Мудрый не доверяет дракону

Как оказалось, Ульфрик пересел за стол Клинков Бури и, похоже, не собирался возвращаться на прежнее место. Вскоре Виттория, попробовав квашеной капусты с клюквой и осушив кубок ягодного чаю, сказала: — Элисиф, ты, вижу, совсем мало ешь. Мне, по-правде, тоже не слишком-то по вкусу эта ужасная квашеная рыба и пирог с салом, но ты и их не поснедала! Элисиф в самом деле почти ничего не съела за предыдущую перемену, а теперь и желание отведывать как первое блюдо, так и только что поставленные перед нею грибную похлёбку и ячменные лепёшки начисто пропало. Руки, к тому же, до того крепко пропахли рыбой, что и тщательное мытьё их в чаше с душистой водой не помогло избавиться от запаха. Она улыбнулась и принялась наматывать капусту на двузубую вилку: — А? Я и не заметила! — оглянулась на ближайшего подавальщика и щёлкнула пальцами. — Подлей медовухи. Тот выполнил указание. Сладкое терпкое питьё приятно обожгло горло, и она не отрывалась от кубка, пока последняя капля не упала на язык. Почти никогда прежде не хотелось отгонять тревожные мысли веселящими напитками, но, возможно, нынче столь малодушное занятие поможет? Ульфрик, уложив руку Довакину на плечи, что-то увлечённо рассказывал ему, Галмару и Ралофу. Рядом Мьол степенно поедала похлёбку с лепёшкой. Элисиф некоторое время не могла оторвать от них глаз. А ведь когда-то не слишком давно направляясь на казнь в Хелгене, Ульфрик и Ралоф оказались в одной телеге сразу с двумя Локирами — из Рорикстеда и из Хелгена. Один из них, конокрад, погиб от стрелы имперского лучника, а второй так и не сложил головы ни на плахе, ни в борьбе с Пожирателем Мира и его собратьями, ни на войне. Вот только никакой он не Локир, а неизвестно кто — потому что никого с этим именем не сумели припомнить выжившие горожане Хелгена, сколько их ни допрашивали личные поверенные генерала Туллия. Чудноватый и словно бы немного малахольный Ралоф мог и не заметить ничего странного, но уж Ульфрик-то точно прекрасно помнит этакое особое обстоятельство. Надо бы вызнать у него. Виттория вырвала из размышлений: — Не слишком-то ты рада его возвращению. — Виттория, довольно уже следить за мною! — Элисиф тепло рассмеялась. — Тебе словно нет более ни до каких забот дела, лишь до моей влюблённости! То есть, до моих чувств… хм… — Ох, душенька! Несмотря на завтрашнее расставание, говорить с Витторией не хотелось, как и ни с кем другим, даже с Идгрод. После пира, когда сотрапезники начали расходиться, она едва успела выспросить у запьяневшего, и оттого вполне сговорчивого Ульфрика тридцать серебряных для кое-какого подарка. Служанка по имени Осе приготовила ткань и отвар для примочек. — Знаете, госпожа, я взяла драконий язык, снежные ягоды и огненный сорняк. Доброе средство! — Огненный сорняк?.. Название звучало знакомо, но спьяну и от усталости совсем не хотелось вспоминать. Служанка же пояснила: — Да-да, госпожа! Пуховником ещё его называют, или ивовой травой, или диким льном, или ещё по-всякому. Госпожа Вайландрия его называет эпилобиумом, вроде бы. — Я поняла, Осе, — кивнула Элисиф, сообразив, о чём речь. Высокие, щедро усыпанные длинными узкими листочками стебли с шапочками простых розово-сизых превращающихся к осени в пух цветков привольно росли во всех северных краях Тамриэля, кроме, разве что, Морровинда, и на старом сиродилике назывались эпилобиумом — а в народе какими только именами их не прозывали[1]. Ну, не важно. — Ещё я приготовила отвар от потливой вони взамен того, что вы израсходовали. Тот же самый, как вы сказали. Вот, возьмёте завтра в дорогу. Осе сняла с пояса и поставила на стол перед зеркалом расписную тыкву-горлянку — ту самую, в которой Элисиф привезла с собой вываренное с лавровым листом белое вино, служившее для заглушения запаха пота. Сразу после поспешного мытья Элисиф достала из своего ларца заранее приготовленные вещицы, а взятые у Ульфрика монеты вытащила из своего поясного кошеля и немного повозилась со всем этим. — Девушки, вы хорошо служили мне с первого дня. Завтра не найдётся времени, потому я хотела бы прямо сейчас поблагодарить вас. Дагрун? Дагрун и Осе получили по склянке духов и по десять завёрнутых в отрезы шёлка серебряных монеток, а Торлауг, кроме духов и денег, достались и вложенные между ними золотая подвеска и серебряное с вишнёвым яхонтом колечко из тех двух, что зачаровал Вунферт, заменяя подарки от Ингун. Сразу, как девушки ушли, Элисиф кинулась к столу с писчими принадлежностями, отрезала полосу бумаги, осторожно, лишь бы не испачкать пальцы, открыла чернильницу и, чуть не выронив перо и едва не наставив пятен, быстро написала: «Корю и проклинаю себя за беспечность и неосторожность. Не следовало мне никоим образом обнаруживать своего к тебе доброго отношения, и теперь всем сердцем переживаю за тебя. Молю о прощении. И молюсь богам о твоём благополучии. Будь осторожен.» Пока присыпанные песком чернила подсыхали, она нагрела над свечой восковую палочку. Стряхнула песок прямо на ковёр. На нескольких буквах сырой песочек остался, так что пришлось отложить палочку, снять ножом излишки, кои Элисиф кинула уже в чернильницу, и добавить песку. Сердце мучительно колотилось в самом горле, от до сих пор не отпустившего опьянения качало и вело в стороны, каждое мгновение тянулось, кажется, бесконечно долго, а во всяком стороннем шуме слышались знакомые тяжёлые шаги. Наконец, свиточек с высушенными надписями был запаян с обеих сторон и припрятан в туфельку, писчий набор и воск уложены словно нетронутые, а Элисиф, вымыв руки, сняв рубаху и умастившись розовым маслом, легла на постель. Наконец, он пришёл. Безотрывно она следила, как он раздевается, как ворошит руками сырые волосы, как садится рядом и склоняется над нею. Пнуть бы его коленом изо всех сил, чтобы и зубы выбить, и нос сломать. Мысль позабавила, и Элисиф не стала сдерживать улыбки, потом и вовсе рассмеялась. — Ты так рада, что я вернулся? Она продолжила улыбаться. Прошептала: — Очень я тревожилась за тебя, мой ярл. И приготовила примочки от ожогов. Размять тебе спину? Вижу, ты устал. — Да. Пожалуй, да. Он отстранился, лёг рядом, и она, потянувшись к сосуду с маслом, вылив немного на ладонь и растерев, склонилась над ним. Провела пальцами по пояснице, вниз и вверх, избегая плеч и шеи — ни к чему касаться обожжённой кожи намасленными руками. Теперь получалось ловчее, чем в первый раз несколько дней назад. Она ожидала, что Ульфрик вот-вот встрепенётся, и придётся ублажать его уже иначе, но, когда он, мерно задышав, явственно провалился в сон, пришлось разбудить его прикосновением к щеке: — Мой ярл? Чтобы я смогла приложить примочки, тебе придётся сесть в кресло. — М-м-м? — он шевельнулся, приподнял голову. — Девочка, уймись. — Но… — Не нужно! Поди сюда, — он, протянув руку к её спине, пригнул её к постели, и она поспешно придвинулась. А и правда, что ей за дело? Пускай обгорает хоть до волдырей. Десять лет он провёл под высокогорным солнцем на Глотке Мира, ещё четыре с лишним года — под безумным солнцем Сиродила. Да и в Истмарке весной и летом можно обгореть до тех же волдырей, что и на юге или в горах. Чай, привык. Вместо поцелуев и нескромных прикосновений он, накрепко обхватив её руками и уложив ногу поверх её бёдер, заснул. Долго она не могла уснуть, маясь духотой и теснотой и не осмеливаясь отстраниться. Но едва перед глазами понеслась вереница неясных сновидений, как её разбудило шевеление рядом - а потом и поцелуй в шею. Солнечный свет заполнял опочивальню, хотя за дверьми, кажется, висела глухая тишина раннего утра. — М-м-м? Пора?.. — Ещё нет. Не уснуть мне. — поцелуи быстро перетекли на ключицы и ниже. Когда его зубы ощутимо сомкнулись на сосце, она громко вскрикнула — скорее от неожиданности, чем от боли. — Проснулась? Не дожидаясь ответа, он навис сверху, развёл ей ноги и несколькими рывками с усилием вошёл. Захрипел чуть ли не со стоном. Прошептал: — Ждала меня? — Ждала. А ты? — сквозь прерывистые вздохи выговорила она. Но он не ответил. Остатки сна окончательно рассыпались. Рассказала ли ему Хильде о разговоре с Серлундом? Верно, пока не успела?.. Прежде они не любились при дневном свете, и его нагота смутила, словно впервые, особенно при взгляде туда, где соединялись их тела и нижние волосы. Да что же такое? Негоже стесняться третьего по счёту мужчину. Она улыбнулась своим мыслям и ему. Пускай посчитает, словно бы ему. Затем он перевернул её на живот, навалился, но, довольно скоро отстранившись, велел: — На колени. Стараясь двигаться попроворнее, Элисиф приподнялась на локтях, подтянула под себя ноги и, повинуясь его рукам, уткнулась лицом в простыни. Возбуждение приятно дрожало внутри, тело прихотливо отзывалось на прикосновения бесстыдных ладоней и толчки, и она угодливо постанывала — негромко, но так, чтобы он слышал. Но быстро ему наскучило и столь невинное благообразие — он схватил её за локти, заломил руки за спину под её удивлённый вскрик, подобрал косы, намотал себе на руку и потянул, принуждая выгнуться. Это длилось и длилось. Изо всех сил сцепив зубы, она лишь невольно стонала и вскрикивала, потом до боли закусила губу. Хотелось с бранью вырваться, уйти, просто сделать хоть что-то, но не моглось пошевелиться. — До чего ты… стала добра… и податлива, — он дёрнул сильнее, и она громко завопила, потом со злым вскриком рванулась вперёд — да только без малейшего толку. С трудом совладав с голосом, едва выдохнула: — Пусти!.. Он не ответил, а движения и хватка не сделались мягче. Но косы всё же отпустил. А некоторое время спустя, откинув от себя и прижав локтем и коленом к постели, звонко шлёпнул её по бедру. Боль оказалась настолько неожиданной и резкой, что Элисиф не удержалась от очередного вскрика. А затем ещё и ещё. На следующем ударе она решила начать вырываться, но продолжения не последовало. Он наклонился, оставил поцелуй на её плече, а его ладонь мягко скользнула от внутренней стороны её колена вверх, огладила округлые выпуклости, что огнём горели от недавних ударов, и замерла между ног; он сказал: — Почему-то мы до сих пор этим не занялись, хотя следовало и в первый раз с этого начать, — взял со столика рядом с постелью склянку розового масла и пролил туда, где лежала вторая его рука. — Хочешь огня позади горы? На третьем лепестке лотоса? — то, насколько цветисто и неуместно-вычурно это прозвучало, особенно посреди нынешнего душного утра, после которого начнётся обыденная дорожная суета, повеселило, и она вновь рассмеялась. Попыталась припомнить ещё хоть что-то, но ничего внятного не всплыло в памяти. Столь изысканными словами это действо издревле называли в посвящённых чувственным учениям Дибеллы трудах. Ульфрик тоже рассмеялся. Неужели не ожидал от неё знания подобных тонкостей? — Верно, — прилёг рядом, прижался к её спине горячей мокрой грудью, а она постаралась насколько возможно расслабиться в ожидании нового проникновения. Ах!.. Первые несколько движений он приноравливался, чуть осторожничая, затем принудил перелечь на живот и навалился так, что она не удержалась от громких стонов. Скоро едва заметная боль совсем отступила, возбуждение разгорелось, подобно жаркому пламени, стоны перешли в вытьё. Он всё ускорялся, сопя и рыча над нею, потом покрепче обхватил её руками за плечи, прижал к постели — стало не вздохнуть. Когда духота сделалась совсем невыносимой, и Элисиф попыталась приподняться для вздоха, Ульфрик отстранился, принудил перевернуться, закинул её ноги себе на плечи и продолжил. Пот катился по его груди и рукам, движения явно давались со всё большим усилием. Наконец, склонившись к ней, он замер с тихим хриплым стоном, и она обняла его за плечи, с острой ясностью ощущая внутри краткие толчки. Скоро Ульфрик сполз на постель, перекатился на спину и тут же, кажется, утратил к Элисиф всякое внимание. Она недолго поглядела на верхнюю ткань полога и протянула руку, чтобы коснуться чужого плеча. Он сказал: — Тебе, вижу, весьма по нраву пришлось. Она придвинулась к нему в попытке нырнуть под руку и прижаться. Тщательно подбирая каждое слово, прошептала: — Если этот способ и тебе по нраву, мой ярл, то мы могли бы хоть каждый раз вот так любиться. Для твоего удовольствия. И пока мне не настанет время понести. Приобняв её, он хмыкнул: — Похоже, я и здесь не первый — слишком ты привычна. Но что же раньше молчала? — А ты не спрашивал. Он не ответил; коротко рассмеялся. Тут болезненным уколом вспыхнуло осознание, что за вчерашний вечер и сейчас он не коснулся губами её губ. Но он ведь лишь пользуется ею для разных целей — как и она им, разве нет? В последний раз он целовал её в лоб после казни Вересков, а в губы — за день до того. Целая седмица минула. Она провела ладонью по сосцам и по светлым завитушкам на его груди, коснулась подбородка и потянулась губами к его губам. Он вяло ответил, потом разомкнул объятие и поднялся с постели. Пока он не видел, она перепрятала свиточек из туфельки под простынь, намереваясь за сборами шепнуть Торлауг о том. Немного погодя Ульфрик внял уговору и сел в кресло. Лишь бы отвлечь, Элисиф дала ему привезённые Витторией письма, а сама занялась примочками. Читая, он и впрямь немало повеселился над печалями императора. Элисиф терпеливо дождалась, пока он не отложит писчую кожу, чтобы сказать: — Надеюсь, вы с Витторией поладили. Он вновь посмеялся: — Поладили, о да! Это дитё едва явилось на свет, когда я уже сидел на престоле Исграмора. А до того разбранился с Седобородыми, устроил резню в Маркарте, за которую и много лет спустя подвергался чуть ли не травле в имперских владениях, и пробыл в заключении в Подкаменной крепости немалое время, ну да. — Но уж воображает о себе! И почему же Тит не пришлёт тётку свою Алексию? Или кого из детей? — Не знаю. Но письмо я возвращу Виттории, если дозволишь. Он кивнул, потом взял бумагу от Брюлин, а Элисиф занялась последними сборами в дорогу. Отдельно подготовив сандалии, бельё и охотничье платье, сложила все прочие нужные в не слишком долгом пути вещи в походную перемётную суму, а ларец для драгоценностей, ларец с мылом, ножницами, мочалами и прочими мелкими вещицами, а также тяжёлые нарядные платья уложила в сундук, который заперла на ключ, затем проделала то же самое с вещами Ульфрика. Он успел дочитать, самовольно скинуть примочки и вновь заснуть, пока она укладывала последние его вещи. Передать весточку оказалось не так уж и сложно. На её внимательный взгляд Торлауг подмигнула и улыбнулась краем рта, а за причёсыванием, когда помогала закручивать, закреплять булавками и прятать под сетку косы, шепнула Элисиф на ухо: «Забрала». Пораздумывав немного над происходящим, ещё вчера Элисиф пришла к выводу — уж скорее Серлунд попросил бы Вайландрию заморочить эту служанку, чем передал бы ей хоть что-нибудь самолично. А может и через третьи руки. Он достаточно осторожен, чтобы действовать менее осмотрительно. Довольно долго сотенный отряд отбывающих со всеми телегами, повозками, заводными конями и прочим сопровождением собирался для построения и проезда через город. Как оказалось, Карлию тоже забирали в Виндхельм — она сидела в поставленной на телегу большой клети, что с самого, похоже, раннего утра стояла посреди двора. Элисиф успела наговориться о пустяках с Идгрод, Витторией и Асгейром, перекинуться несколькими словами с Мьол и Довакином, что тоже пришли проводить, расспросить служанок о том, как себя чувствует и хорошо ли накормлена Сигбьорг, а ещё познакомиться с подаренными ей и Идгрод четырьмя щенками ездовой. Все — сучечки, на вид почти одинаковые, крепенькие, громкие и неуклюжие, белые в чёрных и тёмно-серых пятнах, с эмалево-голубыми глазами — лишь у одной глаза оказались разными, как такое часто встречалось в этой породе. Сигбьорг пришла в восторг от общения со щенками, как и они — ото всего увиденного вокруг. Прощались недолго — всё-таки предстояло встретиться не позднее, чем через три или четыре седмицы, когда Рифтские со двором приедут в Виндхельм на выборы короля. Впрочем, Лайла неожиданно тепло обняла и расцеловала Элисиф, да пожелала доброй дороги. Виттория обещала прислать гонца с новостной листовкой — не ранее чем завтра рано утром изготовят на городском печатном дворе очередной их выпуск. В итоге, после всех долгих проволок, Элисиф выехала на Ретивом, своём охотничьем скакуне — пегом, с белыми носочками и с яркой звёздочкой на лбу, а Метель повели среди заводных. Элисиф хотела, как и вчера, усадить Сигбьорг рядом с собой, но Ульфрик, завидев, что она собирается это сделать, запретил, потому пришлось Гевьон вновь взять девочку к себе на седло. Город провожал гостей довольно шумно, и вновь осталось не совсем ясным, чего больше в этом шуме, в криках и прощальных песенках — любви или неприязни. Но в этот раз Элисиф решила, что проводы выдались куда более тёплыми, чем встреча — во всяком случае, хотелось в это верить. Поначалу путь проходил недалеко от озера Хонрик, и гулкий шум волн доносился даже сквозь шелест листвы, ржание коней и птичьи песни.