вообще-то — но вряд ли он поверит. Хотя, при его презрительном отношении к её чувствам, особенно к тому, что он полагает за легкомыслие и способность влюбляться в кого ни попадя, может и увериться. «Душа моя, до чего прекрасной и печальной ты была в утро своего обручения! Я видела слёзы в глазах у тебя, когда наш будущий король вёл тебя от приделов после благословения отца Рорлунда. Надеюсь всем сердцем, что он станет обходиться с тобою, как приличествует твоему положению. Но меня безмерно огорчают непрекращающиеся в городе разговоры об открывшейся в вечер захвата природе Сибиллы Стентор. Знаю, ты скорбишь о ней, как о верном друге; разговоры в том числе и о том, словно бы ты тоже вампир, я давно велела пресечь во дворце, а стража следит за сплетнями и сплетниками на улицах, но за всеми не уследишь.» Далее Гисли поведала, как вместе с Кралдаром объехали они за месяц с лишним все хаафингарские крепости с засадами, все приюты, богадельни и странноприимые дома, осмотрели все принадлежащие как её брату, так и Элисиф, усадьбы, предприятия, торговые пристани и судостроительные заводы — довольно тесно всё это располагалось вдоль морского побережья, по берегу Карт да в Солитьюде и Драконьем Мосту, так что, имея резвых скакунов и не обременив себя большим сопровождением и пожитками, вполне возможно было настолько скоро успеть. Собирались побывать и на летних пастбищах для выпаса коров, оленей, коз и овец в горах и долинах, да в кобыльих конюшнях, но после того, как стало известно о тайном обручении, Эрикур воспретил им обоим покидать стены дворца. Коротко Гисли перечислила, где хозяйство в разорении, где не тронуто войной или восстанавливается, а закончила заверением, что собирается испросить дозволения нового короля на свой брак. Брюлин сообщала о здравии всех домочадцев, а её положение, поначалу представлявшееся довольно шатким, сделалось много прочнее за прошедшие дни. Послужили тому и всегдашняя её открыто высказываемая поддержка Братьев Бури, и некоторое недовольство Эрикуром среди войска и горожан. А вот Сорли словно бы успела позабыть за своё недолгое ярлство, кому ещё совсем недавно служила, потому как неучтива, даже груба в своих посланиях. Наилучшим образом вышло бы, дозволь Ульфрик всё ж таки сделаться Гисли ярлом Хаафингара, а Брюлин — сесть в Хьялмарке. Она отложила письмо, со вздохом сжала кулаки. Все силы следует направить на устроение этого. Но стоило вспомнить о скором возвращении Ульфрика, о том, что вновь придётся видеть его, говорить с ним и принимать его ласки, как жгучая мучительная неприязнь вскипала в сердце. Придётся терпеть. Но со дня свадьбы — в этом она не могла себя обманывать — прежняя её ненависть изрядно выгорела, подуспокоилась. Очень уж он добр и снисходителен к ней — ему ведь весьма нужны рука вдовы и племянницы предыдущих королей для преемственности и королевская кровь в жилах будущего наследника. Оставалось послание от императора Тита, отправленное Виттории сразу после взятия Солитьюда. Тихо зашуршала писчая кожа с золотыми узорами по краям, да сверкнула в пламени свечей заранее отломленная багряная печать с имперским драконом. Тит писал: «Дорогая сестра моя, дорогая Виттория! Вести о падении главного державного оплота на всём севере и о гибели столь многих достойных людей повергли нас в великое горе и безмерное смятение. Держава наша продолжила распадаться, словно незыблемая прежде стена древней крепости, что теряет камни один за другим. Такова воля богов и кара их за наше отступничество. Но одновременно сердце наше не может не возрадоваться от знания, что ты в здравии и благополучии, как и твои друзья. Решение Ульфрика Буревестника присвоить себе не только богатства Хаафингара вслед за всем Скайримом, но и несчастную Элисиф, что и без того не знала утешения от причинённых ей по его воле несчастий, весьма огорчило нас.» Тит ещё с полстраницы распространялся о своих печалях из-за распада державы, потом выразил надежду, что с новыми правителями Скайрима окажется возможным разговаривать и вести дела — и немалую заботу о грядущих переговорах он вынужден возложить на Витторию, как и дать ей гласное государственное разрешение на брак с Асгейром. До чего странно складывается у Виттории и Асгейра — кажется, все вокруг против их союза, в особенности, родители обоих — а Тит и Ульфрик не выражают несогласия, а наоборот. Хотя, у последнего пока нет полномочий, чтобы выдать полновластное дозволение. Если послание это попадёт в руки Ульфрику, он и Клинки Бури смогут вдоволь повеселиться над императорскими печалями. Идгрод давно спала. Свечи почти догорели; Элисиф загасила их и поднялась из-за стола. Остался только масляный светильник на столике перед Хильде. Та встрепенулась: — Госпожа, завтра весь день плясать, а вы до сих пор не спите. Элисиф с улыбкой ответила: — Ничего, Хильде, как-нибудь спляшу. День Плясок начался с большой службы Дибелле как покровительнице искусств, красоты, счастья, развлечений и плотских удовольствий. Когда-то сей весёлый беззаботный праздник пришёл в Сиродил, Хаммерфелл и Скайрим из Хай-Рока, где проводился в честь местной ипостаси этой богини очага. Девушки в венках и с корзинами стояли по краям прихрамовой площади, на которой велась служба, а под конец, когда жрицы благословили прихожан на весёлое празднество, разошлись по толпе, рассыпая вокруг розовые лепестки и раздавая горноцветы, ромашки, драконьи языки и веточки лаванды. Следом жрицы попросили народ разойтись в стороны, и на середину площади послушники вынесли козлы и столешницы, собрали их, потом выкатили бочки с квашеной капустой, солёными огурцами, сельдью и треской, вынесли стопки нарезанных хлебов и деревянных подносов, свежие караваи ячменного и ржаного хлеба, овсяные лепёшки, несколько голов твёрдого сыра, большой чан с тушёными овощами и даже целого жареного оленя — последнее вызвало у многих собравшихся восторженные крики. Для разделки к туше подошёл резчик с большим ножом. Стражи следили за порядком, хотя рвущихся к бесплатной еде сдерживали с явным трудом. Элисиф ощутила подобное недавнему волнение, наблюдая за тем, как люди и меры нетерпеливо протискиваются к разложенным на столешницах рыбам и нарезанным караваям и сырным головам, как набирают руками или цепляют ножами и вилками капусту с подносов, как выхватывают у послушников лепёшки и куски хлеба, чтобы положить на те овощи и маленькие кусочки оленины. К счастью, раздача прошла мирно, почти без ссор и даже без рукоприкладства. Пляски под звуки барабанов, луров, свирелей, лангелейков и тальхарп вскоре начались прямо на храмовом дворе[3]; господа же отправились на главную городскую площадь взглянуть на выступления певцов и потешников, да на разыгрываемые на подмостках действа. Издревле шлюхи обоих полов полагали этот праздник своим, и на День Плясок, как считалось, брали за свои услуги большую, чем обычно, плату — во-всяком случае, налог за двадцать третье Середины Года во всех областях Империи с них взимался больший, чем за прочие дни. Так что с самого утра они принялись за свой труд — ничуть не смущаясь едущих мимо благородных, зазывали к себе желающих, причём даже посреди главных улиц. Ярл с гостями и двором посмотрели несколько весёлых представлений о неудачливых или счастливых влюблённых, получающих наказание воришках и уличённых неверных супругах, а также пару выступлений шутов и потешников, а там и настал полдень. Элисиф настолько понравились почти все выступления, которые нынче она словно бы смотрела впервые, что совсем не хотелось возвращаться в замок, да и на жаре голода почти не чувствовалось; но солнце, выйдя на середину неба, словно обезумело. Горожане принялись расходиться по домам в ожидании не столь знойных послеобеденных часов. Обед в замке сегодня состоял в основном из изощрённых сластей — в день богини счастья полагалось вкушать то, что приносит радость. В первую перемену подали густую тыквенно-пшеничную похлёбку на молоке с мёдом, начинённых сушёным виноградом, сушёными дольками рыжих акавирских яблочек и пряностями жареных в меду сонь и колбаски из растёртых сваренных в вине ягод смоковницы — по-бретонски они назывались «лешэ люмбард». Запивать всё это предлагалось южными винами, цветочными чаями и колдом, который оказался настолько приторным, что Элисиф, немного пригубив, отставила его прочь[4]. Следом хозяйка и гости, немного поговорив и передохнув, сплясали медленный хоровод и эстампи. А перед второй переменой на главный стол водрузили изваяние вставшей на дыбы козочки из выбеленного тростникового мёда — внутри оно, как и ожидала Элисиф, оказалось светло-коричневым, но это не помешало сотрапезникам разрезать его и съесть. Следом подали зажаренных на вертеле жирных журавлей и цапель с кисло-сладкой подливой, сгущённую миндалём похлёбку из перетёртых зелёных овощей с пряностями, сладкие творожные лепёшки и землянику со сливками. Не приходилось сомневаться — повара стараются перед высокой столичной гостьей и её женихом. Разумеется, по всегдашнему порядку, на столы менее родовитых гостей, на те, за которыми сидели духовные лица, прочие придворные и дружинники, приносили приготовленные без излишних ухищрений кушанья со много менее щедро применёнными пряностями, да и напитки подешевле и попроще. После дневного отдыха они навестили поместье Вересков, чтобы взглянуть на младенца Сваны. Лишь вчера днём молодая мать и её дитя покинули крепость Миствейл в ожидании шумного празднества и перебрались в особняк, что принадлежал теперь маленькой Осхильд Крепкий Щит. Судя по оказанной нежданным гостям встрече, всецело заправляла здесь теперь Руна — беззастенчиво указывать пожилым слугам и немолодому управителю у неё получалось преотменно. Асгейр сграбастал Руну, едва она подошла достаточно близко, прижал к себе и потрепал по голове под её возмущённый писк: — Господин Асгейр! — Вижу, ты свободу почуяла, бесовка! А вырядилась-то! Помнится, такое же платье я когда-то видел на Ингун. — Но ведь не могу же я тратить деньги на пошив новых платьев! А Ингун они теперь без надобности — она лежит в сырой земле. Всем довольная малышка Осхильд и Свана — отдохнувшая, похорошевшая, словно бы немного исхудавшая — вызвали едва заметное умиление даже у всегда равнодушной к младенцам и всему связанному с деторождением Виттории. Хотя у той куда больше живого любопытства вызвали исключительно богатое убранство чертога, лестниц, переходов и опочивален особняка Вересков, а также широкие застеклённые окна, парчовые завесы, шёлковые сиродильские и хаммерфельские ковры, большие зеркала в дорогих оправах, красного дерева и в искусной резьбе столы, стулья, кресла и поставцы, многоцветные изразцы для украшения очагов, но особенно — обилие окованных золотом питейных рогов на подставках, стеклянной посуды и тонко расписанных блюд и кувшинов на сплошь изукрашенных резьбой горках в трапезной, куда гостей пригласила Руна, дабы те смогли отведать отборного мёда и сластей. Завидев шесть горок с четырьмя полками на каждой, поставленных по трём сторонам трапезной, Виттория объявила: — Всё ещё хуже, чем ты рассказывал, Асгейр. Уж за одни только эти полдюжины горок столь изнаглевшее семейство полагалось привести к повиновению. Неслыханно! Даже у Мотьеров в главной их трапезной лишь три горки с тремя полками на каждой, как и дозволяется по закону. У моей матушки в приёмном покое только пять горок с тремя полками! Неслыханная дерзость! Руна запищала что-то о том, что они со Сваной собираются поскорее распродать столь непотребные богатства, а вырученные деньги пустить на помощь бездомным, убогим и сиротам, на что Асгейр ответил: — Прекрасно, дитя! А я прослежу, дабы те средства пошли именно туда, куда ты соберёшься их направить, а не оказались прибраны кем-нибудь из казначейства — как у них это в обычае. Приют, верно, совсем обобрали, пока я не следил? Асгейр одно время занимался заботами этого дома трудолюбия, но совсем недолго, да и за год его отсутствия прежние усилия, как видно, сошли на нет. После особняка Вересков они, взглянув ещё на одно недлинное действо на главной площади, отправились посмотреть медоварни, приналежавшую Верескам торговую пристань и приют. Пока повозка проделывала путь от пристани до приюта, Элисиф поделилась с Асгейром своим желанием помочь сиротам с вещами и починкой в помещениях: — Я составила подробный список покупок и работ за плату строителям. Думаю поручить руководство и главные заботы Мьол Львице. — Почему же ей? Я отдам твой список своему управляющему, м? Элисиф глянула на него со значением и вложила в голос настойчивости: — Нет, именно Мьол я поручаю это дело. Ты давно знаком с нею. Оказанное доверие она сможет оправдать? Асгейр поймал её взгляд и улыбнулся с коротким кивком: — Уверен, что выполнит всё наилучшим образом. Не сомневайся в ней. А сколько вышло денег? — Тридцать семь золотых и пятнадцать серебром. Моё содержание за месяц — сотня золотых. Хотя я пока не получила средств за два последних месяца. Со всеми нашими разъездами… Так что придётся занять у моего супруга. Как всегда при упоминании Ульфрика тонкое лицо Асгейра приобрело пренебрежительное выражение. Он глянул на Гевьон, потом сказал почти равнодушно: — Незачем тебе ещё и в личных средствах зависеть от господина Ульфрика. Я ничего не подарил тебе на обручение, так что оплачу теперь все расходы. — Не нужно! Ну уж совсем излишне, Асгейр! — Союз с тобою сделал Ульфрика самым богатым на Тамриэле человеком после Его Величества Тита, госпожи Алексии и семейства Мотьер — так что я более чем уверен, что он даже слушать не станет твоей просьбы о помощи какому-то жалкому приюту ценою в тридцать семь золотых. Всё это он произнёс столь же ровным голосом, как и предыдущие слова — и безотрывно глядя на сидящую напротив Гевьон. Элисиф тихо вздохнула. Асгейр же продолжал: — Я сам оплачу помощь приюту от твоего лица — и прослежу, чтобы в новостных листовках напечатали о чистосердечной помощи госпожи Элисиф сиротам, осуществленной на собственные её средства. Разумеется, под руководством госпожи Мьол. Где твой список? Бумагу со всеми подсчётами Элисиф ещё вчера передала Гевьон, и та сейчас вытащила из поясной сумки перевязанный ленточкой свиток. Там Элисиф перечисляла, сколько потребно закупить для приюта льняной ткани на пошив постельного белья, рубах и исподнего детям, сколько железной и глиняной посуды и принадлежностей для поварни и трапезной, слюды для окон и многого другого, а также сколько заплатить рабочим за побелку стен в поварне и подвале, за починку оконных коробов и вставку в них слюды, за починку печи с котлом и полок в мыльне и приведение в порядок отхожего места. Получилось тридцать семь септимов золотом и в остатке пятнадцать — серебром. Шерстяные ткани на паруса, посуда из дерева, как и столешницы, козлы, стулья и сундуки производились и в самом работном доме, но толку, видно, никакого не выходило. Кроме того, Элисиф записала и указание продать старое бельё на предприятие по изготовлению бумаги, а вырученные средства отдать на закупку зимних запасов. Асгейр прямо на одной из ярмарок накупил сластей — по мешку ягод и орехов в меду, десяток голов коричневого сыру, сотню сладких творожных лепёшек и мешочек цветочного чаю, так что незваные гости явились не с пустыми руками. Пока повозка подъезжала к приютскому двору, Идгрод, коротко рассказав о попавшемся ей в прошлый приезд с капустой волоске и дальнейших словах и слезах смотрительницы, призвала, обращаясь больше к Асгейру и Виттории: — Я увидела в ней немалую тревожность и склонность к дурному настроению и отчаянию. И без того она переживает за ребят и свою маломощность, так что не браните понапрасну. Не то, пожалуй, может и сделать с собою что-нибудь. Асгейр припомнил, как мать и сестра говорили ему то же самое об этой девушке, и всецело согласился. Старшие ребята убежали на праздник в город, оставались в доме только самые младшие, кормилицы с младенцами, две стряпухи и Констанция. Пока ребятишки расхватывали сласти, Элисиф высматривала среди них знакомых — сразу узнались и Ингейерд, и Луций, и другие малыши, с которыми она успела пообщаться в прошлый раз. Только одного ребёнка не оказалось в шумном сборище. — А где же та девочка, которая подходила ко мне? Сигбьёрг? Констанция заметно смутилась, промямлила: — Она приболела, госпожа моя. — С чего вдруг приболела? — со вспыхнувшим недоверием Элисиф оглядела светлицу, потом пересеклась взглядом с Идгрод. Та предложила: — Я могу подлечить её. Или определю, какие снадобья потребны. Констанция не без опасливости приблизилась, понизила голос: — Госпожа моя, прошу вас, идёмте со мною. Элисиф последовала за Констанцией. Видя неладное, Гевьон указала одному из стражей пойти с ними, а ладонь уложила на рукоять меча. Остановившись перед очередной дверью, Констанция продолжила: — Подозревала, что кто-то из ребят на неё ополчится, и указала следить, но… — Так в чём дело? — начиная злиться, Элисиф сама толкнула дверь. Уж не поджидает ли там убийца? Но в скудно обставленной светлице на дальнем от входа стожке соломы обнаружилась лишь свернувшаяся клубком кроха в ветхом платье. — Сигбьёрг? Элисиф подошла, наклонилась и развернула девочку к себе, чтобы увидеть синяки на лице, разбитое веко, опухшее настолько, что не видно глаза, а ещё, похоже, следы подошвы на ладони. Значит, кто-то из старших — здешние малыши все ходили босиком. Подхватив на руки мигом вцепившуюся ей в одежду девочку, Элисиф порывисто вышла прочь. Сзади доносились причитания Констанции. Дойдя до общей светлицы, Элисиф остановилась и глубоко вздохнула. Вымещать гнев на этих малых ребятах — недостойный её положения верх неразумия. Она подошла к Виттории и Асгейру, как можно тише поведала о случившемся несколько дней назад кратком знакомстве с немой девочкой и о том, что из этого вышло. Вокруг, меж тем, повисла звенящая тишина — отчётливо послышались жужжание мух и приглушённый шум улицы. — Значит, настолько эти дети неуважительны, что удумали отомстить другому малому дитю лишь за то, что подошёл ко мне! — она оглядела испуганное притихшее сборище. — Вот что. Раз уж этой девочке отныне здесь не стало житья, я заберу её с собою в Виндхельм на прокормление и воспитание. А вашим воспитателям должно вспомнить о розгах и плети. Напрасный гнев, напрасные упрёки. Те, кого она обвиняет, всё равно сейчас не слышат. Хотя, по возвращении им перескажут, разумеется. — Ну и нравы! — воскликнула Виттория. — Прежнюю смотрительницу зарезали, а она, верно, умела вас всех воспитывать и усмирять! Следует подобрать сюда не менее строгого надзирателя, чем была эта Грелод. Гевьон забрала малышку из рук Элисиф и велела Констанции приготовить купание и новую чистую одежду. Посуетившись, Констанция предложила господам осмотреть помещения, а после выпить чаю со сластями. В прочих спальных тоже навели порядок, вымыли полы и двери, убрали всю паутину из углов; на поварне гостей встретили чистые полы, пахло хорошо, а в мыльне, тоже вычищенной и прибранной, мыло теперь лежало в нужном количестве. Вечером после первого приезда Элисиф отправила Холмгейру в город с указанием купить два десятка кусков королевского мыла на торжище или в бане и отнести в приют. Внезапные перемены и новые лица вокруг, похоже, заставили маленькую Сигбьёрг совсем замкнуться. После мытья её обрядили в чистую и на вид совершенно новую льняную рубаху, которую Констанция достала из собственного сундука, и юбку которой Гевьон несколько раз обмотала вокруг ног девочки, а непомерно широкий ворот подколола застёжкой. А Идгрод излечила своим чародейством все её синяки так, что от них не осталось ни следа. Помня о недавнем предостережении Идгрод, уже на выходе Элисиф подозвала Констанцию: — Знай, я не держу на тебя никакого зла, как и госпожа Идгрод. Господин Асгейр рассказывал о ваших делах и недостатке средств. Мы выдаём на приют немаленькие деньги. Постарайся устроить здесь всё наилучшим образом. Тан Мьол поможет тебе. Констанция чуть ли не сквозь слёзы клятвенно заверила, что постарается, и на том они попрощались. В повозке Элисиф взяла Сигбьёрг себе на колени и попробовала поговорить с нею, потом, добившись только тихих слёз, жалобного взгляда и нового крепкого объятия, достала из поясной сумки приготовленную Констанцией выписку из приютской книги. «Сигбьёрг с острова Златоцвет. Принёс в приют землепашец по имени Хродульф. По слову его, родители и прочие родичи погибли в пожаре при нападении дракона. По тому же слову, возраста около трёх лет на весну двести третьего года.»[5] Возможно, крохе этой и не четыре с лишком, а меньше? Принёсший её человек просто не знал точного времени её появления на свет? Простые люди часто не ведают даже о собственном возрасте, да и возраста родных детей не помнят, особенно если не умеют считать. Что уж думать о подобранном после пожара чужом ребёнке? И молчит она от испуга? Ведь такое случается с детьми. Виттория на удивление ласково погладила Сигбьёрг по коротким волосёнкам: — Элисиф, я велю своим сопровождающим широко рассказать об этой девочке. Королева берёт на воспитание младенца из приюта — прекрасно! Пускай напечатают в новостной листовке после слов о твоей денежной помощи. — Да, пускай, — Элисиф с улыбкой взяла её руку, потом рассмеялась. Повеселившись нежданной лукавой мысли, она продолжила смеяться. — Вот наверняка об этой малышке напридумывают, словно бы она — мой родной ребёнок!