Folie a Deux

Чувство представляет из себя воздушное пространство между грудной клеткой и натянутой кожей. Никогда ощутить что-то такое банальное и крутящееся перед твоим носом не было столь сложной задачей, какая встала между Мэттью Беллами и Домиником Ховардом. Они сидели молча, не отрывая друг от друга испуганных глаз. Мэтт весь похолодел внутри, опустел, душа вымывалась из его тела прочь, песком сыпалась на паркетный пол, сердце спряталось в пятках. Паранойя. Ни моргнуть, ни пошевелиться. Что значит – «мне тоже»? Что это, мать вашу, значит? – Ты удивлен, – констатировал Ховард, вдруг резко порубив расстояние перед ними, за что поспешил якобы извиниться: – Ничего, что без официоза? Беллами сглотнул, от неожиданности теряясь. – А, порядок, – он тут же подхватил волну, как бы качаясь на ней, даже захлебываясь ею. Хотелось насладиться каждой каплей, ведь неизвестно, сколько ему плыть до берегов, да и плыть ли вообще. Что это было теперь? Отчужденное озеро, шумная река, гладкий океан? Дружба, сотрудничество? Что? – И славно, – продолжал свою мысль Доминик, пока Мэттью пытался найти во всем окружающем смысл. Принюхивался к пылинкам, следил за тем, как от мурашек дергаются волоски на его запястьях. – Так вот, Мэттью, ты удивлен, что я решил не продолжать врать тебе. В рамках нашей терапии, включить мою личность непосредственно в сам процесс анализа – решение абсурдное. За такое меня бы лишили работы. И тут Беллами смекнул, домысливая: – Но мы не в университете, – он кивнул головой. – Мы не в университете, – подтвердил Ховард законченной интонацией. – Нам с вами ни к чему все эти рамки и запреты, мы вольны выходить за них сколько нам вздумается. Хоть гулять по ним. Мэттью только сейчас вернулся в ту реальность, где они сидели вдвоем в его доме. Он совершенно забыл про это, строя вокруг себя баррикады темно-зеленых стен, успокаивая себя комфортной обстановкой кабинета мистера Ховарда, в котором тот проводил практику. Но они были здесь, на Хай-хилл, где Беллами нашел свое одиночество, где образовалось место его силы, где ему хотелось дышать. – Поэтому я выбрал твою квартиру для этой терапии, – прояснил Доминик, пока Мэтт продолжал наблюдать и думать. – Почему именно? – решил убедиться Беллами, еще не осознавая своих слов, паря где-то высоко над собственной головой, лишившись возможности контролировать плавно таящее в кресле тело. – Я устал играть в твоего психотерапевта, – усмехнулся Ховард. – Мне сложно внедриться в твою проблему, когда я вынужден сохранять нейтралитет, бесстрастность. Это не работает. А ты идешь на контакт лишь по той причине, что хотел бы перестать быть моим пациентом. Стекло разбилось вдребезги. Слишком явные трещины были видны всю прошлую неделю, но то, что случалось теперь, прямо в родных Мэтту стенах, просто ошеломляло. Язык заплетался, мысли неслись кубарем. Как, что делать? Что сказать? Как себя повести теперь? – Но я останусь твоим пациентом даже тогда, когда мы станем самыми лучшими друзьями, – выдвинул Беллами. – К сожалению, это так. Доминик свободно раскинул руки, съехал в кресле и устроился удобнее, чем то было доступно железному психиатру, играющему лучше любого актера. – Пускай, – кинул он, – будь моим пациентом каждую секунду нашего общения и вне его, – Ховард даже вскинул ладонью, чему сам весьма удивился – такого живого разговора он не позволял себе даже в домашних условиях. Это заставило на мгновение вернуться в болото, где были тонны проблем, которые тянули на дно, засасывали, душили. Где была ясноглазая Иса, понимающая без слов и без оправданий Ева, прочитанные от корки до корки книги по психиатрии и ни одного переплета с детскими сказками. Доминик прервался, задумался, где-то в глубине самого себя прослезился, пообещал меняться. Ради семьи. Когда в тот же час предавал ее, сам того не зная. – Пускай, – почти шепнул он. Взгляд обнаженных зеленых глаз впился в Мэттью: – Ты болен. Ты практически труп в своем смысле. Но я больше не буду твоим психотерапевтом. Психологом. Психиатром, – кинул он язвительно, иронично. Почему? – Потому что с тобой я пропускаю каждое слово через себя. Впитываю, если угодно, – раскрылся Ховард. – Здесь уже не до профессионализма, не до дела души. – Вы будете мне другом? – усмехнулся Беллами, сам боясь своих желаний и предположений. – Буду, – кивнул Доминик, представая перед Мэттом совершенно другим самим собой. Настолько, что сам не узнавал себя в этих словах, фразах. В этом поведении. В этой оболочке. – Но будет одно условие. – Пугаешь, – почти засмеялся Мэтт, но в дрожь все же бросило. Мы будто знаем друг друга сто лет. – Вот и оно, – сдавленно улыбнулся Доминик – ему еще только предстоит заново учиться живым эмоциям, доступным простым смертным. Тем, кто каждый день просыпается с проблемами не на плечах и в голове, а внутри. – Перестань меня бояться, – попросил Ховард самым доверительным голосом. Беллами опешил, сходя с ума от того, как деликатно было условие их дружбы. Доминик (не без анализа) достаточно насмотрелся на захолустье одержимого философа, все для себя увидел, все запомнил, обо всем успел помечтать, запланировать в следующий раз напроситься в спальню, разобраться в книгах (ведь не мог преподаватель философии и космолог на дому обойтись без литературы). Доминик все оглядел, в последний раз касаясь взглядом и заляпанной кофе кухни, и отколовшейся плиткой на полу в ней, и кресла, и заставленные углы гостиной. Осмотрел и был провожен. Мэттью с великим успокоением упал в кресло, на котором сидел всю терапию, когда Ховард уже вышел на улицу. Он смог слащаво выдохнуть, посмеяться, улыбнуться собственным достижениям, попечалиться насчет болезни и сравнения с трупом. Но Беллами был счастлив. Счастлив, что у него появился человек, которому можно доверять свои проблемы, который поможет справиться с трудностью и ситуациями. Он подумал об Эдди, но тут же сказал ей идти к черту, прошептав мысли себе под нос. Он подумал о родителях, шепнул что-то еще вслед за посылом Джейд, даже извинился перед отцом в тысячный раз, резко погрустнел в лице. Но все оказалось таким неважным. Телескоп, книги, потепление с улицы, цветущий новыми возможностями апрель. Спасибо.

***

Доминик брел с Хай-хилл пешком, хотя до его дома было около часа ходьбы через мост и сады загородных поселков. Такая прогулка позволила заметить, что вечерами на улицах теперь все еще светло, что в воздухе присутствует забавный запах миндаля и ранней зелени. Все вокруг благоухало. Пора было и Ховарду преобразиться. Несколько кварталов от центра в сторону садов – там был приятный книжный магазин, хозяина которого Доминик знал еще со студенческих лет, когда приезжал к родным с учебы из Бристоля и всегда возвращался в университет с очередной находкой из мира психологии. Должно быть, Уикс здорово удивится, услышав мою просьбу на этот раз. После двадцати с лишним лет психологии. Ховард усмехался самому себе, своим мыслям, своим намерениям. Ведь не зря он вдруг одернулся, когда вспомнил домашнюю библиотеку. Ни одного переплета с детскими сказками. Он отворил деревянную дверь книжной лавки Уикса, давненько поседевшего, уже навечно усталого, с самым добрым на свете морщинистым лицом. Дружелюбное рукопожатие сопровождалось впервые за долгие годы мерцающей улыбкой – старик сразу заметил что-то неладное, лукаво проследил за Домиником, уходящим в совершенно другом направлении, к несвойственным ему стеллажам. У Ховарда давно были любимые полки: двадцатый и двадцать первый шкафы второго зала с отечественными и зарубежными собраниями на тему психологии, куда периодически попадали раритетные и весьма интересные издания. Но в этот вечер, вдохновившись свежестью Мэтта, его настроем, раскрывшись перед ним, Доминик остался в первом зале. Где в аккуратном конверте на него еще с появления на свет Беатрисы Ховард-дю-Муа глядело коллекционное издание «Алисы в стране чудес». Бережно взяв его в руки, Ховард даже как-то стыдливо положил ее на стол перед Уиксом. – Сегодня не первое апреля, – напомнил старичок, посмеявшись. – Я и не думал шутить, – Доминик улыбнулся, подтверждая свои намерения. – У меня дочка. – Как давно у тебя дочь? – Уикс растерялся, так и не решившись записать книгу, лежавшую между ними двумя. То ли поздравлять с появлением маленькой Ховард, то ли удивляться, как много можно не знать о человеке, заходящем к тебе вот уже двадцать лет. Ховард вздохнул, двигая издание ближе к продавцу. Старик изогнул бровь, лишь краем глаза взглянув на номерок сзади обертки, чтобы отметить в своем журнале. – Ей будет пять в августе. Уикс задумался, протягивая «Алису» Доминику. – Что ж, – он спрятал взгляд, отказываясь от денег, насчет чего успел поспорить с Ховардом глазами. – Она заслуживает право быть самой счастливой девчуркой в этом городе и читать в таком редком переплете. Доминик сглотнул, практически пропадая на месте. Сунув коллекционный экземпляр под пальто, он как-то слишком вяло протянул руку Уиксу и поспешил убраться из книжной лавки как можно быстрее. Смущение и страх одолели его, непонимающие и даже заинтригованные глаза остались на его спине. Начинало темнеть, когда Ховард пересекал брусчатку моста, переживая за реакцию Исы и Евы на купленную книгу. И не зря. Он постарался как можно более бодрым голосом объявить о своем возвращении, появляясь на пороге своего дома. Все вокруг казалось ему чуждым, воздух был не тем, и сам он не ощущал себя хозяином в этих стенах. С тем духом, с которым он возвратился теперь, он был нежеланным гостем. – Привет, – поздоровался он скупо, боясь посмотреть жене в глаза, когда та появилась в дверях гостиной. Доминик, сам не отдавая себе отчет о своих действиях, не раздеваясь прошагал до Евы, рукой придерживая «Алису» за пазухой. Машинально оставленный на лбу жены поцелуй, легкое касание к ее талии, плавная походка в сторону детской. Девушка осталась в коридоре, разворачиваясь вполоборота, наблюдая за мужем, впервые за десяток лет не понимающая его, не находящая ему оправданий. В этот момент она что-то почувствовала. Что – не знала. – Крошка, – шепнул Ховард, отворяя дверь детской. Такое непривычное обращение, странно заданная интонация, невероятно сломавшийся голос. – Она в твоем кабинете, – напомнила Ева, оказавшись позади Доминика. Мужчина расслышал изменения и в ее голосе, и в своем дыхании, и на секунду стало жутко: все расплылось по телу, по венам, заструилась теплота, когда хотелось приложиться черепом об лед. Девушка положила ладонь на плечо Ховарда, пальцы скатились ниже, останавливаясь над напряженным локтем. Она продолжала чувствовать все то же самое что-то, не давая этому ощущению описаний, страшась его, опасаясь всех своих самых смелых мыслей. Она не была столь храброй, чтобы что-либо заявлять перед самой собой, чтобы перечить собственной логике, перенятой от непроницаемого мужа. Но был ли он столь непроницаем теперь? – Подождешь меня в спальне? – попросил Доминик, развернувшись к жене лицом, вновь ударяя Еву своей интонацией, вновь сея недопонимание. Она удивленно смотрела на него, опустив руки, спрятавшись от успокоенного взгляда, желающая не то что осознать, хотя бы зацепиться за то, почему Ховард так переменился. И он тут же дал подсказку: – Я купил Исе книгу, почитать. Девушка вздохнула, забывая, как дышать. Стояла с полными токсичного воздуха легкими, болезненно тронутая, растерянная. Ховард достал «Алису», показывая Еве бумажную упаковку. Опустив глаза, он двинулся к своему кабинету, где Белоснежка сидела на кресле, с грустным взглядом ожидая папу и научные рассказы. Которых в этот вечер не предвиделось.

***

Мэттью потерял свой взгляд на потолке, в течение второго часа разглядывая воображаемые созвездия, какие только могло спроецировать его сознание. Бесконечные дали манили его, утягивали, невидимой силой поднимали вверх, отрывая от матраса, сбрасывая с него теплую одежду, оставляя мерзнуть, но с теплым сердцем. Теплым от мысли, что все его теории могу оказаться сущей правдой. Завтра была суббота, и в свой выходной Беллами вдруг решил вести лекцию у третьего курса, достаточно вводную для подходящего к концу учебного года. Но глаза горели, душу разрывало, горло сдавливал крик. Такого энтузиазма он не испытывал уже несколько лет. Не считая проверки, где воспалилась одержимость, поедающая мозг. И где-то там, слишком далеко и отстраненно от реальности, его ждали куда более личные темы, в которые он еще не успел влезть. И даже там, слишком далеко, слишком высоко, в ином мире, параллельном, выдуманном, бредовом, – даже там они с Ховардом становились друзьями. Такими, что оба, предавая свои принципы, предавали и всех своих близких людей.

***

Доминик осторожно шагнул в кабинет, на ходу сбрасывая пальто и вешая его на крючок на обратной стороне двери. Беатриса с бесстрастным взрослым смехом повернулась на крутящемся стуле лицом к мужчине, чтобы тут же застыть и не узнать в стоящем напротив человеке своего любимого рассудительного папу. Она слишком много думала для четырехлетней девочки и слишком мало для ребенка – чувствовала. Она чувствовала лишь головой – рассуждала, отдавала себе отчет, когда нужно посмеяться, когда стоит улыбнуться, когда стоит дать себе немного пространства, чтобы выпустить маленького беса, сидящего внутри. Но ни разу она так и не смогла ощутить хоть что-нибудь похожее. Но в ней тут же возникло то же самое что-то... Что сковало Еву, ожидающую мужа в спальне, готовую к разговору, действиям, готовую ко всему. – Папочка? – спросила она, даже сумев выделить интонацию. Доминик улыбнулся, подходя к дочери и присаживаясь перед ней на колени. Он протягивал Исе книжку, которую та не была готова принять. – У меня для тебя подарок, – объяснил он, улыбаясь шире, что едва ли не заставило Беатрису соскочить со стула. Она не верила. – Ну, вот же, взгляни, – Доминик буквально толкнул «Алису» в руки дочки, но та попятилась назад, пока не уткнулась в спинку кресла. – Папочка? – спросила она повторно, ее голос задрожал, она побледнела сильнее прежнего, хотя и всегда была белее снега. Ховард моргнул, оставаясь в своих мыслях на мгновение, сглатывая жженый привкус боли. – Чего ж ты боишься? Доминик развернул книгу, представляя ее вниманию Беатрисы. С обложки на девочку смотрела ее копия: тоненькая, бледненькая, со светлыми волосами, одетая в белую блузку и пышную черную юбочку, Алиса держала в руке фарфоровый чайник. Ису всю передернуло – показалось, будто девчурка с обложки предлагала выпить чаю вместе с ней, попадая в сказку. Но Иса не любила сказки. Она о них не знала. Вопросительно состроенные глазки заставили Ховарда говорить: – Ты ведь любишь читать. Почему сейчас боишься взять книгу в руки? – он не понимал, но догадывался. Осознавал, как абсурдны его действия в сравнении с теми рутинными вечерами, когда Беатриса окуналась в психоанализ, ментальные расстройства, поведенческие закономерности. Ни одна из статей теперь не помогала малышке понять папу. – Я хотел, чтобы мы вместе прочитали эту сказку. Доминик хотел, чтобы Беатриса коснулась детства хоть подушечкой своего тонкого пальца, чтобы очутилась на месте девочки, оказавшейся в совершенно ином мире, где свершались чудеса. Таким образом Ховард добивался живой улыбки, он рассчитывал, что Иса перестанет быть маленькой снежинкой, такой заледенелой, со строгим лицом. Вместо этого мужчина видел полное отторжение, непринятие отца дочерью, боязнь даже прикоснуться к этой «неправильной», по ее мнению, книжке. Слишком броская обложка, слишком стилизованный человечек, слишком резной шрифт, какие-то каракули, все несерьезно. И папа для Беатрисы тут же становился таким же выдуманным, как и вся история, хранящаяся внутри переплета. – Белоснежечка моя, – проговорил Ховард нежно, умоляя, но этим лишь сильнее пугал дочь. Он видел, как Иса постепенно менялась в лице. Как напряглись мышцы ее детского личика, как затряслась нижняя губка, как были вдруг опечалены глаза. Доминик наблюдал за всем этим, и ему хотелось кричать. Кричать навзрыд. – Милая, – пытался достучаться мужчина, делая все хуже. Лицо девочки исказилось, будто разбивался фарфоровый чайник Алисы. – Ты не папа, – шикнула Иса, напуганная, выдернутая из своего идеального мира. Ее голос дрожал и пропадал в воздухе между ними, лишенными взаимопонимания. Они терялись друг для друга. Исчезали, стирались. Ховард побелел вместе с дочерью. – Беатриса... – пропал Доминик, глядя на девочку с боязнью, ошарашенным взглядом изучая каменное лицо, готовое разлететься на мелкие песчинки. – Ты не папа, – вторила Иса, найдя кресло крепостью. – Папа не улыбается, не носит ярких книжек, папа всегда в психическом состоянии, характеризующемся достаточной критичностью. Она говорила теми фразами, какими ее научили книги отца. Она мечтала и могла мечтать лишь о том, чтобы быть похожей на своего папу, такого спокойного, такого цельного для нее в любое время суток. Сейчас же Ховард был для нее самым сложным пазлом, который ей не собрать в ближайшие десять или пятнадцать лет. И, о чудо... – Верни мне папу! Иса сломалась, растрескалась, разлетелась на части. Маленькая девочка перед бескрайним океаном такой же бескрайней боли, первое разочарование. Впервые за четыре с половиной года, если не считать инстинктивный плач младенца до трех месяцев, ее лицо по-настоящему сжалось, губы превратились в кривую линию из напряжения и отчаяния. И слезы. Полились самые человеческие слезы, самые искренние; они переполняли искрящиеся глаза, ставшие серыми, при свете кабинета темные; они катались, падая с ресниц, лаская щеки. Доминик был потерян. Он привык не реагировать на слезы пациентов или помогать тем справляться с приступами плаксивости, с истериками, но когда плакала его собственная дочь, которой такое явление было не свойственно... – Прости, – только и вырвалось у Ховарда, и он подскочил с места, прикладывая ладонь к губам, не в силах смотреть на ревущую дочь. Он попятился к стеллажам с книгами, абсолютно выбитый, такой же разбитый. Беатриса, как только увидела просвет на свободу, упала с кресла и, запинаясь, все еще в слезах, кинулась в свою комнату, громко хлопая дверью. От удара со стены в прихожей упала их совместная фотография: счастливая семья Доминика раскалывалась, билось стекло. Ховарду хотелось пойти в спальню к Еве, но что-то останавливало. Минут пять назад он был уверен, что почитает сказку любимой дочери и проведет весь пятничный вечер с дорогой ему женой, и они поговорят о сокровенном, что сблизило их десять лет назад; займутся любовью, обсудят субботние планы. Но всему этому случиться было не суждено. Он лишь забежал на мгновение – сказать Еве, что Беатриса в истерике заперлась в комнате. Шокированная девушка тут же забыла о постели, где ждала Доминика и так же думала о том, как давно у них не было откровений; и ей тут же стало не до того. Ховард, забывая о пальто, вырвался в апрельский вечер. Ему не хотелось возвращаться, не было места, куда он мог вернуться. И что было самым отвратительным и губительным, он больше не мог стать бесчувственным, отрицающим любые чувства. Теперь, увы, он чувствовал. Но лишь самое болезненное. Самое мрачное. И все же чувствовал. Как и все в его доме.