***
Как же все-таки просто элемент рутины может превратиться в нечто гораздо большее, способное доставлять удовольствие, притом действуя на мозг – и это в добавление к уже примененному самовнушению. Как же все-таки просто можно начать переносить то, чего не мог вытерпеть еще недавно, да к тому же начать получать от этого, пусть и весьма и весьма сомнительное, наслаждение. Если задача эта не поставлена или кажется слишком трудоемкой, непосильной, все можно свести к одному простому условию – необходимо себя заставить. Мэттью заставлял себя не только здороваться, как делал это раньше. В его голове теперь звучали прочие команды, разбросанные на миллиарды слов, звучащие одной и той же интонацией. Хмуро, угрюмо, но с проблеском чего-то достаточно энергичного (стоит отметить, что горячим и практически атомным чувством может быть не только радость, но и агрессия, и безумие), подсознание Беллами скандировало: «улыбайся, mon cher, не вешай нос, mon ami, и не забывай, что лучше бы тебе посмотреть человеку в глаза». Очень скоро этот мотивирующий или скорее направляющий голос стал звучать с той интонацией (с теми вибрациями и тем писком), какая была характерна для Эдди. Французского в мыслях становилось все больше, наставлений становилось все больше, всего становилось все больше. И возрастала одержимость выполнить все крайне правильно, четко по плану, чтобы, не дай бог, не обидеть свои силу воли и силу духа, что жили в голове, в рамках черепной коробочки, и, по сути-то своей, ничего для Мэтта не значили. Тем не менее, выполнение своего рода заданий давалось Беллами с легкостью. Может, он внушал себе, что все это чепуха; так или иначе, результаты были неплохими и даже поражали. Более всех была сбита с толку та, чья интонация сопровождала Мэттью двадцать четыре часа в сутки. Джейд своим разумом билась об заклад, отчаянно проигрывая сердцу, поставив на кон все свои силы, но что-то изнутри ей все же шептало: «ah, pauvre chérie, laisse tout cela, jette*». Было далекое, почти безоблачное тринадцатое марта, которое для Мэтта было особенно недостижимо. Запах весны просачивался в город еще с начала февраля, но окончательно и до безобразия сладко ворвался в Бат только сейчас. Слабенький ветер, цветущие деревья на территории университета, невероятное голубое полотно – все это мог чувствовать и вдыхать Беллами, сидя в лаборантской. С некоторого времени, сам не вспомнит, когда, он стал не просто посетителем, а даже почетным гостем в кабинете, отведенном под лаборантскую мисс Эддингтон и мисс Махер – Эдди и Кэтрин. Здесь, среди бессчетного количества литературы на всех языках мира, среди уютно и даже слишком обставленных шкафчиков, переводя взгляд с одной открытки, изображающей Лондон, на карточку с фотографиями Берлина, Мэттью продолжал помалкивать, но все же присутствовал на каждом перерыве. Он позабыл обо всех прелестях своего кабинета, оставил одиночество, и даже его любимая кружка, как и кружка Джейд, из которой он обыкновенно пил чай у себя, стояла теперь на полочке среди остальных таких же простых, беленьких, стареньких. Через несколько десятков минут у Беллами должна была быть пара, и он наслаждался последними мгновениями, перебирая пальцами ту самую кружку. Ему было решительно все равно, на какую тему он будет рассуждать сегодня. Ему было решительно все равно, на какую тему рассуждали сидевшие перед ним Морган и профессор Роу – чертовы скучные историки. Он просто присутствовал при всем празднике жизни, он наблюдал за ее течением, но не участвовал. Ему было решительно все равно… – Беллами, – позвал его кто-то из двоих, – а ты какие лекции сейчас ведешь? – В смысле? – он подал голос просто исходя из того, что нужно было повторно услышать вопрос. В первый раз сознательная часть летала в облаках. – Какая тема твоих пар? – это был Морган. – Идеи и одержимости, – устойчивым голосом опустил Мэтт, только после того приходя к пониманию сказанных самим же собой слов. Идеи и одержимости – как это знакомо ему и тому самому нарушителю его системы, в которую он себя заключил. Странные мысли последовали за воспоминаниями о психологическом семинаре, проведенном в последних числах февраля. Они быстро выветрились, но осадок остался. Впрочем, Беллами мало что хотел додумывать, просто отвечая на вопрос. – Ясно, – протянул Морган. – А то я сейчас как раз буду говорить о крестовых походах. Что-то вроде…отсылки к идеям и одержимостям, ха? – усмехнулся он, и профессор Роу рядом с ним улыбнулся, глянув на Беллами с подозрением. Лицо Мэттью было абсолютно нормальным и даже не дрожало – к такому здоровому оттенку никто не привык. Даже сам Мэтт. – Что-то вроде, – хмыкнул Беллами. Он обратил внимание на профессора, но ничего серьезного для себя не отметил. Да и кто это вообще был? Для него – такой же преподаватель, каким был он сам. Обыкновенно эрудированный мужчина, достаточно образованный человек и педагог, безукоризненно знающий свой предмет – всеобщую историю и культуру. Кажется, у него был роман с Кэтрин Махер, быть может, продолжался до сих пор, – об этом особо-то и не говорили, так, лишь Эдди сбалтывала лишнюю информацию. Мэтту на это было решительно все равно, как и, признаться, на крестовые походы и причины их возникновения (или как это там говорится – думал он). Ему было гораздо интереснее узнать, правдой ли был тот долетевший через известный источник слух, что не кто иной, как Морган, спит с Бернадетт. А, может, и не было. Ох уж эти университетские интрижки в лаборантской. – Хорошо, что мне не надо вдаваться в философию, – продолжил Морган. Мэттью посмотрел на него с блеском безразличия, зачем-то начав скрывать свои эмоции, и поставил, наконец, кружку на стол. Пора идти на пару, мистер Беллами.***
Тотальная скука. Было в преподавательской деятельности теперь что-то обременительное, будто сверху наседали гораздо сильнее прежнего, будто шептали в спину: «вещай, Беллами, вещай, ведь ты должен!». Долженствование – что это вообще такое и с чем его едят? С самоконтролем и стабильностью? Здорово. Мэттью не был знаком с теми двумя. До кучи его вдруг окончательно затянуло в ураган рациональной психологии. Все патологии, которые Беллами мог найти у себя самого, превратились в хороший фундамент для лекций – было, о чем говорить, и обстоятельства личного характера позволяли говорить об этом уверенно, твердо, с чувством, с толком, с расстановкой. Может, с этой стороны Мэтт и был близок к стабильности, а удержание себя в поведенческих рамках приравнивалось к самоконтролю? Может… – Может, звучит достаточно знакомо и вполне безобидно, но обсессивно-компульсивное расстройство, даже если оно нам так знакомо, все же является расстройством, притом психическим, – говорил Беллами, расхаживая в пределах своего рабочего стола. Забавно, но таким образом он не только объяснял, но и показывал на самом себе принцип работы этого интересного механизма, шестеренки которого ввинчены в наши головы. – Могу сказать практически со стопроцентной точностью, что у каждого из вас есть признаки ОКР. Вопрос в том, какова степень тяжести. Он хмыкнул вместе с аудиторией, которая тут же загудела, будто у всех зажужжал тот самый механизм. – Частое мытье рук, боязнь наступить на трещинку в асфальте, постоянный счет до определенного числа, какие-то особые ритуалы – знакомо? Непроизвольное появление навязчивых мыслей, способных пугать, мешать нам, отвлекать. Любые попытки избавиться от этого чаще всего безуспешны. Это и называется обсессиями, если речь идет о лезущих мыслях, и компульсиями, если речь идет об утомительных действиях. Так или иначе, идеи и одержимости, – и очередной смешок подвел итог мысленного абзаца. Мэттью задумался, потупив взгляд и быстро проведя указательным пальцем по кончику своего носа. Издалека донеслись усмешки и соответствующий шепот. Студенты как раз обменивались своими мыслями касательно того, что вечно потирать нос – тоже компульсии. Спасибо, мистер Беллами, за столь яркий пример. – Рассмотрим конкретно обсессии с конкретно нашей точки зрения. На одной ладони у нас будут отрицательные стороны: негативные эмоции, дистресс, постоянное нахождение в напряжении от фиксирования на непосредственно мыслях. На другой ладони мы будем держать отсеянные плюсы таких одержимостей – к примеру, сосредоточенность на чем-либо, пока она не переходит границы, или, если речь идет, допустим, о мытье рук, соблюдение гигиены. Стоит помнить, что границы – понятие растяжимое. Уж у нас точно. Удивительно: с каждый днем, с каждой парой лекции Беллами становились все более интересными студентам. Неблагодарные даже, казалось, начали его слушать. Граница же между рациональной психологией и психологией в целом оказалась столь тонкой, что Мэттью не смог удержаться и стал углубляться. Никого это не волновало. Все были довольны. На одной ладони мы видим отхождение от намеченного плана и, быть может, небольшую помеху учебному процессу; на другой – надо же, мистер Беллами доволен и цветет, а вместе с ним втягиваются и студенты. Или, может, все это из-за весны? Это не принимало особого значения, ведь Мэтт имел полное право хвататься за рациональную психологию и делать отсылки к психологии и психиатрии, черпая информацию из любых ресурсов. При нем не было книг, отсутствовали конспекты, и это придавало его лекциям какой-то особый смак. Слова шли от души, в воздухе была непринужденность. Его не обременяли лекции, его обременяла сама мысль о том, что он находится в душном университете, куда обязан ходить пять дней в неделю, не опаздывая, не уходя раньше, не пропуская пар без уважительных причин. Но может ли стать уважительной причиной одержимость? Ведь должно же хоть что-то обременять сильнее, чем того допускало психическое здоровье Беллами. Иначе жизнь не превращалась бы в ад, верно? Иначе нашлись бы другие причины, по которым эта самая жизнь, скованная одержимостью, не обсуждалась бы в лаборантской, пока Мэтт читает лекцию.***
– Беллами? – переспросил Роу. – Беллами совсем какой-то дерганный стал, – он усмехнулся и посмотрел на Моргана, возле которого случайно оказалась Бернадетт. Они сидели втроем – отличная компания, чтобы обсудить преобразования коллеги. – Я почему про крестовые походы-то заговорил… Да ни разу они мне не сдались, – кинул тот, – у меня сейчас века даже рядом не стоят. Просто… Та проверка. – А что проверка? – После проверки Беллами вдруг резко приобщился к…обществу? – это почти возмутило Моргана. – Обыкновенная реакция, – заметила Бернадетт. – На психолога, – догадался профессор. – Именно на психолога! Ни на что иное. – Действительно, – кивнул историк, потупив взгляд. Он вспомнил слова, которые Мэттью сказал ему перед началом второй пары. Что-то про идейность. Вроде бы. – Ведь он прямо сразу после проверки и пришел сюда впервые. – Скажу больше, впервые за три года. Я здесь работаю почти двенадцать. – А психолог этот? Ховард? – Он с этого года, – желчно ухмыльнулась Бернадетт. Ей нравилось, что ее мысли озвучивает кто-то другой, потому что ей не придется лишний раз утруждаться на составление фразы, которую все равно не услышат. – У кого еще он был? Вроде бы, только у Беллами… – Роу покачал головой. – Андерсен совсем засадила парнишку. – Говорят, у него жена француженка, – произнес Морган для поддержания разговора. Он, в отличие от Бернадетт, любил составлять фразочки, даже если их никто не услышит. – У кого? У Беллами?! – Да ну тебя! У психолога нашего драгоценного. – Француженка, – кивнула Бернадетт. – Откуда знаешь? – У нее балетная студия в Видкомбе. – И? – Моя сестра танцует вместе с их дочерью. У историков отвисла челюсть. Какие интересные подробности можно узнать, просто сидя в этой лаборантской, слушая и слушая сплетни, слухи, обсуждения и так далее… Подробности о людях, которых ты и не стоишь. – А ему-то сколько? – Кэтрин общается с ним, – Бернадетт прикрыла глаза, поворачиваясь к окну. Она собиралась уходить – ей здесь делать было нечего. – У нее спросите. Перекладывать роспуск сплетен на лучшую подругу – как это мило. Все резко замолчали, вдруг вспомнив, что каждый из сидящих хотел чай. Спустя какое-то время профессор удалится в кабинет к миссис Андерсен, помогая составлять план летней практики. Спустя десяток минут, когда закончится пара, а Кэтрин и еще парочка преподавателей уже будут в комнатке разговоров и чая, Бернадетт столкнется в дверях лаборантской с Беллами. А тот все будет думать о чем-то страшном для себя и слишком заметном для других, но так пока и не узнает о тайнах личной жизни Доминика Ховарда.***
Пока столкновения в дверях лаборантской не произошло, Мэттью заканчивал лекцию, сумбурно, но страстно выдавая материал, снова и снова подводя его к концу. В это же время, не следя за собственной речью и собственными движениями, он обрабатывал информацию, поступающую в мозг. То были бесконечные мысли, своим течением сшибающие с ног. Это был не Беллами. Это был тот, кого он так давно не слышал, и он заботился о пропадающем философе. Мэтт, ты нормально? Голубчик, все хорошо? Да ты хоть понимаешь значение слова – одержимость? Что это? Думаешь, говоришь отстраненно, объективно? Давай, да, давай, потри кончик носа, зависни взглядом, уйди в себя, выпади из реальности! Давай, как умеешь! Пусть все знают, что невроз – про тебя! Пусть все увидят, что такое обсессивно-компульсивный синдром. Жаль, они не залезут тебе в голову и не прочитают все мысли, пожирающие тебя уже несколько дней, которые грызут твой мозг и совсем лишили тебя сна. Конечно, они не могут. Знаешь, кто может? Голос Эдди, скрежет зубов Эдди, назойливость Эдди, разговорчивость Эдди, наблюдательность Эдди… Когда он видел ее в последний раз, когда в последний раз слышал этот голос не вместо своего внутреннего, а реальный, живой, настоящий? Когда он в последний раз чувствовал себя хорошо? Когда в последний раз взглядом сталкивался в коридоре с тем, кто может? – Так, мы, наверное, сейчас уйдем в психологию… – бубнил Беллами, пролистывая свои конспекты, решая, что же сказать после произнесения последнего предложения об идейности возникающих обсессий. Студенты глядели на его заторможенную реакцию с удивлением и интересом. Потрет кончик носа или нет? – На следующей неделе углубимся в изучение сознания субъекта. Он сам не верил в то, что говорил. Какие к черту субъекты и их сознания? Что, Мэтт, милый мой, бессознательность, непринужденность, вольность мысли? Обсессии? Компульсии? Да, да, да? – Да, – сказал он сам себе, после едва концентрируясь, чтобы хлопнуть тетрадью и обратиться к аудитории. – Можете быть свободны. Мэттью не мог быть свободным от самого себя, но это не помешало ему выйти вместе со студентами. Не сознавая, ничего не обдумывая, он преспокойно удалялся от своего кабинета, куда не заходил уже неделю или около того – не было необходимости (надо же). Он растворялся в паутине коридоров, сворачивая направо и налево, чтобы, в конечном итоге, оказаться перед дверью, об порог которой он изрядно оббил ноги. Зачем ему все это сдалось? Вел бы себе лекции, уходил бы домой, проводил бы побольше времени со своей второй половинкой – телескопом… Нет же, его угораздило влезть в эту душную лаборантскую. Его угораздило привыкнуть открывать эту легкую дверь.***
Все произошло так, как должно было. Роу выскользнул к миссис Андерсен – к огорчению Кэтрин, через минуту зашедшей в компании культуролога и географа, они с ним разминулись. Морган, отдыхающий сегодня целый день и по неясной причине явившийся в университет без надобности, допил свой чай. Бернадетт же, как и было положено по классике жанра, столкнулась с нашим Беллами. Разговор почти не шел, и даже колкости Моргана не могли его склеить. Мэттью помалкивал, попивая чай; остальные также хлебали свой чай или растворимый кофе, изредка вставляя что-нибудь на тему исключительно учебного процесса. Все было слишком скучно, слишком просто. Как ни крути, они привыкли. Да, да, и еще раз да. Мэтт теперь думал не только об Эдди, которую и правда не видел достаточно давно (они пренебрегали традицией ждать друг друга, заканчивая в разное время и в разное же время расходясь по домам). Он цеплялся за отдельные фразы в летучем разговоре, и они становились для него чем-то вроде новой темы. Каждое пойманное слово он расщеплял на звуки, пытаясь составить что-то свое, но иногда и само слово рождало целый рой обсуждений в его голове. Итак, если миссис Андерсен до сих пор не подозвала Беллами к себе для какого-нибудь сокровенного и сверхличного разговора, значит, все идет по маслу. Значит, думал Мэттью, все хорошо или просто гораздо лучше, чем он успел себе надумать. Никаких явных или выявленных проблем, ничего подозрительного, ничего несуразного в нем. Ничего, что может мешать учебному процессу больше, чем мешают его некоторые отхождения от намеченных тем. Нет никаких некоторых отхождений от общепринятых норм поведения. Он здоров. Он не одержим ничем. Совершенно. Он абсолютно чист. Чистый, обыкновенный, простой, зауряднейший преподаватель философии. Тогда кто же такой этот психолог, столь напрягающий Беллами, так мешающий ему спать свой положенный час по ночам? Кто он, оказавшийся способным прокрасться в черепушку Мэтта, поковыряться там, не приводя систему в беспорядок? Кто прочитал его? Когда Беллами позволил прочитать себя? И раз он здоров, если он чист и не одержим ничем на свете, почему он так вздрогнул, когда дверь лаборантской распахнулась, а за ней оказалась Джейд Эддингтон, с колкой горечью и удивлением смотрящая на него? Почему? Вот единственный вопрос, читавшийся в печальных глазах Эдди. – Джейд! – встретили ее бурно и радостно. Да уж, она давненько перестала бывать здесь каждую свободную минуту (если Беллами не обременял ее). Она с пылом поздоровалась, улыбнулась во все тридцать два, взлохматила волосы и уселась через один стул от Мэтта. Тот, что оказался между ними, остался пустым. К тому времени, когда забежала Эдди, не надеявшаяся напороться на «вроде бы все еще лучшего друга», из лаборантской ушли и культуролог, и географ. Оставались Кэтрин, Морган и Беллами. – Как жизнь в мире французского? – спросила Кэтрин, любезно улыбаясь. На ее губах сияла приятная дружелюбность. Морган не смог сдержать смешка, вдруг кидая взгляд на Мэттью. Тот, как всегда, не обратил внимания, зато Джейд увидела, да еще как. – Что-то не так? – Вообще-то… – проговорила она, резко остановившись. И где же наша любимая жизнерадостная мисс Эддингтон, которая всегда улыбалась и двигалась энергично, а теперь упала на стул, прежде едва не застряв в дверях? – О, нет, я так не могу, – выдала она на автомате. – Эдди? – заволновалась Кэтрин. – Может, тебе чаю? – спросил Морган, намеревавшийся встать в любом случае, чтобы не смотреть на Беллами и не думать о французском и француженках. – Нет-нет, все нормально, просто… Никто не вставил ни слова. Она задергала ногой – это чувствовалось, так как стол задевался через раз. Сложенные на груди руки выдавали, что все было не очень нормально. Да и взгляд, косящийся на Беллами, и частые моргания, и слишком странный вид… – Просто? Дрожь усилилась и внутренне передалась всем, кроме Мэттью. Такой же нестабильный, последовал взрыв. – Простите, но, – Эдди всплеснула руками, меняя положение на стуле и практически подскакивая с него. – Вы можете выйти? Недоумение постигло каждого, и даже Мэтт отреагировал, выходя из своих пыльных мыслей. Он и сам приготовился вставать, когда его остановили. – Нет, все, кроме Беллами. Нам нужно поговорить. Она обратилась ко всем, но не к Мэттью. Она назвала его по фамилии, хотя всегда говорила «Мэтт». Она не хотела смотреть на него, хотя центром ее внимания всегда являлся человек, о котором она думала или хотела бы думать. Морган на секунду спросил у самого себя: «да что за чертовщина тут происходит?» – и это быстро вылетело из его головы. Он все равно собирался уходить домой, ведь Бернадетт, ясное дело, больше не придет в лаборантскую, покуда там находится Беллами. Сплетни кончились – кончились интересные занятия. Кэтрин пожала плечами, сказав этим что-то вроде «ладно, хорошо, пусть будет так», и путь ее лежал к кабинету профессора Роу. Можно сказать, что своими выходками Мэттью спровоцировал Эддингтон, чтобы та обеспечила двум парочкам университета время друг с другом. Тем самым она обеспечила себе время с Беллами. Она отодвинула стул ногой подальше, тусклым взглядом провожая переживающих и заинтересованных коллег. Ее передернуло, когда она повернула голову к окну и облокотилась на стол, скрестив ноги и руки. Ее растрепанные волосы, казалось, были наэлектризованы сильнее обычного. Ее взгляд блуждал по полу, но в то же время не сдвигался с единственной точки. Ее голова была перегружена. – Мэтт, – проблеск, – что случилось? – Эдди посмотрела на Беллами, скривив губу в скрытой обиде. Глазами она по-прежнему была не здесь. – Что? – тот все еще недоумевал. Он глядел на подругу, но не мог вспомнить, о чем думал еще мгновение назад. Как давно он ее не видел, как давно не слышал этот живой голос… Почему он звучит теперь так печально? Почему? – Что?! – качнулась Джейд, давясь истеричным смешком. – И ты спрашиваешь – что? Это я должна спрашивать! – от возмущения стол под ней дрогнул. Она тяжело дышала. Ее руки вспотели и дрожали, вжатые в сгибы локтей. – Мэтт… – она напряглась, помотав головой, – я тебя не узнаю. Стоп! Нет-нет-нет! Нет! Еще пару десятков минут назад Мэттью сделал что-то не так и не остался у себя в кабинете, а пошел в лаборантскую, где на него наткнулась подруга, жаждущая разговора. Она хотела…чего? Выяснять отношения? Просто выместить свою злость, накопившуюся с двух пар подряд? Беллами недоумевал не только от происходящего, но и от того, что бурлило внутри. Он вроде и смотрел на Эддингтон, а вроде бы глядел мимо нее. Слова уж явно летели мимо, информация как обычно не воспринималась. Он не понимал, о чем она хотела ему повествовать. Что-то про потерю общения, обиду и неприятные чувства. Что-то про странности, отчужденность ранее и выход в круги преподавателей, которых он терпеть не мог, ныне. Что случилось? Мэтт, что случилось? Я тебя не узнаю. – Ты меня никогда и не знала. Задние мысли резко вышли на второй план. Он вспомнил о том, что не мог быть чист и здоров, просто потому что не спал по ночам. Просто потому что, в противном случае, ему снился Ховард. Произнеся эту фразу жестко и грубо, Мэттью, к сожалению, совсем твердо воспринимал себя. Казалось, никогда раньше он не чувствовал над собой такого контроля, и в то же время он ощущал, что этот прилив сил был случайным всплеском, как мощная экспрессия или что-то чересчур страстное. Джейд обомлела. Она молилась на то, что ей послышались грубость и произнесенные слова. Она хотела бы, чтобы все это обратилось бредом, пусть пришлось бы признать себя идиоткой и конченой дурой. Чего таить, она пошла бы на все, лишь бы ее друг хотя бы улыбнулся. Но Мэттью все еще сидел с таким же непоколебимым лицом, будто спрашивая у нее: «и чего ты уставилась?»; будто между ними никогда не было дружбы. Будто хотел, чтобы она сейчас же ушла отсюда, оставляя его в покое. Она растерянно моргнула, пошатнулась, попытавшись переставить ноги, и отвела взгляд от Мэтта. В следующую секунду ее уже не было в лаборантской, как в Беллами не было самосознания. Он потерял себя. Он пытался осмыслить то, что сказал, но в голове только и кричал его собственный голос: «ты нездоров, ты нечист, тебе нужна помощь». Что он только что сказал Эдди? Крикнул он или прошептал, словно тайну или величайшего стыда откровение? Что это было? Что произошло? Что с ним случилось? Все силы покинули Мэтта ровно в тот момент, когда Джейд под его хладнокровное дыхание, под его стеклянным взглядом, удалилась из лаборантской. Она не хлопнула дверью, не наорала вслед, не ударила тетради об стол, как обычно делала это в порыве злости, будто пытаясь сказать: «ну и пусть оно лежит здесь дальше». Никакой агрессии, никаких попыток. Эдди почти не возмутилась. Потому что и у нее не было сил. Беллами ничего не осознавал. Как поднялся из-за стола, как вышел из кабинета, как посмотрел в конец коридора. Он просто продолжал прокручивать в своей голове фразы и вопросы, более не пытаясь спихнуть это на наваждения, обсессии, компульсии и пустые мысли. Ему хотелось думать самому, и он думал, но по второму этажу он прошел на одеревенелых ногах, будто те были чужими. Чужая же рука схватилась за дверную ручку последнего, удаленного кабинета. Чужое дыхание пыталось наладиться, чужие веки слипались, чужой пот стекал по спине. Все, что осталось у Мэтта, – он сам и его собственные мысли, не затуманенные разговорами. Как давно он перестал обращать внимание на все, что происходит вокруг? Как давно он научился становиться глухим и невосприимчивым? Чужой мозг прокрутил все еще раз, но мысли по-прежнему оставались на месте и являлись его мыслями. Беллами вздохнул, прикрыв веки, и его бросило в резкую дрожь. Пальцы повернули дверную ручку, ноги рванули с места, корпус переместился вперед, наклонившийся. Мэттью словно забросило туда, за ту самую последнюю дверь на этаже, и самым ценным было то, что он запоминал и осознавал свои действия. Беллами хлопнул дверью изнутри и прижался к ней спиной, пытаясь отдышаться. Ощущения были сравнимы с теми, как если бы он пробежал кросс от Бата до Лондона – миль так сто с лишним. Легкие разрывало, в голове покалывало. Но это не было волнением. Только теперь Мэтт смог взглянуть на человека, сидевшего за столом. Тот почти не шелохнулся, даже едва ли удивился такому резкому и сумасшедшему рывку, поместившему сюда его коллегу. Распрямил плечи, спокойно положил ручку на стол, прикрыл свой блокнот (тот самый) и посмотрел на Мэттью. Ховард ждал. Ждал этого, ждал Беллами, ждал, что через секунду тот сказал ему. Он увидел это еще две недели назад, просто заглянув Мэтту в глаза. Беллами тяжело сглотнул, вдыхая более расслабленно и будто успокоенно. Его еще дергало. Не отрывая взгляда от Доминика, он вдохнул поглубже, чтобы на выдохе с хрипом произнести: – Мне нужна помощь.