***
Завтра, шесть вечера, Барлетт-стрит. Мэттью неспешно поднимается по уже знакомым пролетам, стучится в офисную дверь, нажимает на ручку и попадает в свой самый любимый кабинет на свете. Единственный кабинет, то самое неизмеримое пространство, в котором Мэтт может быть спокоен. Процентная вероятность поддержания его стабильности возрастает лишь в этих стенах. – Добрый вечер, – говорит он как-то официально, но с уже – напрасно – дружеской улыбкой. Ведь он видел своего психотерапевта в неформальной обстановке. Ведь он считает, что это дает ему право вносить изменения. – Здравствуй, Мэттью, – ответили ему холодно, что заставило вспомнить о тех шести слоях официальности. – Проходите, пожалуйста, – тон едва ли сменился, но Беллами это расслышал. О чем же они будут говорить сегодня? Мэтт, сказать честно, даже и не думал об этом; ему было достаточно того, что в Доминике Ховарде он видел бескрайнюю поддержку, он видел в нем своего друга, товарища, приятеля – одним словом, человека, которому мог довериться. И он пользовался этим, и этим, как и учитывалось при психотерапии, пользовался сам Доминик. Он черпал от Беллами доверие и вытягивал информацию о той самой проблеме, о которой чувства и поведение скажут больше любых слов. – Как вы? – задал Ховард, как только Мэттью утонул в удобном кресле. Нога на ногу, полная усидчивость, безразличие. Пациенту могло бы стать не по себе. – Я, знаете, наверное, лучше, – нечетко объяснил Беллами, но улыбнулся на всякий случай. – Наверное? – Доминик вопросительно наклонил голову. – Как вы ощущали себя всю эту неделю? Может, что-то было. Мэтт изобразил задумчивый вид. В мыслях были лишь воскресенье и увиденная семейная прогулка, коих в жизни Беллами никогда не случалось. Далее шла встреча на лестничном пролете в университете, несколько броских взглядов Эдди в его сторону, парочка вздохов в кабинете по вечерам, когда философ, усталый, собирался домой. А дома, пожалуй, ничего интересного… Или самое интересное и было там? – Казалось, будто меня выпотрошили. В хорошем смысле, – хмыкнул Беллами, пальцем проведя по подлокотнику. Ему становилось комфортнее с каждой минутой. Доминик посмотрел на него с лишенной эмоций улыбкой. – Это вполне нормальное явление после ряда первых терапий. Все же мы внедряемся в подсознание, что-то можем двигать там, пока вы даже не подозреваете. Мыслительный процесс запускается – создается ощущение хаотичности, – кивнул Ховард, объясняя. Он поправил руки на своих коленях. – Конкретно на вашей повседневности, как это отобразилось? – А как должно? – с испугом спросил Беллами, будто его подловили. – Может, я стал немного более безразличным ко всему. Я бы не назвал это спокойствием, в этом все дело. Просто похоже. – Также вполне нормально. – Все так же веду лекции, – не стал останавливаться пациент, – хожу в университет пешком, спать лучше не стал. Я говорил о бессоннице. – Кошмары? – И прочие бредовые сны, – дополнил Беллами. Доминику стало значительно проще найти подход и направить их беседу в определенное русло, но и сам психотерапевт был переполнен чем-то несвойственным его профессионализму. Он был заинтересован и в не самом подобающем ключе. – Тогда мы можем поговорить о снах, от которых вновь уйдем к идеям, мыслям. Тому, что вас тревожит, – кивнул психотерапевт, утверждая собственные слова. Так Мэтту легче будет согласиться. – Что обычно вам снится, запомнилось ли что-то особенное? И Беллами вдруг глупо заулыбался, вспоминая все свои сны. Беседа плавно уплыла к описанию стандартной ночи, что Мэттью проводит в своей жалкой квартирке, вскакивая в поту, в страхе, отделываясь от кошмаров. В конце, расслабленно прощаясь с Ховардом, мужчина даже не подумал напомнить ему о забавном факте встрече в парке. Это просто вышло из его головы. Может, случайно; может, по воле специалиста. Но идти домой Мэтту стало легче. Он шагал свободно, без потерянности в глазах, и смотреть на улицы Бата ему стало проще, даже как-то приятнее. Легкая влажность, сухие улицы, цветение в переулках – на это он обращал внимание так, как не обращал на свои проблемы. Возможно, ему не захочется страдать сегодня ночью. Впрочем, ведь он так любит доводить себя до своего любимого депрессивного состояния, с которым будет приятно встать в выходную субботу.***
Дом психотерапевта Ховарда был настоящим ледяным замком, в котором запрещались любые чувства – так было заведено, негласно. Не то чтобы здесь не хотели проявлять эмоции или скупились на них. Все было гораздо проще: такого просто не умели в стенах, где заключилась любовь к рационализму, психологии и балету. Иса, дочь Ховарда, была самой настоящей снежинкой, порхающей в этих холодных стенах. Дожидаясь отца вечерами, чтобы почитать с ним тяжелые книги, узнать множество новых слов, она не могла мечтать о чем-то большем, для нее не существовало ничего выше. Минуты с матерью, подарившей ей возможность и любовь танцевать в семейной студии, никогда не были настолько трепетными, как когда рядом находился отец. Пожалуй, это и было самым теплым явлением в их доме. И после терапии Доминик как ни в чем не бывало пришел домой – так же, как возвращался обыкновенно после университета или частной практики. Внешне он не изменился ни капли: все тот же темно-серый костюм, спокойное лицо, сглаженная улыбка непосредственного безразличия. Но глаза были не теми. Глаза горели другим огнем; каким не было разрешено делиться с окружающими в этом доме. Его Белоснежка сидела в отцовском кабинете, и жена коротко поприветствовала пришедшего с работы мужа, даже ничего не спросив. Она была слишком спокойна и могла ждать веками, прежде чем Ховард расскажет ей о своих тайнах и посвятит в едва ли существующие переживания. Легкое касание по плечу, ненавязчивый вопрос насчет ужина, робкие шаги в сторону кухни – но Доминику, в сущности, не было дела до еды, до вечернего чая; не было дела даже и до дочери. Потому что глаза горели, а голова взрывалась. Ему нельзя было проявлять интерес; какой-то кроме профессионального – ведь это было непрофессионально. Он контролировал себя в первые встречи и короткие пересечения, что-то вроде того на лестничной площадке, но каждый раз понимал, что ему бы хотелось копнуть гораздо глубже. Залезть своему пациенту под кожу, позволить тому заполнить весь приятный темно-зеленый кабинет, чтобы тот вдоволь рассказал ему о своих идеях, одержимость. О космосе, рациональной психологии. И о чем-то большем. – О чем, папа? – вдруг раздался тонкий голос. Ховард осознал, что пропал в домашнем кабинете, тогда как Беатриса требовала внимания. Мысли были скручены, и на секунду Доминику показалось, будто дочь читает его как раскрытую книгу. – О чем мы будем узнавать сегодня? Никаких эмоций. Ничего, что желал бы увидеть Ховард. Хоть раз заставить эту девочку рассмеяться, перестать быть столь серьезной, такой закаленно холодной. Она слишком быстро росла. Он сомневается, что Беатриса хоть когда-то была ребенком, и замечать он начал это только сейчас – слишком поздно. – У меня достаточно много дел, дорогая, – протянул он, внимательно изучая глазки своей дочери. – Мы могли бы почитать завтра? В прекрасную субботу. На фарфоровом личике не могло быть грусти, но Доминик мысленно изобразил ее для себя. Представил, как, должно быть, было печально услышать эти слова детскому сердечку; так, как Иса не смогла показать. – Хорошо, папочка, – она плавно приняла отцовскую просьбу – и тут же убрала те книги, что достала на выбор. Четкое понятие того, что сегодня на нее не нашлось времени, не доставило никаких эмоций. Даже отрицательных. Только теперь Ховард задумался о том, что ему стоило бы разобраться сперва со своими проблемами, прежде чем кидаться к совершенно чужим. Он решал задачи других людей, неспособных справиться с ними самостоятельно: вытаскивал из депрессивных расстройств, отговаривал от психиатрических клиник, уводил от мыслей о самоубийстве. Но ни разу Доминик не попытался рассмотреть, как критична могла быть ситуация, установившаяся в домашних условиях. Там, куда он приходит каждый день, принося на своем пальто истерики, срывы, мании, меланхолии. Что же такое было в Мэтте Беллами, что заставило Ховарда впервые понять простую истину? Что было, что смогло заинтересовать дальше положенного? Думая о безэмоциональности собственного дома, думая о своем самом проблемном и самом же спокойном пациенте, думая о буднях университета, Доминик просидел в кабинете до поздней ночи, не замечая, как Иса уснула на его рабочем кресле. Еще прокручивая в голове заметки о космосе, терапиях и парах по философии, он аккуратно подхватил Беатрису на руки и отнес дочь в детскую. Может, он позволил бы себе начать проявление эмоций хотя бы с действий? Таких слабых касаний на ночь, поцелуя в лоб или искренней сказки на ночь, нежности по отношению к жене? Для Ховарда это было безумием. Тем самым безумием, которым он больше всего боялся заболеть, заражаясь манией от Беллами. Такого безобидного, молчаливого в университете, ограждающего себя от любой компании и лишних разговоров. Где была его семья? Как Мэттью любил своих родителей, сколько эмоций он позволял себе с ними? И что, в сущности, мог чувствовать Беллами? Как глубока была эта возможность? Доминика не покидала идея безумия до следующей терапии с Мэттом. И каждый раз до грядущей пятницы, возвращаясь домой, Ховард чувствовал себя все более и более одиноким. Его перестали понимать, в первую очередь, потому что он перестал понимать обстановку в собственном доме.***
– Огромная проблема – одиночество, – говорил Беллами, сидя в кресле напротив Доминика. Уже так привыкнув к роли пациента, Мэттью по-настоящему расслаблялся в кабинете своего психотерапевта, словно они были друзьями. И наплевать, что за такую дружбу приходилось платить вполне реальными деньгами. Ховард ощутил себя странно, услышав про одиночество. Прежде он не различил бы ни единого толчка где-то в груди, продолжил бы с холодом и непоколебимостью слушать исповедь своего пациента, но только не теперь. Как будто Доминик начинал заболевать. Тем временем, Беллами продолжал, ведь Ховард выглядел неизменно внимательным слушателем. – Чувствую себя, будто я один-одинешенек во всей огромной вселенной, – с горечью выдавил Мэтт, и нота эта была услышана. Ведь Беллами как никто другой был в курсе масштабов космических систем. – Когда давит кабинет, эти стены, ты сидишь там наедине с самим собой, начинаешь бурчать себе под нос… Вы ведь понимаете, каково это, – хмыкнул Мэтт, опасно переходя грань. Это, что, было игрой? Казалось, будто Беллами только что закинул удочку, все так же намереваясь разрушать слой за слоем между ними. В их связи уже проскальзывали непрофессиональные мотивы, но и этого Мэтту показалось мало. Поддастся ли Ховард? – Признаться, да, – кивнул он рассудительно, но рассудительности в этом действии не было. Неряшливо дав ответ, психолог одернул себя. – Но мы говорим о вашем одиночестве. – Верно, – качнулся Беллами, меняя положение в кресле. – Как мы вообще вышли на одиночество? Хороший вопрос – как? К своему стыду, Доминик слушал через слово. Потому что его более занимала интонация пациента, его лицо, мимика, отдельные импульсивные действия вроде ковыряния кресла. Хотелось вчитаться тщательнее. Хотелось прочитать. – Попрошу прощения еще раз, но я спросил про родителей. – Точно... – и Мэттью вдруг растворился, то ли бледнея, то ли теряя ход терапии, ее смысл. А где были его родители? Беллами теперь даже не помнил, что именно ответил на тот вопрос; кажется, в текущий момент он уже и не помнил, где именно его родители находились. Как же. Где еще, если не под землей. Нужно было растянуть еще двадцать минут терапии, но Мэтт сидел молча, отказываясь идти на контакт. Как-то слишком мрачно – сидеть одному, посреди кабинета, не видеть перед собой никого – и даже самого специалиста. А ведь еще пару минут назад Беллами отчаянно надеялся, что они станут друзьями. Это казалось адом: то, что должно было вытащить Беллами из пучины безумия, вдруг толкало обратно. Сама идея одиночества никогда не пугала его, но теперь, когда другие слова были употреблены в другом контексте, он вдруг задумался: а настолько ли это было безобидным? Было ли безопасно оставаться одному в продуваемой квартире или в той серости кабинета, где Мэттью с величайшим успехом мог успеть наложить на себя руки в перерыве между парами? В одно мгновение все это показалось ему смешным, и он с легкостью ответил на первый попавшийся вопрос, когда до конца его оплаченного времени оставалось меньше пяти минут. Мэтт и одиночество – пара на века, самый прочный союз. Ему бы жениться на пустоте, самое то. И никого не надо. Поднимаясь с кресла, уже собираясь забрать пальто с вешалки и побрести к своему любимому одиночеству, Беллами был остановлен. Доминик несвойственным ему голосом, как-то слишком мягко и долго протягивая слова, произнес, убедившись, что поймал внимание Мэттью: – Будет непрофессионально с моей стороны, но позволю себе бестактность пригласить вас на открытый день в балетной студии в Видкомбе. На выступление моей дочери, – выдал Ховард, еще сидя в своем рабочем кресле. Беллами растерялся. – Приходите, поможет расслабиться, отойти от пагубных мыслей. И что ему отвечать на такое, а? Чтобы не показаться сумасшедшим, в который раз? – Звучит неплохо, – улыбнулся Мэттью, сдерживая чувство, будто его зовут на шумную вечеринку, где он, как и всегда, будет самым лишним. – Это будет завтра, – перебил мысли Беллами Доминик. – Я отправлю адрес. У Мэтта складывалось чувство, что его уговаривают, и хотелось дать самому себе пощечину. – С радостью приду, – пересилил себя Мэттью, улыбаясь шире. И каков был шок, когда Беллами показалось, будто бы непроницаемый и хладнокровный Ховард выдавил из себя улыбку. Не ту, какими он сопровождал его на прощание прежде. Это была улыбка вполне дружеская, черт возьми, доброжелательная! И тут уже ни намека на нейтралитет. – Приходите, – будто еще раз напомнил Доминик, после чего попрощался первым. – Увидимся там. – Увидимся, – смутился Мэттью и попытался как можно быстрее покинуть кабинет. И только по пути домой до него дошло, что завтра ему придется смотреть, как танцует девочка, знающая все, лишенная эмоций.***
Фарфоровое личико пугало, но Беллами мог хоть как-то стерпеть эти минуты выступления. Стоя в слегка затемненном зале, более походя на родителя одного из танцующих детишек, Мэттью сливался с общей массой, и ему это нравилось. Никто не мог заподозрить в нем параноика, безумца или просто человека, разрушившего невозможное. В зале было достаточно много знакомых лиц – проблема всех пригородов с небольшим населением. Внимание Беллами, конечно же, привлекал Доминик Ховард, стоявший в противоположном углу. Там же, рядом с мужчиной, замерла и Ева, его жена, – главная здесь, организовавшая день открытых дверей. Она как-то безучастно смотрела на все выступление, внешне даже и не переживая за своих воспитанников, но лицо ее было нежным, спокойным, снисходительно смотрящим на каждого родителя. К беспокойству Мэттью, помимо упомянутой пары, присутствие которой здесь само собой подразумевалось, в зале застыла Бернадетт. Ведь нашего философа не было, когда в учительской обсуждалось, что младшая Элверс ходит в балетную студию жены Ховарда. Беллами это появление, признаться, выбило, и Доминик, надеявшийся отойти от дел, продолжал анализировать своего пациента за пределами как университета, так и частной практики. Может, это было уловкой? Приглашение на выступление – как своеобразный внеурочный шанс лишний раз проследить за поведением Мэттью. Фарфоровое личико продолжало пугать. Маленькая Беатриса, ровно держа спинку, кружилась и тянулась в черном трикотажном платьишке, какие были натянуты и на всех других детей. Такая проницательная, следя за своими движениями и собственным взглядом в зеркалах, она двигалась совсем по-взрослому. В ней не было неуклюжести, не было расстройства, если какая-то связка получилась далекой от идеалов. Она была куклой. Куколкой. Снежинкой в этом зале, празднующем апрель. Беллами становилось страшно. Не столько страшно, сколько некомфортно, но все чувства смешивались, наслаивались друг на друга, тянуло в животе, подступала тошнота. От мнимой духоты кружилась голова, и Мэттью готов был поклясться, что еще хоть один круг этой бесконечной классической музыки, которая должна была звучать задорно, – и ему потребуется медицинская помощь. Это было невозможным. Невозможно было держать себя в руках. Он вдруг поймал взгляд Ховарда, и впервые за долгое время это не подействовало успокоительно. То, к чему они шли три терапии, о чем разговаривали несколько раз в нескольких кабинетах, все так и оставалось недосягаемой целью. Так далеко Беллами был от своего покоя, что хотелось разреветься мальчишкой прямо здесь, в студии, на глазах у стольких знакомых. К величайшему счастью, Мэттью поймал себя на мысли, что совсем не обращал внимания на Бернадетт – так, лишь испугался в начале от неожиданности. Настолько заинтересованный собой, Беллами мог смотреть лишь на заледенелую Беатрису, глазами и не думая искать кого-то вроде маленькой копии преподавателя физики. У нее были глаза Ховарда. Такие же бесстрастные, взрослые, такие же стеклянные. Перебросившись с Домиником парой фраз в конце выступления, Мэттью убедился в этом еще раз. Но все же что-то горело. Что-то там было, о чем кому-то третьему знать было нельзя. Но ведь Иса знала. И сколько же теперь осталось слоев? Три? Четыре?