Мудрый не доверяет дракону

"Опрокинутая зима", предыстория к этому тексту: https://ficbook.net/readfic/8830695/22559665#part_content Рифт цвёл и благоухал. Невозделанные поля и лесные прогалины покрывало сплошным цветочным ковром. Повсюду шумели наливающиеся розовым радостно-зелёные заросли огненного сорняка, а сизо-голубые цветы медуницы, белые с жёлтым звёздочки ресниц Шора, синие стрелы шлема Хьялти, проглядывающие сквозь высоких соседей искорки лютиков и великое множество других, часто безымянных, цветов и трав колыхалось под ветром, словно пестроцветное шёлковое море. Ослепительная зелень и живой шум дубрав, сосновых боров и берёзовых рощ, тихий шелест можжевеловых зарослей да щебет лесных пташек особенно остро дурманили после городской пыли, серых каменных стен и исчерневших от времени и дождей брёвен. Вдоль Виндхельмской дороги к северу от Рифтена кучно лежали густонаселённые деревни и немало процветающих усадеб, и их обитатели выходили приветствовать путников, снимали шапки, кланялись. Кое-кто из ребятишек плясал и распевал весёлые песенки. А жрец Мары, который отвечал за раздачу милостыни в этом путешествии, щедро бросал им и их родителям медяки и серебряные. Во время привалов Элисиф подходила к цветущим зарослям, запускала в них руки, и цветы с листочками щекотали и ласкали кожу. Одуряюще, густым свежим мёдом пахли зелёно-сизые кустики душицы, лаванда кое-где едва начинала зацветать, но уже источала чуть уловимую нежную свежесть, а в редких на Пиках Дымного Мороза заводнённых низинах яркими причудливыми хохолками сияли жёлтые болотные ирисы. Ближе к полудню они остановились на первом по пути большом постоялом дворе. Шедшие впереди основного обоза воины уже успели расставить вокруг этой ветхой постройки навесы от солнца для себя и товарищей, разместить коней и развести в старых кострищах огонь, так что прочие, позаботившись о воде и корме для своих коней, усаживались или укладывались часто прямо на траву или принимались помогать с готовкой. От телеги с клетью отвели коней, поставили ту на самое солнце, и полусидевшая в ней всю дорогу Карлия и вовсе распласталась на полу. Телохранители проверили конюшню и все помещения, поварню, осмотрели трапезную. Там не оказалось едаков — постояльцев до единого выдворили ещё вчера, так что путники заняли все лавки, стулья и кресла. Стражницы взяли Сигбьорг за свой стол. В трапезную в итоге набилось изрядно народу — кроме высших чинов и телохранителей ещё и с два десятка Снежных Молотов. Жена хозяина забегала вокруг ярла и его ближних людей с охами и ахами, принесла бочонок кваса из холодника, расставила принесённые подавальщиком кружки, потом котелок и миски. Сдобренная мёдом овсяная каша с сушёными абрикотом и виноградом оказалась очень горячей, и пришлось ждать, пока остынет, зато свою кружку кваса Элисиф выпила почти сразу — холодный острый пенный напиток приятно освежил и взбодрил после влажной духоты улицы. Когда в очередной раз Элисиф намотала капусты на свою двузубую вилку, Ульфрик на удивление участливо спросил: — Не сделается тебе дурно на солнце? — Надеюсь, нет. Я поливаю голову водой. В Сиродиле летом бывало и хуже. Вунферт, как оказалось, успел сделать из черепа питейную чашу — и принёс её сюда из своей повозки. Кто-то похвалил тонкую работу, кто-то посмеялся над судьбой Мавен. А чаша невольно притягивала взгляд. Упирающаяся в смотрящую вниз макушку черепа довольно толстая короткая ножка в тусклом свете выглядела вполне изящно, усыпанная бёрстенами оковка по нижней — а теперь смотрящей вверх — части затылка ярко переливалась, а весьма чистые и ровные зубы Вунферт, вопреки изначальному намерению, оставил на месте. Вот так, Мавен. Порой ни богатство, ни связи не помогают избежать суда и оглушительного крушения всех замыслов. Богохульство и преизбыточные дерзость и стремление ко власти могут и прогневить благосклонных прежде богов — как и тех смертных, кто успел добиться власти большей и раньше, не правда ли? А ведь Мавен рожала трижды, но все зубы сохранила здоровыми — во всяком случае, верхние. Подумав об этом, Элисиф провела языком по внутренней безупречно-ровной поверхности собственных зубов, припоминая, как кручинилась за их сохранность после обещания Ульфрика брюхатить её настолько часто, как только окажется возможным. Но видно будет. Подали похлёбку из свинины с овощами, к ней — пироги с капустой, а следом — по кругу сладкого сыра на стол, медовые соты и мочёные яблоки. Повара хорошо подготовились к приезду важных гостей — и наверняка изрядно подвымели местные кладовые. — Надеюсь, за постой этим людям заплатят достойно? Не меньше чем на три или четыре золотых мы здесь наедим. — Заплатят, не беспокойся, — ответил Ульфрик. Позже, когда едаки подразошлись, к нему подошёл сотник из числа Снежных Молотов с коротким отчётом об устроении привала, а следом, когда хозяйка позвала Элисиф наверх, то и Гевьон села на её освободившееся место. Поднимаясь по лестнице, Элисиф проводила их взглядом. О всех ли её прегрешениях будет доложено? Верно, о всех, какие только приметили стражницы — как и всегда. Им с Идгрод для отдыха досталась узкая светлая горенка. Они расположились на одной из постелей, на вторую легла скоро подошедшая Гевьон, а Сигбьорг, недолго повозившись с наполненной буковой пшеницей тряпичной куколкой, которую подарили ей в Миствейл, показала ту Элисиф, потом послушно забралась на постель к позвавшей её Гевьон. За стеной справа раздавались громкие мужские голоса — Галмар рассказывал, Ульфрик отвечал, но очень скоро они затихли. Не желая терпеть царящую вокруг духоту, Элисиф подошла к окошку, а открывая створку, выглянула, окинула взглядом двор и дорогу. Увидела, как Карлия в клети неподвижно лежит, укрывшись ветхой серой тряпицей; страж рядом поливал себе голову водой из мехов. — А преступница, что едет с нами, доживёт ли до конца пути? Её оставили на жарком солнце. — Данмерке такое нипочём, госпожа. Я видела, как ей отдали наши объедки, и бочонок с водой в клети стоит, — великое презрение звучало в голосе Гевьон. — Не пропадёт. Ближе к вечеру, когда пришло время полдничать и уезжать, и они ненадолго остались в горенке вдвоём, Идгрод, поймав Элисиф за локоть, быстро сказала: — Галмар говорит, Ульфрик на тебя в большой обиде. Выпив лишнего в один из вечеров, он немного пооткровенничал, как я поняла. Сокрушался, что ты ненавидишь его, что тебе противны его ласки, что считаешь, будто в Солитьюде тебе сейчас жилось бы лучше. Ещё всякое подобное. Думаю, и измены он тебе ещё долго не простит. — А что Галмар ему ответил? — Большего он не рассказал, а я не стала выспрашивать. Элисиф понимающе кивнула, потом пожала плечами: — Вот и оставил бы меня в Солитьюде. Или отправил бы на казнь. Невеликая сталась бы для него потеря. Думаю, он больше злится, что не сумел отвертеться от женитьбы. — Ну что ты, Элисиф! — Я уж служу перед ним, словно горничная девушка, да всё ему не то, Идгрод! — в гневе она невольно повысила голос, но, спохватившмсь, перешла на шёпот. — Подаю напитки, плащ подношу, помогаю застегнуть, за свечами слежу, спину ему разминаю. Все его вещи уложила в сундук нынче утром. Этим всем должны слуги заниматься. За рубаху и не поблагодарил! И за примочки от ожогов. Странно, что сиротку не велел оставить в Рифтене. За волосы оттягал и… Ох, не важно! — С чего это — оттягал? — удивилась Идгрод. — Захотелось ему. Не знаю. Привык, верно, с полюбовницами обходиться, как вздумается, — она застегнула пояс, в последний раз огляделась, проверяя, не оставили ли они здесь каких вещей, и улыбнулась Идгрод. — Идём же. Я проголодалась! Проезжая на Ретивом мимо телеги с клетью, Элисиф пересеклась взглядом с Карлией — та сосредоточенно обгладывала птичью кость с их полдника, но тут же вскинулась и повернула голову вслед за удаляющимися конниками. Солнце нехотя склонилось к западу, ничуть при том не поумерив своей ярости. Пестрые лесные голуби мелькали в ветвях, кое-где скакали белки, а как-то взглянув вверх, Элисиф увидела промеж сосновых и берёзовых ветвей целое мельтешение множества стрекоз. Те летали и у земли, и над водами, как и бабочки. Яркое живое великолепие природы разогнало последние тревоги, хотя к недавнему рассказу Идгрод она то и дело мысленно возвращалась, как и к словам Мьол о деятельности Клинков, замыслах Довакина и живущем на вершине Глотки Мира драконе. Несколько неудобных вопросов то и дело начинали проситься на язык, но она так и не собралась подойти ни с одним из них к Ульфрику. И, следовало полагать, нынче к ночи тот утомится дорогой и не захочет отвечать. От Рифтена до города Гринволл лежало сорок милле пассус, или шестьдесят поприщ, или же двести шестьдесят гхальв[1] — о чём сообщал первый же дорожный камень Виндхельмской дороги, потому и не предполагалось, что обоз успеет добраться раньше чем к завтрашнему полудню. В должное время Ульфрик велел объявить привал. Прежде чем солнце приблизилось к своей наливающейся золотом и багрянцем колыбели из мягких пышных облаков, Братья Бури разместили коней и телеги, определили посты стражи и смену дозоров, да почти полностью успели поставить те два десятка палаток, в коих отряду предстояло расположиться для сна. Вскоре повара разожгли в спешно выкопанных ямах костры, повесили над двумя по большому котлу — для каши и для кипятка на чай, а над третьим установили вертел. Старшая повариха принесла полдюжины караваев ржаного хлеба из тех, что взяли в Миствейл, прикинула, как их нарезать на сотню человек, потом заколола поросёнка, и теперь его разделывали, а мясо кидали в котёл для обжарки. Элисиф наблюдала за всеми приготовлениями, сидя под навесом на увенчанном мягкой обивкой сундуке с продуктами. Рядом расположилась Идгрод, а у их ног Сигбьорг играла со щенками. Игра не обошлась без последствий: двое щенков настолько рьяно вцепились в куколку и потянули каждый на себя, что та с треском порвалась под возмущённый вскрик Сигбьорг. Разлетелись по сторонам кусочки ткани, верёвочка и зёрна буковой пшеницы[2]. Впервые на глазах у Элисиф Сигбьорг расплакалась — точнее, как-то совсем тихо робко расхныкалась, и лишь тогда, когда Элисиф обняла её и принялась утешать. Идгрод наклонилась, собрала несколько зелёных угловатых зёрнышек: — Ох, вот. При дневном свете можно было бы попробовать собрать, но сейчас нечего и пытаться. Одна из стряпух, завидев такое дело и разохавшись, отрезала кусок от своего передника, насыпала в него горсть овсяных зёрен, перевязала лентой из собственной косы и вручила Сигбьорг. Та почти мгновенно успокоилась. Как же легко становится получать подарки и благосклонность даже от совсем незнакомых, когда находишься под покровительством королевы, пускай и опальной. Щенки съели всё кинутое им сало, обглодали кости, потом приставленный ходить за ними человек, пристегнув каждому поводок, увёл их к себе. За сегодня Элисиф едва обменялась с Ульфриком несколькими словами, хотя ехали они всё время рядом. Но свежий ветер да красоты полей и лугов и его, кажется, заставили раздобреть. Позже, сидя на длинной скамье между Ульфриком и Вунфертом с кружкой чая в руках, глядя в высоко сыплющие золотыми и алыми искрами костры и слушая разговоры и песни, она чувствовала себя почти так же уютно, как и в обществе Виттории и Асгейра. Даже близость Вунферта не смущала. Тот, пребывая в добродушнейшем настроении, разлил по питейным рогам всех сидящих за столом своё вино — только Идгрод отказалась — а для себя принёс чашу из черепа. К середине вечера Ульфрик вспомнил о ней: — Рада ты, что мы покинули Рифтен? — Рада, мой ярл. Давно уж мне не терпелось отправиться в Виндхельм. — И девочка эта тебе полюбилась, смотрю. Только она, говорят, молчит всё время, хотя уже не маленькая. — Почему? Совсем ещё крошка. Ульфрик беззлобно усмехнулся: — Я к тому же возрасту, как рассказывала мать, празднословил, почти не замолкая, помнил с десяток прядей и сказаний, да успел выучить все ругательства на тамриэлике и данмерисе, какие только есть. — Суварис научила? — Больше её братья. Хотя и она тоже. — О-о-ох, надеюсь, ты не станешь учить этим словам… — на едва уловимое мгновение она задумалась, отогнала пришедшее: «моего ребёнка», не решилась сказать и: «нашего» или «наших детей» — слишком это раболепно и угодливо прозвучало бы, пожалуй. — …своего будущего наследника! — Как же нет? Обязательно! Элисиф сочла нужным без малейшего возражения рассмеяться. Ни к ней, ни к Торугу в детстве не допускали никого, кто мог бы научить чему-то подобному. Даже став королём, Торуг не приемлел никакой брани, и со всеми придворными, слугами и дружинниками общался безупречно вежливо. Возможно, в том числе и поэтому случилось с ними то, что случилось? Король должен уметь разговаривать с ближними людьми на их языке. Судя по закрывшим звёзды тучам, поднявшемуся ветру, что расшумелся в дубах, берёзах и соснах, да вставшей в воздухе сырой свежести, собирался дождь. Если придётся поутру сушить палатки, то и на второй переход они выдвинутся с запозданием. Вскоре дождь и впрямь застучал по холсту навеса и зашипел в кострах. Под утро Элисиф проснулась от духоты. Вновь Ульфрик обнимал её, словно куклу, а кровь билась и гудела в ушах, да горячий пот покрывал кожу. Осторожно высвободившись из нестерпимо душного объятия, она выбралась из-под одеяла. Надев платье и накинув платок, стряхнула с полога паучков и уховёрток и тихо выскользнула из палатки. Стражи приветствовали её. Занимался рассвет. Дождевые тучи подразогнало ветром, и солнце тихо выплывало из-за разрывов сизых и серых облаков в золотых прожилках, роняя косые лучи в прорехи меж деревьями. Кое-где в пределах лагеря остались неутоптанными кустики полыни, чернобыльника и огненного сорняка, и теперь они переливались несчётным множеством сияющих капелек, как и травы вокруг, как и листва деревьев в туманной дали. Отдышавшись, она прошлась вокруг. Лагерь спал, только дозорные ходили по утоптанным тропам, да фыркали кони. Телега с клетью мелькнула между палаток. Карлия в ней, как оказалось, сидела на коленях, наклоняясь вперёд, держась за прутья и упираясь в них лбом. Неужели и впрямь перегрелась? Элисиф направилась к ней, и Фрида пошла следом. При их приближении стражи поклонились, а Карлия и не подумала склонить головы. — Доброго утра, Ваше Величество. С чего же это вы не спите? Фрида приказала ей отодвинуться на другой край клетки, и она без возражений и на удивление ловко перетекла в дальний угол. В недвижном воздухе висела вонь застарелого данмерского пота. Элисиф коротко огляделась, потом встретила взгляд огромных прозрачно-вишнёвых глаз на похожем на обтянутый кожей череп болезненно-сером без кровинки лице. Карлия вновь опередила её: — Вы выглядите получше, чем в первый раз. Не то что я. Ну да, наверняка с отёкшим после сна лицом и подопухшими веками, с болезненно-горящими щеками Элисиф сейчас предстала перед нею. Но при первой их встрече смертельно — почти в буквальном смысле — бледная и с трудом державшаяся на ногах, да в залитой кровью одежде Элисиф точно имела вид много более жалкий, чем сейчас. — Зато ты, смотрю, набралась вежливости. Карлия невозмутимо продолжала: — Не трудясь с утра до ночи в поле под жарким солнцем, да имея на столе лучшие кушанья, какие только можно купить за чужие деньги, отчего бы не цвести, словно роза в садах Азуры? Вновь то же самое, что и на допросе, неужели? Элисиф невозмутимо ответила: — Хорошие воры обычно имеют всего вдоволь на своём столе. Отчего же ты отказалась? Фрида шепнула: — Госпожа, не унижайтесь. И без того велика честь для этой падали. Идёмте. В напоённом влагой недвижном воздухе да в пронзительной тишине рассветного часа всякий звук всегда подобен оглушительному грохоту, потому каждое их слово чётко услышат в стоящих рядом палатках. Но Элисиф, шагнув к самым прутьям, сказала: — Значит, ты мнишь нас такими же служителями твоей Владычицы Даэдра, как и любого уличного воришку. — Нет, ну что вы! Всякий из господ, полагаю, уже с рождения наделён её совершенно особым вниманием — не то что мелкие ничтожества, коих не перечесть. — Государевы и ярловы подати нужны, чтобы содержать стражу, дружину и войско. Иначе разбойники изнаглеют и примутся разорять чёрных людей, а вести войны станет и вовсе невозможно. Карлия запрокинула лицо и тихо рассмеялась: — Не будь господ, не случалось бы и войн. Элисиф отвернулась и шагнула прочь, но Карлия ей вслед повысила голос: — Я тебе зла не желала. Она на диво проворно переместилась к противоположному краю, вцепилась в прутья, и Элисиф, посомневавшись, всё же вернулась на прежнее место. Тихо ответила: — Пожалуй, я тебе верю. Да только ты целилась и в меня тоже. А ведомо ли тебе, какие беды происходят в лишившихся крепкой власти странах? Войны за престолонаследие длятся десятки лет. Ты и Скайриму хочешь той же судьбы? Вообще-то, Карлии вполне сподручно сейчас оказалось бы, резко потянувшись, ухватить Элисиф за шею или вцепиться ей в глаза. Фрида и один из стражей встали по обе стороны от них, взялись за оружие. Карлия же отвечала: — Ведомо. Уж не пожалела бы ты, если бы вышло вновь овдоветь по моей вине? — Пожалела бы. Но это не твоя забота, — пожалела бы… Верно, Элисиф сейчас и сама дожидалась бы казни. Или под стражей везли бы её в какую-нибудь Тревскую или Туманную заставу на вечное заключение. А Карлия продолжала шелестеть: — Ну, ты-то сменяла двоюродного брата на четвероюродного. Тебе же и лучше: дети получатся здоровее, — она беззлобно и на вид бесхитростно усмехнулась. — Приток новой крови всегда полезен, знаешь. — Знаю. Твёрдость ответа, похоже, смутила Карлию, и она некоторое время не роняла ни звука. — А ты ведь совсем не такая, как говорят, королева. Слыхала, ты умеешь лишь плакать да мямлить. И что у тебя сотня любовников, словно у Боэтии. Ещё говорили: ты от горя выкинула после его убийства. Или тайно родила. А я у тебя видала только девчушку постарше, чем следовало бы, да и вроде из приюта? Но кто же вас, господ, разберёт?.. Фрида вновь попыталась встрять: — Госпожа!.. Но смолкла под повелительным взглядом Элисиф. Потом Элисиф кивнула Карлии: — Продолжай. Что ещё говорят? Та вместо ответа закашлялась — и кашляла долго. Наконец, отпив из бадьи и попутно от неловкости залив себе одежду, просипела: — Двуногие всегда говорят. И больше всякую чушь да дрянь. Повисло молчание. Карлия пыталась отдышаться, а Фрида, переминаясь с ноги на ногу, не решалась ничего сказать. Тут невдалеке зазвенела песня соловья или иной пташки, и Карлия передёрнулась, с громким вздохом помотала головой. Едва слышно прошептала: — Я-то надеялась: наша королева хоть после падения своего города покажет, что она не ничтожество. Уж я бы на твоём месте заколола бы его в первую ночь, сразу после провожания. — Ты не на моём месте. Не равняй себя и своих лиходеев с нами, воровка и дочь воровки. — Уж я не дозволила бы Мерсеру надругаться надо мною… я бы… Больше не о чем разговаривать. Элисиф бросила: — Да сколько угодно, — развернулась и зашагала к своей палатке. Фрида поспешила следом. На первом привале Ульфрик подозвал её, привлёк поближе. Самым искренним и доверительным голосом сказал: — И зачем же ты вновь говорила с этой воровкой? Похоже, она пытается повлиять на тебя, да подставить. — Я хотела выспросить, почему она ровняет нас, господ, с ворами. — И что толку? Многие мнят о нас то же самое. — Ну… — Не вздумай поступить по её воле! Попытаешься тайком убить меня — заколоть, удушить, ещё что вытворить — найду на тебя управу. Уж не пожалею. — Я… Я и не собиралась слушать её, ясно тебе? — голос задрожал от накатившей вдруг злости. — Вот выдумал! По-твоему, я… — она вздохнула поглубже, помолчала. — По-твоему, я слушаю, что там лопочет эта воровка? После того, как она едва не убила меня? Он безотрывно смотрел на неё. С новым вздохом она осторожно потянулась к нему, прижала ладони к его груди. Поймала взгляд: — Мой ярл, почему ты столь глубоко сомневаешься во мне? Даже после всех моих тревог за твою жизнь? Он перехватил её запястья: — А с чего ты, и впрямь, так тревожилась по нашему отъезду? Думаешь, не вернись я, Лайла учинила бы с тобою дурное? Она твоего наследства постаралась бы не упустить, уж не сомневайся. А значит — поженила бы тебя с Серлундом. — Но… да ты что, не могло бы такого статься. О подобном исходе она не задумывалась. Но после этого странного предположения мысли о столь нежданном союзе с Серлундом не давали покоя до самых стен Гринволл. Что думали и чувствовали бы они оба, вновь оказавшись в тисках чужой воли, свёдшей бы их настолько близко? И долго ли продлился бы этот союз? Уж можно не сомневаться, без Ульфрика страна запылала бы не позже, чем к осени. Эрикур, Тонгвор, Ольфина и Това мгновенно разбранились бы и с Лайлой, и промеж собой, Изгои подняли бы голову… Нет, не нужно ей такого в обмен на короткое призрачное счастье. Город шумно встретил гостей. Тайбедету здесь до сих пор продолжали отмечать, судя по многолюдному торжищу и несчётному мельтешению протянутых на верёвках между зданиями знамён. Возвышалась над улочками венчающая высокий утёс старая мрачная крепость, но в свете летнего солнышка даже её почерневшие от времени камни смотрелись радостно и приятно. За столом в трапезной им прислуживала довольно милая на лицо пухленькая девица с громким голосом и едва сходящимися на пышных персях завязками платья. Возможно, в этой полной мужчин крепости она работала вовсе не только на поварне и раздаче еды? Во всяком случае, за недолгое проведённое гостями за столом в трапезной время, её развязные движения и почти не сходящая с губ приветливая улыбка, которой щедро одаривался каждый мужчина, произвели впечатление не самой стойкой добродетели. Первым делом она принесла пиво в больших кружках, прижимая к персям и не озабочиваясь подносом. Одарив господ улыбкой и поклонившись, убежала. Пиво оказалось слишком горьким, тёплым, да и явно не свежим. Ульфрик поморщился, Галмар подул на пену и что-то недовольно пробормотал, но оба продолжили пить, как и остальные мужчины, кроме, разве что, Вунферта; Идгрод сразу отставила кружку прочь, а Элисиф, отведав немного, при следующем появлении подавальщицы сказала: — Это пиво горькое и тёплое, принеси другого. А лучше холодного чаю с мёдом. — Другого пива нет, госпожа. Есть чай из огненного сорняка, ресницы Шора… ну, ромашка, малина, ежевика — и листья, и сушёные ягодки. Но у нас в холоднике почти не сыщется льда! Ещё есть квас! — Ромашки с малиной и ежевикой. По всегдашнему обыкновению Элисиф безотрывно смотрела собеседнице в лицо. Та же то скашивала взгляд, то поглядывала на смотрителя крепости. Потом быстро глянула на Ульфрика и, поклонившись, убежала. Огорчает ли её, что будущий король приехал сюда с молодой женой? Да ещё и днём, так что очень скоро покинет эти стены. И ему точно не достанет любопытства до прелестей хорошенькой подавальщицы. Но Элисиф быстро отогнала столь недостойные мысли. Остальные без жалоб пили принесённое. Скоро девица вернулась со стопкой мисок и котелком. Пока расставляла посуду и наваливала каждому по черпаку парящей пшённой каши с кусками мяса и моркови, смиренно опускала взгляд, но, уже пристроив на поднос котелок и черпак с полотенцем, мельком улыбнулась Ралофу. Элисиф хотела попросить молока или простокваши, но с мясным ей такое не нравилось, потому вслед она сказала: — Подай мне холодного квасу вместо чая. Та пролепетала: «Да, госпожа!» и умчалась. Ульфрик неожиданно хмыкнул: — Загоняла бедняжку. — А нечего приносить дурное пиво. Да и какое пиво в летней духоте, на солнце? Ягодного взвару бы всем подали. Тут очнулся смотритель: — Госпожа, простите Олаву, прошу вас. К полднику распоряжусь о взваре! По возвращении Олава, излишне суетливо ставя кружку, попутно споткнулась, и квас выплеснулся, залил столешницу и брызнул на платье Элисиф. Она воскликнула: — Да что такое? — подхватила с колен платок и принялась вытираться. Смотритель опередил открывшего уже рот Ульфрика и рявкнул на лепетавшую извинения Олаву: — Ты чего меня позоришь? Пойди прочь, дура! Пусть Сигню подаёт! Та убежала чуть ли не с вытьём, а смотритель, вновь рассыпаясь в извинениях, взял полотенце и сам вытер стол перед Элисиф. После обеда Ульфрик с Вунфертом и Клинками Бури отправились осматривать засаду, оружейную и прочие помещения, и, как подозревала Элисиф, допрашивать Карлию, а ей осталось только, вымывшись со стражницами, Идгрод и Сигбьорг в бане, расположиться для отдыха в доставшейся им горенке. Идгрод скоро вспомнила о своём намерении отправить слово Данике в Вайтран, так что пришлось слугам посуетиться с писчими принадлежностями, бумагой и отправкой готового послания с голубем. То и дело одолевавшие с ночи Тайбедеты мысли о Клинках и драконе Седобородых вновь не давали покоя, а теперь и выдумка Ульфрика насчёт её союза с Серлундом — даже когда она краем уха слушала, как Хильде и Фрида обсуждают незадачливую подавальщицу и то, как старательно та улыбалась Ралофу и Ирсаральду — и особливо, вышел ли от тех любезностей хоть какой толк. И когда говорила и играла с Сигбьорг. Более всего занимало, что после отданного посреди пира указания о разговоре с Мьол Ульфрик словно начисто об этом позабыл. Позже, на первом привале на пути к Камню Шора, Элисиф, когда нетерпение её достигло уже самого края, подошла к нему, опустилась прямо на траву напротив и тихо спросила: — Мой ярл, не желаешь ли сказать мне хоть нескольких слов о том деле, которое я развязала с таном Мьол? Он привлёк её за руку, и она села рядом на ворох пушистых шкур и прислонилась к дубу, необъятный ствол которого тоже щедро застелили. — Да, Мьол! Отвечай на её письма, если и впрямь напишет. Пригласишь, кстати, на выборы. — Приглашу, — кивнула она. — Хильде пересказала тебе мой с нею разговор? Он кивнул в ответ: — Когда вы говорили, Вунферт по моему указанию проследил за вами. И ни капли лжи и притворства в ней не разглядел. Как и в тебе, впрочем. — Я искренна с тобою, — голос странно дрогнул. Но она ведь и впрямь ни разу не попыталась хитрить и о чём-то утаивать в последние дни. Кроме, разве что, разговора с Серлундом и послания ему — но это только её личное дело. О Серлунде Ульфрик более не упоминал. Возможно, Хильде всё же не стала рассказывать ему о подсмотренном во время плясок. Да и видела ли она и впрямь хоть что-то? — Это похвально, — спокойно — а, скорее, равнодушно — ответил он. Элисиф прямо взглянула ему в лицо, встретила казавшиеся посреди окружающих травы и листвы ярко, нестерпимо зелёными глаза, вздохнула. Хотелось выплюнуть очередные слова ненависти, очередное пожелание ему сгинуть в Обливионе, но она лишь уронила: — Удивлена я, что Седобородые тысячи лет скрывали у себя дракона. А более всего тем, как ловко и ты скрыл это ото всех. От деда, от дядюшки, от Торуга, — на мгновение она задумалась, как назвать покойных свёкра и свекровь, коих очень давно не доводилось поминать вслух. — От господина Хоуга и госпожи Ульфхильд тоже скрыл, так ведь? — Верно. Знаешь, ступай-ка принеси мне чаю. Она бестрепетно сходила за чаем к поварам, которые держали тот в больших кувшинах в своей телеге, вернулась с двумя кружками. Ульфрик вновь указал сесть рядом с собой на ворохе пушистых шкур, поделился сластями, и в целом повёл себя с безупречной учтивостью. — Мне тут вспомнилось, как увидел тебя впервые. Приезжал по делам в Солитьюд в месяце Руки Дождя или Первого Зерна восемьдесят второго года, как помню. Да, у тебя тогда уж зубы начали резаться. Элисиф кивнула. Она прекрасно знала об этой встрече из рассказов отца и матери. Но Ульфрик продолжал: — Только стоило мне взять тебя на руки, как ты тут же замахнулась кулачками, да съездила бы мне по щеке, если бы не успел отодвинуть тебя, — он усмехнулся. — А отняли тебя, так тут же принялась кричать, махать ручонками и расстроилась необычайно! Уж как Эслауг тогда смеялась! — Мне рассказывали. — Помнится, подумалось, что непременно вырастет своевольная нравная королева, с которой будет не сладить. И всё это вовсе не помешало им теперь, двадцать с лишним лет спустя, совокупляться, словно диким зверям, с вытьём и криками — и всеми способами, кои только возможно измыслить для двоих любовников. Элисиф молчала. Распространяться о Клинках и драконе Седобородых он, очевидно, не желал. А все эти воспоминания о давно сгинувшем её точно не растрогают. После убийства Торуга она и без того по многу раз перебрала все воспоминания об общении с Ульфриком и его ближними, перечитала все его письма Торугу и дядюшке Истлоду, и даже все письма деду от ульфрикова отца, как и от Игмунда и Балгруфа королям, пытаясь отыскать корень измены. Возвращаться к этому не хотелось. — Ты ведь и теперь в точности тем же образом обходишься со мною. Пытаешься ударить, а как не получается — сразу в крик и слёзы. — Я не пытаюсь ударить тебя, мой ярл. Всё, что делаю, идёт лишь во благо тебе. Разве нет? А и в самом деле. Всякое её действие за последние годы, а особенно после взятия Солитьюда, гнусный мерзавец сумел обернуть себе и только себе на пользу. Она огляделась. Галмар с Ралофом и прочими Клинками Бури шумно хохотали невдалеке, Идгрод плела венок для копошащейся у её ног Сигбьорг, телохранители стояли на должных местах. Удивительно, но на неё и Ульфрика никто не смотрел. Поймав его взгляд, Элисиф улыбнулась, осторожно прижалась к нему, коснулась плеча, внутренней стороны запястья, постаралась переплести пальцы с его пальцами. Он дозволил, разжав ладонь, потом устало сказал: — Вижу, ты стараешься. Скольких же усилий тебе это стоит? «Уж не больших, чем тебе стоило, чтобы притворяться всю жизнь» — хотела бы ответить она, но вместо этого прошептала: — Надеюсь, ты оценишь эти усилия, мой ярл. — Оценю. Когда и впрямь выйдет польза. — Я рада, — только и выдавила Элисиф. Вздохнула. — Ты ведь просто используешь меня, словно вещь. Даже не поцеловал ни разу. — Уж если бы ты не стремилась использовать меня, то кинулась бы на свой меч ещё в день взятия Солитьюда, вот что. — Ну, нет! Никогда я не кинусь!.. — но договорить она не успела, потому что Ульфрик, ухватив за плечо, наклонился к ней, настойчиво коснулся губами губ, проник языком в рот, и язык его, подобно мужскому естеству, проделал несколько глубоких движений. Она невольно подалась ему навстречу, а внутри вскипела нескромная горячая волна. Со стороны сборища Клинков Бури громко присвистнули, и Элисиф, поймав развесёлый взгляд Ралофа, вспыхнула, как сухая хворостинка в ночном костре. Оглядевшись, заприметила, что даже Карлия смотрит на них. — Ой, нельзя же так! Ульфрик повторил поцелуй, шлёпнул её сзади пониже поясницы — к счастью, этого никто не мог бы увидеть благодаря плащу — и ответил: — Очень даже можно! От Гринволл до Камня Шора лежало по делающейся заметно круче дороге сорок семь поприщ, так что ночевать отряду вновь предстояло в поле. Лагерь разбили на краю деревни под названием Хлидабю, между дорогой и грядой почти отвесных скал, в красивейшем местечке, вполне достойном доски и кисти художника. Селяне принесли полдюжины гусей, корзинку яиц, по корзине первого урожая маиса и земляных яблок, а землевладелец, раскланявшись, предложил господам остановиться для ночлега в его доме. Элисиф вовсе не хотелось возиться с вещами и постельным бельём на новом месте, но Ульфрик и Галмар милостиво согласились к вящей радости землевладельца, так что возражать она не стала. А потом шепнула Ульфрику: — Пускай заплатят им за продукты, да каждому селянину отдельно, не только их хозяину. В довольно большом доме на самом высоком в деревне месте, куда они пришли уже почти к самой темени, оказалось чисто и уютно. Вдоль длинных стен мостились сундуки и лавки, стол и даже поставец с ларчиками, несколькими книгами и множеством разновеликих мешочков, деревянных и тряпичных игрушек, склянок и чашек, опорные столбы украшала затейливая резьба, печь выложена была узорчатыми изразцами. Младших обитателей они увидели лишь мельком, когда те, выстроившись в ряд и пораскланявшись перед гостями, проворно похватали свои перины с лавок и сундуков и выбежали за двери. Зато жена хозяина обнесла всех гостей пивом, показала, из какой бадьи брать воду, где лежит хлеб и стоит кувшин с маслом для светильников, и, попутно посватав старших дочь и сына в прислугу, объяснила, как пройти до отхожего места и натопленной по важному случаю бани. Под утро Элисиф проснулась от раздавшегося над самым окном петушиного крика; целое мгновение вспоминала, где находится, и почему грубые каменные стены, деревянная крыша с торчащей промеж брёвен и досок соломой и многоячеистый оконный короб со вставками из слюды совсем не похожи на то, что есть в её опочивальне в Синем дворце. Потом, вздохнув, села, проверила, не придавил ли Ульфрик собой её косы, свесила ноги с постели. И едва не вскрикнула от неожиданности, когда под ступнями почувствовала необыкновенно мягкую шёрстку — оказалось, перед постелью положили совсем свежую овечью шкуру. В утреннем свете обстановка дома оказалась совсем не такой, как увиделось вчера в ночи, но оттого не менее уютной. Пространство хозяйской опочивальни отделялось от длинной светлицы бревенчатой стеной и завесой из довольно плотной шерсти. Посреди светлицы на двух составленных вместе лавках и на ворохе застеленных простынёй шкур спали Идгрод и Галмар. В кольце его ручищ она казалась совсем маленькой и юной, её тонкая изящная рука, лежащая поперёк его поясницы и поверх тёмного одеяла, прямо-таки светилась, а волосы обоих — чёрные с соломенными — перемешались в изголовье. Ослепительные пятна света падали им на ноги, и рой пылинок плясал над одеялом, словно искорки над костром или наковальней. Это зрелище, волнующе-красивое, удивительно естественное и совсем не выглядящее хоть сколько-то непристойным, почему-то остро смутило и заставило отвернуться. Она поспешила пройти мимо по направлению ко входной двери. На сундуке у стены располагался Вунферт, а на соседних, также сдвинутых, лавках Гевьон и Холмгейра обнимали лежащую между ними Сигбьорг, и все они спали не менее тихо и безмятежно. Преступный петух голосил ещё несколько раз, заставляя рассыпаться череду неясных сновидений, пока, наконец, близкий скрип половицы не пробудил окончательно. Чужая ладонь, прохладная и сырая, коснулась плеча, затем лба и щеки. Элисиф повернулась к нему: — М-м-м? — Времени ещё довольно, а мне не уснуть. И ты всё ворочаешься зазря. Ульфрик откинул одеяло, лёг рядом, притянул её, и пришлось отвечать на долгий тягучий поцелуй. Прикосновения сырой бороды к лицу отогнали остатки дрёмы. Когда он принялся задирать ей подол, она зашептала: — Нас услышат! Там ведь девочка! — Пускай услышат, — лениво ответил Ульфрик, не спеша вытряхнул её из рубахи, склонился. Холодный краешек оберега Талоса прочертил полосу от ключицы до сосца, и от сладкой дрожи она громко вздохнула. Но зыбкое удовольствие тут же разбилось о воспоминание о почти таких же прикосновениях торугова оберега. Пока он целовал её шею и плечи, она хорошенько закусила губу, потом, когда язык его скользил от сосцов к дорожке волосков внизу, незаметно дёрнула себя за косу. Скоро он, разоблачившись, навис над нею, и она подалась вперёд, отвечая на его движение. Первый стон, недопустимо громкий в висящей вокруг глухой тишине, всё же сорвался, но потом она прижалась губами к его плечу и стиснула зубы. Соломинки промеж потолочных брёвен тихо колыхались, искорки пыли плясали в лучах солнца, что падали на дальнюю от постели стену и освещали уставленные склянками и веничками цветов полки поставца. Возбуждение жарко горело и плясало внизу, и она тихо постанывала, не в силах удержаться. Но если с Хеммингом ото всякого звука её удерживал ужас быть услышанной хоть кем-нибудь, то теперь — лишь опасение, что непристойные звуки долетят до слуха малого дитяти, который их значения наверняка и не поймёт. Внезапно нечто прежде упущенное из виду привлекло внимание: полосатая остроухая голова торчала из-за края стенной перегородки, и жёлтые глазищи безотрывно смотрели на незнакомцев в хозяйской постели. Похоже, милое создание уже давно наблюдало из своего укрытия. Элисиф прошептала: — Здесь кошка! Глядит на нас! — и едва слышно рассмеялась. Ульфрик не удосужился взглянуть вверх, зато отстранился, ухватил её под коленями, протянул спиной по простыни и вновь двинулся. Несколько долгих тягучих толчков спустя подхватив и вытянув вверх её ногу, поцеловал лодыжку, потом ступню — отчего дрожь пробежала по коже, бедру и позвоночнику, заставив дёрнуться и заскулить. А затем вложил пальцы ей в рот и, не переставая двигаться, прерывисто ответил: — Вряд ли это… талморский… соглядатай… Помолчи! Скоро оберег его засиял под касанием тёплого лучика, солнце ухватилось за волосы и бороду, отразилось в глазах. Они перебрались на пол, коленями на мягкую овечью шкуру, и Элисиф легла животом на край постели. Обереги принялись мерно позвякивать от толчков, и пришлось придержать их — звуки казались оглушительными. Задыхаясь и вскрикивая под его напором, прихватила губами и зубами собственную ладонь, а затем, с трудом сообразив сквозь горячий туман, подхватила его руку и вложила пальцы себе в рот — наверняка ему это понравится, да и укусить не жалко. Кошечка продолжала следить, даже когда они вернулись на постель, и Элисиф оседлала его. За стеной проснулись; голоса раздавались совсем близко, и ожидание того, что кто-то осмелится заглянуть, или забежит по недосмотру девочка, сбивало. Но некое сонное оцепенение скоро овладело ею. Прислоняясь к его плечам так, чтобы он не заметил плотно закрытых глаз, она осторожно двигалась, никак не умея заставить себя поторопиться. Каждый толчок отдавался слишком приятной дрожью, и хотелось хоть как-то отдалить суету сборов и дорогу по нестерпимой духоте. Наконец, Ульфрику это наскучило, он до боли вцепился ладонями ей в бёдра, толкнулся, что заставило сильнее закусить губу, и несколько жёстких движений спустя откинул её, навис сверху и излил семя ей на живот. Пока она краем простыни стирала густую жемчужно-прозрачную жидкость с кожи и, чтобы причесаться, распускала косы, он успел умыться над бадьёй, надеть исподнее, рубаху, застегнуть сандалии. Усмехнулся: — Молодуха! С тобою и уснуть недолго! Она ответила с тем же выражением: — Да неужели? Уж ты-то не уснёшь, поди! Ближе к полудню, уже на первом привале к Ульфрику подошёл один из стражей Карлии: — Мой господин. Преступница нижайше умоляет ярла позволить ей в городе на кладбище попрощаться с отцовой могилой. Очень уж просила передать эту просьбу. Всё утро и всю дорогу упрашивала. — Да она и без того кормится с моего стола! — Ульфрик возмущённо хлопнул в ладоши. — Нет. Не дозволяю я ей этакого дела. Ведь и она намеревалась оставить меня, ярла Лайлу и госпожу Элисиф без последнего прощания с могилами наших отцов. Когда страж ушёл, Вунферт, неспешно отпив из чаши-черепа, прошелестел: — Если б ты дозволил, я сопроводил бы её на кладбище. Не сбежала бы. — Да ну, брось. Позже, когда после недолгой остановки они покинули Камень Шора и направлялись теперь к Сторожевой Крепости Шора, что стоит на самой границе Рифта с Истмарком, Элисиф на недолгом привале спросила у Ульфрика: — Допросили вы Карлию во второй раз? Тот кивнул: — Да. Не она убила дядьку. И ничего не знает об этом. Я-то всё равно до последнего надеялся, что Локир надумал пошутить над Ольфиной. Разве только ещё кто сторонний. Столь внезапная отковенность поразила Элисиф. Она осторожно коснулась его руки: — Кажется, я тоже на это надеялась. Мьол мне сказала, что он словно малое дитё. Но он ведь не дурачок. Что это означает? — У меня есть некоторые соображения на сей счёт. Но слишком они безумны, чтобы высказать их хоть кому-нибудь. Более они не говорили об этом. Два перехода спустя отряд, преодолев последние спуски на краю Каменной Чаши, добрался до Сторожевой Крепости Шора и, заночевав там, двинулся к Тундре Ледяных Вод, что уже издалека парила бурлящими источниками. Почти все пригодные для земледелия участки этой удивительной земли занимались исстари возделываемыми виноградниками джазби, а луга и верещатники служили пастбищами для домашних коз, овец и мелких болотных оленей. Далеко к востоку из-за лесистых холмов виднелись прозрачно-синие вершины Пиков Ледяного Ветра — высокой и длинной гряды непроходимых гор, что отделяли Скайрим от Морровинда. Раскалённый полуденный воздух колыхался над дорогой, а вдалеке, на краю земли и неба, клубились тёмные дождевые тучи. Впереди лежало сумасшедшее лето Истмарка.

Конец первой части