Никогда в своей жизни Мэттью Беллами не воспринимали так серьезно и с таким уважением, которое отдавалось ему в момент субботней лекции. Он буквально купался в лучах внимания, становясь все более уверенным с каждым следующим словом, которое рвалось из него с не меньшим энтузиазмом, что родился предыдущим днем. Ему осточертело держать все в себе, переваривать по тысяче раз на дню.
– Все вы, кто по совести не прогулял субботу, сейчас сидите передо мной и думаете, что знаете абсолютно все, – Мэтт говорил практически самоуверенно, в его голосе скользили ноты превосходства. Что-то вчерашний день передвинул. Основательно.
Студенты практически пялились на него, перешептывались – каждый в аудитории удивился этим изменениям, привыкнув, что стоявший перед ними преподаватель мог не выйти на пары, мог прерваться на середине учебного процесса и разогнать всех по коридорам и улицам, объявляя конец занятий.
– Потрясающие философы и историки – кем вы станете после выпуска, бакалавра или аспирантуры – здесь неважно? Вы разъедетесь, будете сеять информацию, но никто из вас не станет задумываться о чем-то куда более глубоком, масштабном. О вечном, – Мэтт сглотнул – поймал себя на мысли, что как-то слишком разошелся.
Но его не волновало.
– Я прекрасно знаю, что у нас с вами философия, – он решил заранее сделать на этом акцент, чтобы его лишний раз не сочли психом. – А потому мы вольны бежать во всех направлениях по выдуманной розе ветров.
Беллами скрестил руки за спиной, выпрямляясь, становясь каменным. Он стоял непреклонной горой перед целой аудиторией любопытных, взорванных удивлением глаз. Непоколебимый, серьезный, Мэттью знал, чего хотел. Каждое слово, которое он скажет после, уже сидело на его языке. Сидело в нем.
– В начале я даю первому курсу понимание рациональной психологии, когда только-только отрываюсь от канона философии, – говоря это, Беллами казался преподавателем лет сорока с огромным стажем. Но ему было всего лишь двадцать семь, никто из студентов не знал его возраста, и можно было поиграть. – Далее я возвращаюсь ко всему этому скучному чтению, прыгаю по верхам Сократа, Платона – и так до самого Канта.
К Канту и его классической немецкой философии у Мэттью было свое отношение, специфическое, и личное мнение тоже находилось. Об этом всем Беллами предпочитал умалчивать, особо не трогая на парах. Некоторые книжечки-то пылились в спальне, стыли вместе с самим Мэттом на холодных ветрах.
– И черт знает, что меня дернуло кинуться в космологию в конце февраля, чтобы потом потратить на нее весь март. Но, с вашего позволения, давайте на ней и остановимся. Не будем скакать дальше.
Многие удивились второй раз. Ведь, вроде как, скоро должны были случиться экзамены, надобно начинать готовиться, а мистер Беллами даже и не соизволил хотя бы озвучить своим студентам примерные темы билетов. Лектории были открыты в центральном музее каждую субботу – об этом знали все. Но практически все те, кто были об этом наслышаны и предпочли бы централизованную лекцию в любом другом случае, выбрали университет и Мэттью Беллами, отказываясь от посещения музея. Это что-то да значило, так?
– Так вот, возвращаясь к тому, откуда начали, мы погружаемся в космологию. Здесь не совсем рациональную, – Мэтт усмехнулся, скорее сам себе и своим собственным мыслям, сидящим куда глубже лекционного материала. – Может, и о сакральном, но я задам вам один-единственный вопрос.
Никаких звонов падающих ручек и шуршащих листов, ни скрипа. Кто-то с задних парт перешептывался, обсуждая затрагиваемую тему; ближние же молча поглядывали на Беллами круглыми глазами.
Мэттью убедился, что его слушали абсолютно все, после чего прочистил горло, перекатился с пяток на носки, наклонившись вперед, и окинул взглядом аудиторию:
– Так что же там, над нами?
Все померкло. Первые парты глупо таращились, задние примолкли, решили засесть наглухо.
Беллами посмотрел в потолок, задумчивым взглядом теряясь на нем так же, как и ночью в своей любимейшей спальне.
Я много раз лежал в поле тихой летней ночью или встречая осень, ее первые сладкие вечера сентября, когда все медленно клонится к закату, когда позолоченная солнцем рожь нежна и молчалива. Я много раз лежал, тонул в пшенице, отдыхало сознание; а я все думал, внутри, где-то под корочкой рождались невероятные идеи, так и начинали строиться теории, безумные в некотором виде, неясные, запыленные туманом моих слов. Я не понимал себя. Не знал мира вокруг. Казался таким мелким, таким маленьким, никчемным, ненужным Вселенной.
Я лежал и плакал, колосья продолжали ласкать мои щеки, щекотали костяшки и оголенные пуловером запястья. На миллионы миль и световых лет вперед, туда, куда мне в жизни не добраться, будучи способным дышать и мыслить, я смотрел и наслаждался звездами, осознавая всю масштабность космоса, осознавая, какой я крошечный кусочек плоти для великих звезд. Мне хотелось взорваться от рыданий, от боли, сковавшей пространство под ребрами; когда-то там была душа, пока я не остался один, пока мне не пришлось мириться с этим гнетущим одиночеством. А потом я научился. И стал лежать, такой маленький и пустой, но полный идей, посреди огромного погорелого поля пшеницы и ржи.
И вдруг меня осенило. Та звезда, горящая так красочно и ярко, находится слишком далеко от меня, но может оказаться в разы больше родной мне и нам Земли, в тысячи раз больше нашего звездного Солнца; она может быть ярче, горячее, она может нести в себе, на себе... Жизнь.
Звезда, ты, милая, не прячься! Дорогая моя незнакомка, не пугайся меня, не бери в голову всех моих слов, я всего лишь маленький человечек и ничто – в сравнении с тобой. А ты, ты прекрасна, ты изумительна в своем свете, застрявшая на тропе вселенской войны, спрятавшись между черными дырами, массивными звездами других галактик и систем, изолированная система собственной персоной.
Расскажи мне, незнакомка, историю своего одиночества, и я поделюсь с тобой своей. Это адская дорога длиною в двадцать с лишним лет, которая никогда не закончится, потому что я столь крошечный. Мне не изменить мира, а ты можешь обрушиться на меня и отправить в бесконечность, устроив мне длинный путь по галактике, босиком, налегке, без обязательств, законов, без боли.
Расскажи, что на тебе. Может, другие миры, нечто куда более разумное, чем можем быть мы, человечество в представительстве одного глупого человека, которого мы зовем богом. Он слеп, он безразличен к нам, а мы не верим ему. Мы не сосуществуем, мы просто ходим по земле каждый день, туда-обратно, бродим в поисках самих себя. А жизнь на тебе, есть ли она? И если есть...
– Никто не может ответить? – Беллами усмехнулся вновь, сорвавшись и не удержавшись от желания почесать кончик носа. Молчание в аудитории сохранялось не больше десяти секунд – столько преподаватель дал на обдумывание вопроса. Он ожидал хотя бы один всплеск, реакцию, хоть одну поднятую руку, пусть робко.
Но молчали все. И молчал Мэттью. Когда решил брать все в свои руки, продолжая свой монолог в формате ошеломляющей лекции.
Он сорвался с места, схватил нетронутый мел и стал чертить на огромной доске миры, выходящие за грань известных им систем. Скрежет мела резал слух, но движения пальцев завораживали. Рождалось искусство. Так оно и рождается.
На доске враз появились системы, переплетенные между собой, взаимосвязанные; причины и следствия просматривались настолько явно, что казалось, будто студентов помещали в виртуальную реальность – планеты и миры кружились вокруг, ходили по головам, влезали в душу.
– Это есть мы, – Беллами ткнул в крошечную точку где-то слева – настолько микроскопическую, что дальним партам и вовсе не было видно. – А это есть открытый космос, большая часть которого низведена да и не будет никогда, – преподаватель захлебывался фанатизмом и страстью, его разгорячили слова, меловое ощущение песка на пальцах, сбившееся дыхание.
Внушительная стрелка связала Землю и разбросанные звезды космоса.
– И потребуются новые миллиарды лет, чтобы узнать, что происходит там, где нас нет, – Мэттью описал круг руками, объяв зарисовку космоса и ближайших к Млечному пути галактик. – А там, где нас нет, могут развиваться и быть гораздо более способными к жизни, к выживанию, к освоению времени и пространства критично отличающиеся от нас виды, формы жизни. Такие, о которых мы не знаем.
Мэтт вздохнул.
– Я уже упоминал дозволенность бежать по всем направлениям, толкаясь от философии, – говорить стало несколько легче, поток слов сбавился. Но Беллами еще не высказался до конца. – Если я попрошу любых трех из вас назвать, какими же могут быть обитатели других планет и миров, двое скажут о зеленых существах, а третий представит себе подобие кентавра.
Аудитория рассмеялась, смешок прокатился по всем партам и бумерангом вернулся к преподавателю. Это не только подбодрило, но и дало четкое понимание: спонтанно организованная лекция была взята не зря. Далеко нет. И Мэттью был... счастлив?
– Так вот, спешу напомнить: мы
не имеем представления. По крайней мере, хоть как-то обоснованного, – голос Беллами звучал строго, но располагал, и внимание уделялось искренне – каждый студент хотел слышать Мэтта. Все же терапии помогали.
Преподаватель вновь скрестил руки за спиной и впервые за долгое время вышел за пределы длинного стола вещания, прогуливаясь по аудитории спокойно, без пренебрежения или страхов.
– Это поддается анализу. С точки зрения философии – мы можем адекватно поразмыслить. Ударимся в биологию – это не люди, не млекопитающие; возможно, там где-то и есть своего рода бактерии, но и их условия обитания кромешно отличны от условий для бактерий Земли. Пойдем в физику – и что мы видим? Те обитатели могут не знать гравитации, спокойно перемещаться в своем изолированном или скрытом под облаками и иными звездами пространстве; могут игнорировать температуру, свет, прочие условия. Мы можем воображать, – выделил Беллами, сам себе воображая цепочку из собственных мыслей.
Конечным звеном в этой цепочке был весьма интересный преподавателю философии человек; мужчина, более того.
– Можем лишь воображать, что где-то... – он хотел продолжить, вновь увлекаясь своей мыслью, и в голосе чувствовалось, как Мэтт набрал побольше воздуха, как запасся кислородом, чтобы вместе со словами выдохнуть объемно, цельно.
В дверь постучались дважды, после чего практически сразу отворили ее, вываливая в коридоры университета душный от энтузиазма воздух аудитории. Студенты так и сидели молчком, но уже не прислушиваясь к преподавателю, а наблюдая за тем, как в дверях появляется фигура.
И цепочка замкнулась.
– ... за пределами изученных спутниками систем, – Мэттью прервался, поперхнувшись. – За пределами этих систем существует нечто большее, чем мы можем стать когда-либо.
Беллами не отрывал напряженного взгляда от дверей кабинета, хотя последние двадцать минут только и делал, что думал о вошедшем в аудиторию человеке. Тот аккуратно прошагал за первые парты и опустился за одну из них.
– Предположим, что аудитория поздоровалась с нашим замечательным психологом, – Мэттью усмехнулся, достаточно быстро выкручиваясь из ситуации. Наверняка не один студент посмотрел на Беллами, недоумевая: зачем так реагировать на того, кого видишь чуть ли не каждый день на работе?
Но Беллами не мог реагировать спокойно. Ведь дорогой преподавателю Ховард зашел всего-то через минуту после того, как Мэтт закончил сходить с ума и раскрепощаться с каждой следующей секундой перед обширной аудиторией. А две группы, собравшиеся в одну большую, были для Мэттью успехом.
– Собственно, аудитория, – преподаватель заговорил в несвойственной ему манере, чем лишний раз приковал внимание. Он никогда не обращался к студентом вот так, – вы можете быть свободны. И можете думать или не думать над прошедшей лекцией – дело ваше. Нужно оно вам или нет.
Мэттью как-то слишком хищно улыбнулся всем и каждому, как бы прощаясь со студентами. Ошарашенные, удивленные происходящим, ведь половина посетила субботнюю лекцию из соображений совести или ради интереса в сторону Беллами. Необычное поведение всегда привлекает внимание. Кто знает, может того Мэтт и добивался. Ведь он уже не был уверен, сможет ли на следующий день идти в университет. Больше нет.
Как только поток стал рассасываться, Доминик без спешки подошел к столу Мэттью, на который тот опирался, как бы выжидая психолога. Он не хотел идти первым, потому что теперь Ховард проявлял интерес. Теперь Ховард будет задавать свои вопросы.
Когда в аудитории остались только двое, а все прочие как-то слишком уважительно сказали свои "до свидания" и даже "спасибо за лекцию", Доминик также присел на краешек столешницы, складывая руки на груди. Беллами замечал странности и перемены в поведении психолога, но ему, в общем-то, было без разницы, в какую сторону менялся Ховард. Так или иначе, он решил навестить его, одинокого в своих мыслях.
– Занятные вещи в мире происходят, – усмехнулся Ховард, начиная разговор, – а вы, мистер Беллами, рветесь к мирам далеким.
– И мы снова на "вы"? – Мэттью чуть нахмурился, скрестив перед собой руки, как и Доминик. От чего-то отгородился.
Доминик посмеялся. Все было так просто, до жути на поверхности.
– Это я так, чтобы разбавить напряжение. Воздух буквально наэлектризован вами, – Ховард поднял руки, словно изображая сопротивление. Он мог ощущать атмосферу безумия всем своим телом. Безумие Мэтта даже имело цвет и запах.
– Я не сдержался, – признал Беллами, опуская взгляд в пол. Он изучил носки своих ботинок и продолжил: – Уже просто мерзко стало держать все внутри. Не издавать же книгу с бредом, который я величественно зову теориями...
Мэттью потер кончик своего носа, улыбаясь собственным мыслям. Он поймал себя на том, что без какого-либо стеснения играл на публику весь прошедший час, что-то заливая про другие миры и галактики, мечтая умереть в одной из них. А теперь стал настоящим.
– Знаете, это одна из занятных вещей мира. Потому что и я не сдержался вчера, – Доминик решил открываться и дальше, что весьма порадовало Беллами, не планировавшего в своей субботе новоиспеченного друга.
– И чем же это закончилось?
– Я еще не до конца понял.
Ховард вздохнул, еще прячась за маской бесстрастия.
– Похоже, не в мою пользу.
Он выходил далеко за рамки своего профессионализма даже в стенах университета, потому что позволял себе жест участия рядом с Мэттью Беллами.
– Чаю, может? – предложил философ, клоня к продолжению в его скромном кабинете, привязанному за аудиторией. – Хоть здесь мне не откажите, – он усмехнулся, напоминая вчерашнее.
– Может, – согласился Доминик.
Мэттью провел рукой в сторону своего кабинета, отрываясь от столешницы. Ховард следовал за ним, уже формулируя про себя, что скажет за дверью интровертной крепости.
***
– Это невозможно! – Эдди вскинула руками, готовая зареветь в любой момент. Опустевшая учительская, как и опустевшая кружка горького кофе, не предвещала ничего хорошего. Как символ одиночества – и Эддингтон за это держалась.
– Я уже полторы недели предлагаю тебе довериться, – вторила Кэтрин, пытаясь успокоить подругу. Не очень-то ей хотелось этого, когда изо дня в день она слышала одно и то же нытье. Надо же! – Мэттью Беллами сошел с ума, – какая неожиданность. – Доверься мне, Джейд, ты своими загонами ничего не исправишь.
– Ну да, – девушка повторно плеснула руками, агрессия выразилась куда более явно, – я просто сижу здесь и жду, когда этот философствующий подонок зайдет и решится поговорить со мной.
– Не решится, – заявила Кэтрин.
– О-о-о! А ты-то у нас лучше всех его знаешь!
Кэтрин глубоко вдохнула, так, что это было прекрасно слышно Эддингтон. Она сделала вид, что ее не задел резкий скачок тона. Сделала вид, будто не тронута.
Эдди отвернулась, состроив из себя саму злобу. Нахмурившаяся, усталая, потерявшаяся в своих мыслях. Она сама вовремя не уследила и не увидела, как глубоко упал ее друг, в какую яму он шагнул, продолжая копать все дальше, к самому центру Земли. И был ли с этого прок? Был ли смысл растрачивать столько сил впустую?
– И что ты ему скажешь? – поинтересовалась Джейд, как бы извиняясь перед подругой.
Через минуту должны были дать звонок, означающий конец субботних пар. Для двух девушек рабочий день не заканчивался – их ждал языковой интенсив для первокурсников. Кэтрин отвечала за английский, Эддингтон же бралась за французский – все по классике.
– Что? – Эдди не могла терпеть.
– Все самое очевидное, – убедила Кэтрин.
– И отвесь ему пощечину за меня.
Опустив это, Эддингтон дала свое добро. Пускай, мол, будет по-твоему, моя дорогая Кэтрин. "Ты оказываешь мне огромную услугу, но я вряд ли скажу тебе потом спасибо" – таков был негласный девиз Джейд. В силу характера.
Кэтрин вздохнула, ставя на место свою чайную кружку. Ничего не сказав, она взяла методическую папку и вышла из учительской, несколько раз обругав про себя Эдди и ее дрянное поведение.
Ради дружбы она шла на уступки. Беллами же ради дружбы с ранимой мисс Эддингтон на уступки не шел. Больше нет.
***
На нынешнем месте Доминика Ховарда раньше всегда сидела Эдди, любившая залетать сразу же после звонка и напрашиваться остаться подольше. Но устроившись в как будто бы гостевом кресле, делая глоток чая из старой кружки Беллами, Доминик был куда более внимательным и честным слушателем, куда более интересным собеседником, чем Джейд могла когда-либо стать.
– Моя несдержанность проявилась в том, что я резко взял субботнюю лекцию. Миссис Андерсен, наверное, даже и не знает. Я, скажем так, вклинился в учебный процесс... – рассуждал Мэттью, пока Ховард собирал внутри себя слова, складывая их по частицам в объемную композицию. – Обычно я сходу говорю: завтра у вас выходной. Но ребята, эти самовлюбленные дети, так удивились моему заявлению.
– Я тоже удивился, – кивнул Доминик, улыбаясь за ободком кружки. – Все удивились, Мэттью. В университете ходят странные разговоры.
– В университете ходят странные разговоры о нас с вами, доктор Ховард, – хмыкнул Беллами, перенимая манеру шутить в официальном тоне. – О тебе и обо мне говорят уже давно.
– Потому что нас, увы, видели у моего кабинета не раз. Это не может вызвать вопросов и подозрений.
– А о моем ментальном здоровье давно разболтала мисс Эддингтон...
– Она выглядит разбитой, – вдруг вставил свои заметки Ховард.
Но в Мэтте ничего не шелохнулось. Уже и не могло, когда сама идея о Джейд была закинута куда-то далеко. Он и сам не понимал, отчего и почему, что да как. Просто так было нужно – это он выяснил в первые бессонные ночи после той ссоры в учительской.
– Моя жена вчера выглядела так же, – произнес Доминик, неспешно вводя в их диалог новые слова.
Жена. Его жена.
Беллами знал, что Ховард был женат – об этом свидетельствовало не только серебряное кольцо на соответствующем пальце. Беллами видел Еву на открытом уроке в ее балетной школе, где танцевала маленькая бесстрастная Беатриса, их с Домиником дочь. И этого всего было бы достаточно, чтобы сказать без сомнений: Ховарды – счастливая семья, образцовая в Бате. Но было одно но... Крошечное но.
– Раз уж мы теперь друзья... – замялся Доминик. Он чувствовал себя таким свободным, позволяя проявление эмоций, ощутимые в воздухе и интонации многоточия, риторические паузы. Это делало его человеком, независимым от профессии. Независимого от обязательств. – Наши терапии переходят в встречи, а встречи, пожалуй, могут перемещаться и дальше.
Мэттью знал, к чему клонили, но хотелось услышать.
– Субботний вечер – отличный повод для того, чтобы выпить? – предложил Ховард. Беллами не смог сдержать своего смеха, просто-напросто не представляя, что весь такой правильный психолог может оказаться любителем алкоголя. – Что, не пьешь?
– Пью, – убедил Мэтт, соглашаясь заочно, – ну, либо пил раньше.
– Конечно же в одиночестве, – Доминик слишком хорошо прощупывал поверхность.
– А ты конечно же вино у себя в кабинете, – подловил Беллами.
– И виски.
Немного молчания разбавило обстановку успокоением. Дела-то заладились, может, и весна была тому причиной. Становилось как-то радостно, уже без грусти, и было с кем поговорить, когда вновь нахлынут проблемы, вернется болезнь, на день заглохшая.
Сколько прошло с последнего раза, когда Мэттью мог выпивать со своим некогда другом Кирком? Это был тухлый бар за поворотом от Хай-хилл, дешевый портвейн или что-то наподобие; это был совершенно другой человек, другой Беллами, прошлогодний.
А в январе, задумавшись над смыслом, заколоченным в оконную раму, Мэтт и увидел, насколько он незначим в сравнении с масштабами Вселенной. Это долго сидело, накипало, копилось, после чего полилось из него вулканом, обжигая голосовые связки, взяв контроль над телом и разумом. Если бы Беллами не взял субботнюю лекцию, кто знает, как далеко эта одержимость зашла бы...
– Что насчет "Ворона"? На Куинн-стрит, – говоря это, Доминик даже выглядел по-другому, тотально меняясь в глазах Мэттью. Лицо менялось, голос ломался, интонация становилась живой, хотелось верить каждому звуку. – Непринужденное тихое местечко.
– Почему нет.
Как только Беллами мысленно поставил точку и дружелюбно улыбнулся, в кабинет постучалась. Уже не так ненавязчиво и умеренно, как несколькими минутами ранее это сделал Ховард, появляясь в аудитории, что не могло не напрячь Мэтта. Благо, это стопроцентно была не Эдди. Хоть что-то положительное.
– Да? – спросил Мэттью, нахмурившись, не без напряжения поворачиваясь в сторону дверей. В ту же секунду он успел переглянуться с Домиником.
В дверном проеме показалась Кэтрин, достаточно уставшим взглядом оглянув помещение. Она вздрогнула при виде Ховарда, подумав про себя тысячу и одну мысль, предположив тысячу и одну причину, по которой психолог мог оказаться в преподавательском кабинете Беллами.
– Здравствуйте, – протянула она как-то недоверчиво, растерявшись, обращаясь сразу к обоим. Голос несвойственно для Кэтрин понизился, будто бы сделал сальто, после чего она вновь заговорила привычным тоном. Она взглянула на Доминика, вновь неуверенно качнув головой в знак приветствия. – Мэттью, я...
Ховард тут же поднялся с кресла, кивком заверяя Беллами, что ближе к вечеру встреча в пабе все же состоится.
– Рад встрече, мисс Махер, – любезно и в своем вычурном деловом стиле, вновь становясь безразличным ко всему и вся, произнес Доминик. Он едва ли поклонился, двигаясь роботом, слишком уж механически, напоследок еще раз кивая Мэтту.
Не сказав ни одного лишнего слова, он покинул кабинет Беллами, неслышно прикрывая за собой дверь. В совсем воздействующей на психику манере. И остался в голове Кэтрин еще долго – ведь она единственная могла с ним контактировать когда-либо, а теперь он обращался к ней, словно видел впервые. Та же официальность, то же уважение, но...
– Тебя мисс Эддингтон послала? – сразу учуял Беллами. От Кэтрин практически пахло агрессией Джейд.
– Да, и...
– Мне ведь наплевать, – перебивал Мэтт. Ему незачем были эти странные диалоги, разрушившие атмосферу разговора с Ховардом.
– Я потому и пришла.
Кэтрин будто оправдывалась, думая про себя, к чему вообще все эти реплики; ведь Беллами действительно не было дела. Стал таким же бесстрастным – жутко.
– Потому можешь и уходить, – грубил Мэттью, даже и не подумав встать с кресла или пригласить Кэтрин сесть напротив; хоть бы приличия ради. – Не трать свое время.
Беллами взял кисти рук в замок, качая головой, посмеиваясь. На что надеялась Эдди? На что могла надеяться Кэтрин?
Девушка нахмурилась, стояла вся растерянная.
– Тогда не трать свое время здесь, – это словно была борьба – Кэтрин использовала свой любимый прием. – Студенты тебя терпеть не могут. И преподаватели тоже.
Она бы не сказала этого Мэтту никогда в жизни, пока не возникла столь щекотливая, достаточно личная для брошенных слов ситуация. Девушка слишком резко развернулась, но не стала хлопать дверью, оставляя Беллами в одиночестве.
Но Мэттью не принял слов близко. Он лишь сомкнул подушечки пальцев, упираясь в них подбородком, продолжая сидеть расслабленно. Ничто не могло его тронуть. Ничто не могло вытянуть из его теплого болотца, в котором было так уютно, так нежно.
– А это мы еще посмотрим, – проговорил он себе под нос. И был доволен.