Folie a Deux

Только теперь мы видим Мэттью Беллами. Только теперь мы впервые взглянем на него, рассматривая лицо, взором касаясь тела, наблюдая за каждой его частичкой. Среднего роста, типичного телосложения (от нервов даже чуть худее), это был двадцатисемилетний мужчина, в душе навечно оставшийся мечтательным подростком. Чаще всего растрепанные темные волосы со вздернутой прядью на макушке, опущенный книзу кончик вечно потираемого носа, узкие бледные губы, впавшие скулы, такие же провалившиеся глаза. Голубые, блестящие, потрескавшиеся. Таким, именно таким Доминик Ховард видел Мэттью Беллами теперь, когда тот вжимался в дверь его кабинета, переводя дыхание и не переводя взгляда. Мэтту не было страшно, он не испытывал волнения или боязни за дальнейшие действия. Здесь не было безотчетности, и подтверждение тому можно было найти в тех самых глазах. Адекватно (причем его взгляд был единственным, что мог считаться трезвым) оценивая внешний вид коллеги, Доминик зацепился за растрепанные волосы, покрасневшие (наверняка горящие) щеки, подрагивающие руки и зрачки, переставшие метаться. В свою очередь, предмет его секундного изучения осматривал его же самого, но без какой-либо цели. Просто нужно было смотреть. Прямые плечи, ни намека на дрожь или сомнения, выражающиеся обычно в положении, твердый взгляд. Немного веяло холодом, но это скорее было стабильностью и высочайшей сдержанностью рассудка, успокоенностью, чем агрессивным и недоброжелательным отношением. Нет, конечно же нет. Иначе Ховард не отложил бы ручку, не прикрыл бы тот самый, черт его возьми, блокнот, не выпрямился бы еще сильнее. Не обратил бы на Беллами столь трепетное внимание. – Я ждал вас, – проговорил психолог монотонно. Его голос оказался гораздо выше и мягче, чем Мэттью ожидал. В его голове интонация, с которой Доминик должен был сказать слова приветствия, звучала в разы грубее, будто камни сыпались с самой вершины горы самообладания, но здесь Беллами не уловил даже бас. Зрачки расширились – это было удивление. – Мне нужна помощь, – вымолвил Мэтт, и только тогда решился отстраниться от двери, способный стоять на ногах. Взгляд психолога внушал надежду, силу и уверенность в себе. – Я знаю, Мэттью, – ответили без единой эмоции и напугали Беллами так, что его зрачки стали еще шире. Сомнений не оставалось – Ховард читал его как раскрытую книгу. Но кто говорит о том, что он мог читать между строк, где и скрывался весь мужчина? Сделав нервный вздох, Мэтт шагнул к рабочему столу, тупя взгляд и пытаясь найти нужные слова. Его еще колотило, но вроде бы все приходило в норму. Почти что на свои места. Но не разум. – Знали, – кивнул он, – но ничего не сделали. Не сказали, не предложили… – в растерянном голосе сквозило обвинением, болью и страданиями. С этим ничего нельзя было поделать, и Доминик лишь наклонил голову чуть вбок, будто пытаясь убедить Беллами в том, что здесь еще есть живая душа. – Я начал думать, что здоров. Я еще никогда так не ошибался… На Ховарда смотрело разочарование. Настоящее и без притворств, потерявшее смысл жизни. Мэттью вяло всплеснул руками и вздрогнул, и колебался его голос. – Я разрушаюсь, – вымученно сказал он. – Меня разбрасывает на частицы, – он попытался изобразить это жестами, и взрыв прогремел в воздухе между психологом и философом. Послушное молчание затягивалось – только один возглас имел право нарушать обреченное спокойствие. – Я распадаюсь. Я теряю себя. Будто сгораю заживо. Беллами тараторил, боясь упустить каждую драгоценную секунду. Он полыхал и горел. Доминик продолжал сидеть с неизменным лицом, все дожидаясь, когда экспрессия кончится, чтобы обвести их странный разговор намеками на человеческий диалог. – Мэттью, – позвал он нестрого, обращая на себя все безумное внимание. – Присядьте, пожалуйста, – Ховард попросил Мэтта, механически безукоризненным движением руки показывая на стул напротив себя. Конвульсивно помотав головой, в мыслях уже успев тысячу и один раз словить припадок и умереть от разрыва сердца, Беллами, наконец, опустился на мягкий стул и с неохотой посмотрел на психолога. Все те же стальные плечи и железное лицо, все те же глаза, скрывающие куда больше, но ни за что не позволяющие смотреть в них хоть на долю возможного глубже. Должно было стать не по себе. Мэттью же успокоился сильнее, позволяя себе расслабиться. Совершенно угомонился он тогда, когда Доминик с интересом спросил: – Что заставило прийти вас именно сейчас? Беллами задумался. Он хотел было вспомнить лаборантскую, Эдди и всех прочих серых мышек, но от этого стало паршиво. Гадкое чувство подкралось к глотке. – Я словно прозрел, – он улыбнулся. Почти искренне. – Как…увидел истину. Прочувствовал ее до конца, если быть точнее, и… – Вы пришли за помощью, – кивнул Ховард. – Да, и я надеялся, надеюсь все еще, вы мне поможете. Хоть как-нибудь, – надежда рвалась изнутри, и Доминик видел это. Ему стало приятно и почти лестно – Беллами возлагал на него свое здоровье. Почти искренне. Почти…близко? – Если это еще возможно… – шепнул Мэтт, прерывая анализ в голове психолога. Тот вдруг шелохнулся и потянулся к дальнему углу стола, выуживая из подставки свою визитку. Ручка, откинутая от блокнота с коварными записями, оказалась в его руках и начертила на белом прямоугольнике несколько букв и цифр, расположенных под основным текстом. Мэттью следил за этим, но ничего не мог домыслить. Не нужно было. – Я считаю, это не должно быть сковано рамками университета, – Ховард впервые позволил себе вдохнуть воздух как все живые люди, после чего протянул Беллами визитку. – Именно поэтому миссис Андерсен получила прекрасную характеристику вашей пары, и именно поэтому я ничего не предпринимал, – учтиво посмотрел он, и Мэтт затрепыхался. Они оба все поняли, но как официально сообщили об этом. – Вы сами входите в терапию, и это прекрасно. Человек должен самостоятельно понять, что ему необходимо. Философ закивал головой, будто понимал, о чем шла речь. В сущности же он забывал уверить себя в том, что действительно добрался до кабинета психолога и сидел теперь здесь, прямо напротив чуть ли не самого таинственного человека во всем университете. Осознание перестало играть с ним. Теперь все было по-настоящему, и Беллами пришлось заново переварить информацию. Он прокрутил в голове все еще раз: то, как влетел, как распрощался с Эдди за минуту до того, как судорожно дышал и боялся взглянуть в глаза мистеру Ховарду, но смотрел и уже не мог оторваться. Это был абсолютно тот человек, кому Мэттью хотел бы довериться и полностью посвятить все свои психически несогласованные тайны. Каждую обсессию, компульсию и так далее до бесконечности. Он читал бы ему каждую лекцию по космологии, только бы Доминик поставил ему диагноз и вылечил. Чтобы не было так больно. – Приходите в пятницу, в шесть часов вечера, – сказал Ховард, и Мэтту пришлось вырваться из собственных мыслей. Он посмотрел на психолога и кивнул несколько неуверенных раз. В тот же момент он вновь изумился выдержке Доминика. – Мы с вами поговорим. Беллами собирался вставать и схватился за подлокотники стула. – Спасибо… – промолвил он. – Это значит, что все настолько плохо, да? – он задержался взглядом в глазах психолога и застыл, привстав со стула. Статика сковала его. – Я пока что ничего не могу сказать, – честно ответил Ховард. Опомнившись, Мэтт глупо улыбнулся и окончательно встал на ноги, будто в страхе подальше отходя от стула. Он взял руки в замок, одним пальцем ковырнул пуговицу на пиджаке, поджал губу и отпустил себя, чтобы провести указательным пальцем по кончику носа. Задумался. – Спасибо вам еще раз, – поблагодарил он, развернувшись уже на выходе. – И прошу прощения за то, что вломился… – стыдливо добавил Беллами и больше не хотел смотреть Доминику в лицо. – Ничего страшного, – заверили его, успокаивая и отправляя в коридор, чтобы не стоял на месте и не мялся так сильно, не засорял свою голову пустыми заморочками. – До свидания, – шепнул он слабо, прочищая горло, и вышел из кабинета. Вслед он услышал, как с ним попрощались. И обращение разбило его душу на осколки: – До свидания, Мэттью, – произнесли мягко, практически чувственно, и Беллами подумал, что его имя было единственным реалистичным звуком, который оказался произнесен Ховардом, а не роботом, сидящим внутри психолога. Выйдя из кабинета, Мэтт первым делом лихорадочно огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что его никто не видел и не заметил, откуда он вывалился. В голове было тепло и спокойно, но что-то так и не сидело на своем месте, прыгая, дразня его и щекоча нервы. Кажется, это было подсознание, захотевшее поиграть в новые игры. Когда Беллами упал на матрас на Хай-Хилл, в нем не осталось ничего, о чем он мог думать. Полнейшая прострация и ничего более – он не был способен на генерацию самой элементарной мысли. Почему на небе звезды, прикрытые тучами? Почему телескоп пылился в углу? Почему книги были разбросаны по всей комнате, да и вообще, кто навел беспорядок? Почему так болят ноги, руки, голова, почему тянет в мышцах? Почему? – тот самый единственный и самый жестокий вопрос, который, к счастью Мэтта, больше не задавался интонацией маленькой и обиженной мисс Эддингтон. И до конца недели Мэттью Беллами и Доминик Ховард разбивались друг об друга взглядами, будто нарочно встречаясь в коридорах. Философ не встречал преподавательницу французского, историк и географ лишь уныло подтрунивали, думая, что у Беллами с Эддингтон завязался роман, а Бернадетт и вовсе пропала из университета. Для Мэтта психотерапевт стал единственным человеком в учебном заведении. И до конца недели мысли Доминика были связаны с его новым пациентом, ведь, не успев заключить какой-либо договор, он уже знал, что Мэтт давным-давно стал предметом его исследований. Преддверие терапии обнимало Ховарда за плечи и ласковым шепотом сыпало на ухо слова, которые психолог скажет мистеру Беллами в пятницу. Жаль, что Доминик ничего не чувствовал.

***

В долгожданную пятницу за пять минут до шести вечера кабинет мистера Ховарда был светлым и будто бы нежным на ощупь; стоило прикоснуться к стенам – и они примут тебя в свои объятия, в этом не было сомнений. Доминик сидел за своим столом, откинувшись на спинку мягкого стула, закинув ногу на ногу: он безмолвно смотрел в даль уплывающего под дождем Бата и гадал, придет его новый пациент вовремя или опоздает так же, как уже опоздал однажды в феврале, в тот злополучный день. Может, Ховард был бы и рад ухмыльнуться, вспоминая это; может, в нем и правда проснулся этот элементарный механизм, проецирующий улыбку на губы. Но он не умел. Разучился. Ровно в шесть часов кабинет был все таким же доброжелательным и гостеприимным, и светлые зелено-бирюзовые стены убаюкивали ровно до того усмиренного состояния, когда хочется раствориться в кресле и провести несколько мгновений в непоколебимой тишине. Постучавшись дважды, прокашлявшись и отдышавшись раз десятый, Беллами вошел в этот наполненный поддержкой кабинет, и первый его взгляд устремился прямиком к мистеру Ховарду. – Здравствуйте, – проговорил он взволнованно, и дверь за ним закрылась словно сама, без его усилий. Мэттью помялся на пороге чуть меньше секунды, но уже почувствовал, как искусно его разглядели внимательные глаза. – Добрый вечер, Мэттью, – поздоровались с ним так, что все в нем задрожало. Голос звучал теперь гораздо иначе: не выше и не ниже, но как-то более расположенно, свободно. Почти что эмоционально. Доминик выпрямился и поднялся из-за своего рабочего места, приближаясь к маленькому журнальному столику, возле которого, будто отображаясь от осевой линии, находились два абсолютно одинаковых кресла. Светлая обивка смотрелась ободряюще, и хотелось как можно скорее прикоснуться к креслу, уронить руки на подлокотники и замереть в преддверии. Именно так Мэтт и представлял себе все это, но его движения выдавали ураган чувств, круживших на душе преподавателя. Он, словно забитый школьник, неловко опустился в кресло, соединил колени и расположил руки чуть ниже груди, пальцами обхватывая свой локоть. И было стыдно смотреть, как Ховард безразлично оглядывает это удобное кресло, как падает в него, вновь закидывает ногу на ногу и устраивается по своему велению. Они оба имели на это право, но решился – точнее, в полной мере воспользовался этим, – один лишь Доминик. – Итак, – психолог посмотрел на преподавателя, которому было сложно держать глаза открытыми. Боковым зрением Беллами с неподдельным интересом осматривал новую обстановку, но ему было как-то совестно, будто за каждый лишний взгляд его покарают или как минимум оштрафуют. Мэттью сосредоточился и напрягся сильнее. – Вы пришли ко мне с конкретной проблемой. – Да, – четко отбил Мэтт – считал, что нужно вести себя по «правилам адекватного человека» (коих не было). – Так как это первая для вас сессия, думаю, стоит объяснить ход работы. Беллами качнул головой и приготовился слушать. Он еще не знал, что в этом параноидальном движении, каковым оно и получилось, скрывалось все чистосердечное признание о том, как ему чертовски не хватало поддержки и объяснений. Он еще не знал, что впереди будет много-много сессий… В сравнении с тем, что для его личности в альтернативной вселенной, где трезвость ума и ясность рассудка, вообще могло бы быть. Глядя на своего пациента с тем самым подобающим выражением лица, в котором именно Мэттью и никто иной мог разглядеть расположенность и нацеленность на разговор, Ховард откашлялся. – Начнем с того, что я не буду мучить вас тестами и контрольными оценками, – смешок робота показался Беллами вполне человечным, – это просто ни к чему, да и моя работа состоит несколько в ином. Это целиком и полностью ваш час, во время которого мы с вами будем просто беседовать на различные темы. Мэтт покосился с недоверием, но приподнятая бровь Доминика, показавшая живую искорку внутри железных доспехов спасителя души философа, мигом вернула все на круги своя. – Ведь вы не хотите изводить себя тестированиями? – Нет, – Беллами отрицательно повертел головой и засмеялся. Следом он провел указательным пальцем по кончику носа. Не успел себя одернуть. – Отлично. Люди бывают разными. Мэтта приятно удивило, что к нему обратились как к «человеку» и «клиенту», хотя они оба, определено, знали, что Мэттью Беллами – безоговорочно пациент. Как клеймо. Хорошо, что в университете этот штамп будет заметен лишь для них двоих. – Итак, – протянул Доминик точно так же, как в первый раз при вступительной фразе. Та же интонация, та же гладь в голосе. – О чем бы вы хотели поговорить? – спросил он совершенно повседневно, будто они были старыми знакомыми и нечаянно встретились в кафе туманным субботним утром. — В данный момент. Вопрос озадачил Мэттью. Он попытался дать ответ четко и без промедлений, но тем самым лишь испортил свой намеченный план. Не удавалось ему сыграть здорового человека, ну никак! А если он хотел казаться «нормальным» (коих не существует, будем справедливы), зачем же вбежал в кабинет еще понедельничным утром, в покрытой страхом дрожи, в истерике обращаясь за помощью? – Не знаю, я… – он споткнулся. Смешок, навязчивое движение пальцем. – У меня нет идей, – проговорил он себе под нос, но посмотрел на психолога, настроенный достаточно убежденно, пусть и с пустотой в голове. Мыслей было так много, что Мэтт в них потерялся. И он хотел бы услышать все, что угодно, но никак не ожидал, когда ему в лоб прилетело предложение: – Тогда, может, поговорим о самих идеях? То, о чем он мечтал, о да, разумеется! Обсессивно-компульсивный синдром: лекции от психотерапевта для того, кто читает абсолютно аналогичные лекции своим студентам. Разве не замечательно? Беллами оказался столь ошарашен, что поперхнулся воздухом. Уверив одним лишь взглядом, что все в порядке, он посмотрел на Доминика и задал встречный вопрос. Глядите, раскрепостился. – Может, это слишком обширно? Естественно, браться за больное никому не хочется. А что делать… – Тогда, как насчет того, чтобы сузить этот круг? Если он вас так смущает или даже пугает. Как безызвестность? – Нечто вроде, да. Забывшись в себе, Мэттью, к своему стыду, вернулся в понедельник, оказавшись на лекции, которую он вел так увлеченно, описывая обсессивно-компульсивное расстройство. Его щеки покрылись слабым румянцем, когда ему казалось, что он сгорает прямо на глазах у едва знакомого человека. Доминик же сидел прямо, терпеливо глядя на своего отошедшего за своими мыслями собеседника. Делать заметки, укладывая их в своей голове, при том не пошевелив ни частичкой тела, – настоящее искусство, которым Ховард овладел еще на первых месяцах практики. Около двадцати лет назад. – На самом деле, – со смешком выдохнул Мэтт, – на самом деле, я только недавно читал лекцию об идеях и… Он прервался. Голова Доминика наклонилась вбок на несколько незначительных градусов, но Беллами заметил это так четко, что ему показалось, будто мир вокруг рушится. – Одержимостях? – договорил Ховард. Если прежде на щеках Мэттью был лишь румянец, едва тронувший его бледную кожу и подернувший нездоровую гладь, теперь эта краска преобразовалась и превратилась в пламя. Застали врасплох. Но что было в этом такого, ведь Беллами пришел за помощью? Почему он задавался одними и теми же вопросами: что с ним не так, как себя вести и как казаться более здравомыслящим – если он обратился за тем, чтобы разобраться в себе и ответить на поставленные вопросы? – Есть ли что-то, что вас волнует? – спросили следом, не дожидаясь ответа на предыдущую фразу, оказавшуюся утверждением. Мэтту почудилось, будто Доминик ухмыльнулся. И Беллами улыбнулся, но криво и нервно. – Вы ведь знаете… – усмехнулся он, пряча взгляд. – Я не могу знать, – тон едва переменился. – Вы видели, – объяснил Мэттью громче и беспокойнее, и его глаза без опаски скользнули к лицу мистера Ховарда в надежде прочитать хоть что-то, скрытое за этими недвижными морщинками, ровными губами и глазами, вымощенными из стекла. И только теперь Доминик действительно позволил себе ухмыльнуться. Уголок его губ дрогнул и потянулся вверх так импульсивно, что казалось, будто каменное выражение лица вот-вот треснет, а из-под бетонной макси миру явится живой, приспособленный к эмоциональному самовыражению человек. Но этого не случилось. Усмешка пропала так же звонко, как появилась. Как падение серебристой монеты, скользкий намек на улыбку исчез и вытащил из Беллами любую веру на полное расслабление. – Я видел многое, – проговорили не спеша, смотря куда-то в сторону. Психолог сложил руки в замок на бедре, чуть ниже колена закинутой ноги. Он чувствовал себя весьма и весьма комфортно, только ему было как-то не по себе: колкого ощущения и такой разобщенности в голове Ховард не знал уже давно. – Мэттью, – обратился он мягче и живее, – мне необходимо узнать вас. Я не могу говорить за вас и делать какие-либо выводы, не имея оснований. Как вы не смогли бы проводить лекций, не зная материал качественно и подобающе. – Но ведь мне незачем рассказывать свою историю, верно? Составлять кривой анамнез и прочее… – Беллами поежился. Он начинал чувствовать себя удобнее в этой бирюзовой железной атмосфере. Его вдруг осенило, к чему было употребление слова «обширность». – Вы знаете, но в более широком смысле, – он едва дернул уголочком губ. – Знаете, потому что видели. Доминик хотел бы качнуть головой, но это было не в его правилах. Нечто вроде удовлетворения пробежало по нему и вылилось в слова: – Все мы увлечены чем-то, но некоторые вещи трогают нас гораздо сильнее и глубже. Мэтт подумал о звездах. О своем телескопе и книгах о теориях струн, о лекциях на тему черных дыр, вспомнил красивые метафоры, приведенные к описанию горизонта событий и искажению пространства. Он ненароком сглотнул – получилось весьма заметно и шумно. Стало холодно и тепло одновременно. – Чем вы одержимы, Мэттью? – прогремел долгожданный вопрос, и опустился он так искренне и так с состраданием, что Беллами пришлось сглотнуть еще раз. Не раздумывая ни секунды, не тратя время на потирания кончика носа и прочие компульсии, он с бесконечным блеском в глазах посмотрел на Доминика и голосом, полным страсти и торжества, объявил: – Космосом, – внутри все задрожало, и блики взгляда замерцали. – Космосом, жизнью и временем. И разум Мэтта отключился в следующее же мгновение, и он более не выкидывал драгоценные мгновения на пустую болтовню с самим собой. – Готовы ли вы говорить об этом? – вполне впечатленный, наклонив голову в другой бок и поменяв перекинутые ноги, напоследок спросил Ховард, уже готовый начать беседу. – Да, – честно кивнул Мэтт, соглашаясь с энтузиазмом. Они переглянулись. Беллами не отвлекся на минималистский журнальный столик, на ту самую, оказавшуюся и вправду удобной, манящую обивку кресла. Его не зацепил рабочий стол с проклятым блокнотом, висящая на стене картина с изображением рассвета над сонным морем; ему в тот момент было крайне наплевать даже на самого себя. Мертвые глаза мистера Ховарда – вот, что было единственным существующим во вселенной на тот миг, пока психотерапевт и преподаватель философии смотрели друг на друга. Прочистив горло дважды, поменяв положение и смахнув с себя домыслы после пронзительного одержимого одним словом взгляда, Доминик осторожно попросил: – Расскажите мне о космосе. И сессии суждено было превысить отведенный на нее регламент на добрых десять минут.

***

Покинув офис мистера Ховарда, спускаясь по бетонным лестницам, не в силах вспомнить ничего тяжкого на сердце, Беллами чувствовал, как его наполняет блаженный хаос. Его разворошили, но в то же время начали собирать воедино, как мельчайший пазл. Барлетт-стрит, на которую он попал, толкнув двери офисного здания, и правда стояла перпендикулярно Хай-Хилл, – один квартал и три поворота отделяли Мэттью от дома. Беллами чувствовал себя взъерошенным, несколько вытолкнутым из зоны вечного комфорта. На пыльных полочках его мозга начали активно переставлять книги, прежде располагавшиеся там без какого-либо порядка и общедоступных законов, зато по неопровержимой логике самого Мэттью. Ничего и никогда не меняется вот так сразу, но разницу уже можно было прочувствовать. Как-то не так посмотреть на улицу, как-то слишком рассеяно свернуть в свой переулок, замечтавшись до такой степени, что ключи валились из рук. Мэтту казалось, что в течение пятидесяти минут его мозг терроризировали: над сознанием надругались, проводя опыты, а с подсознанием договорились у него же за спиной. Ему это нравилось. Было приятно? Пожалуй. Тут уже имело смысл подписывать пакт о ненападении, но Беллами был слишком затерян в своей же собственной бездне, чтобы вот так легко поддаваться на условные провокации и нести за себя ответственность. С совершенно пустой головой он вошел в свою квартиру и оглядел ее, как в первый раз. Он не увидел всего сырого бардака, упавших книг, сломанного окна – ничего из этого. – Иди ко мне, – только и смог промолвить Беллами, стремительно приближаясь к дражайшему телескопу. Поразительно – он начал говорить сам с собой. Вслух, не внутри. Он позабыл про свое любимое занятие. Сколько, две недели? Как долго он не прикасался к покрытому белой краской металлу, как давно не заглядывал в глубины объектива, как часто он вообще вспоминал про существование трубы? Уже опустились густые сумерки, но было недостаточно темно, чтобы в полной мере разглядывать загорающиеся звезды. Мэттью в любом случае не смог глядеть на небо дольше нескольких секунд. Не прозрение, но словно удар по голове. Беллами почти что почувствовал это. С каменным лицом отодвинувшись от телескопа, он попятился к матрасу и вскоре обрушился на него, будто труп. Такие деревянные движения, такой оцепеневший взгляд. Ему было страшно? Пожалуй, да, он был слегка напуган. Чем? Восстанавливающейся в сознании картиной их с мистером Ховардом терапии. – Нет… – шепнул Беллами, шумно сглатывая, и задрожал. Его взгляд упирался в подтеки потолка. Чем именно он был напуган? Он не знал. Мэттью стал анализировать все пятьдесят минут, проведенные в офисе университетского психолога. Память отшибало. Как много он мог сболтнуть? Как много тайн он мог раскрыть, всего лишь глядя Доминику в глаза дольше положенного? Как много Ховард смог прочитать? Беллами клялся, что пытался сконцентрироваться исключительно на словах и собственных мыслях, чтобы они вдруг заплясали перед ним на потолке. Так было легче разбирать. Он клялся, но не мог. Не получалось. Не выходило. Ничего. Никак. Чем он был напуган? Самим собой? Да, самим собой. Он видел лишь мистера Ховарда. Вот его главнейшая и самая страшная патология. Он слышал его слова, помнил слишком высокий для сложившегося впечатления голос, наблюдал за неотрывно изучающими его же самого глазами. Только одна фигура, одно лицо. Никакого отчета, прокручивания информации, записи, звуковых пленок. И не сказать чтобы теперь, посмотрев чуть дольше, Мэттью был в таком же страхе. Он не особо был против. В концентрации на определенном предмете была описана вся его жизнь. Одержимость. Обсессия. Зацикленность. И кто бы мог подумать, но зацикленность эта передалась мистеру Ховарду.

***

Прошло полчаса после окончания терапии, прошел час, потом еще несколько минут, но Доминик так и оставался в своем рабочем кресле. Задумчиво глядя в блокнот, раз в минуту отстукивая ручкой по столешнице, он сидел и не мог сообразить, что толком ничего не записал. Да, он делал пометки, но никакой определенности в них не было. Невозможно поверить, но придется признать, что Ховард был растерян. Пациент, пускай отводил глаза и вечно метал взгляд по сторонам, в течение всей терапии глядел на него, как завороженный. Всю дорогу до дома, решив прогуляться и тем самым пройдя полчаса по центру Бата и преодолев мост, мужчина только и думал что о терапии. Это вполне нормально, скажете вы, ведь любой, ни разу не бывавший у частного психотерапевта и особо не представляющий, как там все делается, с твердой уверенностью отчеканит: психолог обязан целиком и полностью погружаться в процесс выстраивания отношений с пациентом! Так-то оно так, и любой профессионал, работающий качественно и способный помочь обратившемуся, неминуемо пропускает все проблемы пациента через себя, таким образом сопереживая. Но он не должен скидывать все на себя и проявлять сострадание, идущее из глубины души. Пропускать – не впитывать. Пройдя реку и сворачивая в сады, где был воздвигнут дом Ховарда, мужчина думал только об этом. Вся эта университетская проверка, сосредоточенность исключительно на преподавателе и полное игнорирование так же игнорирующих студентов, затем стычки взглядами, а после – срыв, и Мэтт уже был в кабинете психолога. Вот так просто Мэттью Беллами оказался в кресле пациента. Так просто закончилась эта изнуряющая, с первого взгляда, череда все нарастающих событий внутри института, плавно вытекая наружу, чтобы для особо любопытных ничего так и не всплыло. Самый обыкновенный человек со своими тараканами в голове, со своими проблемами, которые были уже тысячу и один раз описаны в методических материалах, рассказаны на лекциях, обговорены с другими, страдающими от того же, пациентами. Почему вдруг станет смущать какой-то особенный, якобы, взгляд, задержавшийся на психотерапевте, оставшийся в его глазах, приковавшийся к нему? Почему? Доминик не мог дать ответ так быстро и сразу. Сперва ему хотелось узнать для себя, почему он, впервые за долгую практику, лишился сил анализировать. Позже, покрытыми милями южнее, Ховард крутил ключом в замочной скважине главной двери, все так же обрабатывая не поступающую к нему информацию. Он комкал воздух, выбрасывая его в виде тяжелых вздохов. Об берега мозга бился свинцовый груз, выброшенный возникшей бурей. Болезненно. Кололо. С огромным нежеланием открыв дверь, Доминик собрался и невозмутимо перешагнул порог. По лицу, как и всегда, ничего не было понятно. По глазам – тоже. Скинуть пальто, разуться, расправить рубашку чуть ниже левого плеча, прокашляться, пригладить волосы ладонью, на разрывную секунду заглянув в зеркало и не узнав себя. А что? У Ховарда была еще ох какая отточенная череда привычек, превратившихся в рутинную закономерность. Он же стабилен, он же постоянен, как ежедневен восход солнца. Пройти через небольшой коридор, услышать знакомые шаги, оказаться встреченным, не успев дойти до гостиной. – Здравствуй, Белоснежка, – промолвил он едва ли не хладнокровно, когда его взгляд опустился вниз, внимательно изучая новый для нас объект. Перед ним стояла крошечная белокурая девочка, бледное личико которой утопало в оттеняющих золотым блеском кудрях. Совсем кукла, почти нереальная, в пышной голубой юбочке и чуть более светлой кофточке, она казалась неживой: сравнение полностью оправдывалось, если заглянуть ей в глаза. Лицо, будто фарфоровое, даже не изобразило улыбку, когда куколка поздоровалась с папой – по-своему, без слов. – Она тебя так ждала, – донеслось со стороны дивана. Голос звучал слабо, но в нем уже различалась улыбка, даже прежде чем Доминик перевел взгляд. – Все книги достала, – и в подтверждение безропотно покачали головой. На диване, закинув ногу на ногу, но скрывая этот крест под юбкой длинного платья, сидела хрупкая молодая женщина. Ее рыжевато-русые волосы были забраны в высокий хвост, светло-зеленые глаза вмещали в себе всю снисходительность, а улыбка так и качалась на узких темных губах. Всегда прямая спина никогда не была напряжена, стройность фигуры замечалась весьма привлекательно. Как будто бы безразличная, женщина смотрела тихо и была попросту спокойна, а потому создавалось обманчивое впечатление равнодушия. По ее лицу сразу было видно, что она не требует объяснений от мужа, почему он припозднился, – ее лицо уже передавало все понимание и столь безвкусную фразу: «ничего страшного». – Новый пациент, – все же объяснил Ховард, после чего кивнул жене и перевел все свое драгоценное внимание к не менее драгоценной дочери: – Ну, Иса, – его голос едва ли переменился, но девчушка уловила каждую мельчайшую вибрацию, обращенную непосредственно к ней одной. – Иди в кабинет, я сейчас приду. Они вновь обменялись взглядами, после чего малышка тут же развернулась и в своем кукольном темпе, теми же знакомыми шагами, удалилась в комнату, названную кабинетом. Еще раз посмотрев на жену, поймав ее никогда не осуждающие глаза и не фиксируясь на них, Доминик и сам устремился к своему кабинету. Но, читая вместе с дочерью книги по психологии, Ховард так и продолжал думать о том же, что сковывало его голову в последние несколько часов. Потому что он не заглянул в глаза своей жене. Потому что для него так и существовали одни лишь глаза одного лишь пациента. В ту ночь, что завершила первый официальный день терапии Мэттью Беллами, оба в этих выстраивающихся профессиональных отношениях, суливших придерживаться строго информационной модели, – пациент и врач – стали смотреть на небо по-новому. Мэтт, наконец-то без мучений уснув, словно отпустив себя на нужную долю, видел во сне доктора Ховарда. Тот, в свою очередь, впервые за долгие годы в принципе увидел сны.

***

В редкое воскресенье Мэтт выходил из дома, но настал тот прекрасный мартовский день, когда он перешагнул порог. Любой знакомый, заметивший его на улице, мог констатировать очевидный факт: с Беллами что-то не так. Не то лицо, не та походка – все не то. Но Мэтта так никто и не замечал, пока он брел по центральному парку, сходя к набережной. Парк. И чего это вдруг Беллами решил прогуляться по парку, вот так, один, без своей прочной защиты в виде хотя бы вечно разговаривающей Эдди? Может, потому что они как-то там поссорились, повздорили – какие еще есть синонимы? Да, наверное, именно поэтому Мэттью и двинулся в одиночку в наиболее плотное скопление людей обыкновенным весенним воскресеньем. Поразительно, но он совершенно ни о чем не думал – на это у него попросту не было времени. Пока он пытался как можно более ловко обойти компанию шумных подростков, пока проныривал между двумя широкими колясками, пока присматривался ко всем парковым лавочкам и выискивал, куда бы приткнуться, ему было не до губительных мыслей. Возможно, в его голове всплывало самое элементарное: «неплохо было бы взять кофе в тот самом наполовину сломанном автомате в торговом центре за углом третьего квартала к северу», «здорово было бы встретить здесь случайного знакомого из того же универа и разговориться о чем-нибудь политическом», «хотелось бы мне проводить здесь каждый выходной день и чувствовать себя комфортнее моего текущего состояния». У него не оставалось ни вздоха даже на запятые. К черту любые правила. И вот, так и не купив кофе в том самом наполовину сломанном автомате в чертовом торговом центре (за углом третьего квартала к северу), никого не встретив и ни слова не сказав про политику, а также не начав чувствовать себя лучше среди толп народа, Беллами уселся на едва ли не единственную лавочку, оказавшуюся свободной. К удивительному совпадению, она была у самой набережной, изгибами протянутой вдоль узенькой речки. Эйвон. Красиво. И так спокойно. Эйвон. Красиво. Но уже не так спокойно, если случайно взглянуть чуть вправо, где обособленная парковочная зона. Где темно-серый Форд с открытой дверью с водительской стороны, где спереди мелькает рыжевато-русый высокий хвост, где явно знакомое пальто и не уложенный с утра вихор светлых волос. Где нежданно-негаданно встреченный взгляд прочнейшего стекла, обращенный к Мэтту и застывший будто бы в хладнокровном испуге. Мэттью резко побледнел и перестал дышать, не в силах совладать с самим собой. Ховард и он смотрели друг на друга всего лишь заторможенное мгновение, но более всего обдавало ледяным потом не от этого. Заботливо прикрыв пассажирскую дверь и усевшись за руль, Доминик еще раз кинул обрамленный стальными оковами взгляд к Мэтту. Но самым жутким для обомлевшего Беллами по-прежнему было не это. С заднего сидения на него глядели внимательные, пронзительные, лишенные любых эмоций глаза. Маленькая кукла, чьи бело-золотые кудри вились по плечам, закрывая шею и острый подбородок, не отрывала от Мэттью взора. Она будто знала. Но что?