Folie a Deux

Воскресное утро далось Мэтту тяжко, начавшись с внутреннего диалога. Затеянный субботним вечером марафон был не лучшей их идеей: cмесь вина, портвейна и виски не только знатно укачала двоих ближе к утру, но и осталась внутри, чтобы издеваться всю ночь напролет. Какого черта вчера творилось? – спрашивал себя Беллами, не в силах оторвать голову от подобия подушки (ею была все та же старая жилетка). Все казалось чересчур тяжелым, тело ломило, тянуло вниз, вдавливало в матрас. В шаговой доступности ничего напоминающего стакан воды, конечно же, не нашлось, когда во рту пересохло. Язык стоял комом, все сводило. Мэттью поднялся через не хочу, протяжно заныв, как только почувствовал адскую боль, бьющую по всему черепу, отдающую к ребрам и ногам. Поясницу жгло от того, что Беллами вырубился в каком попало положении, не помня себя и своих действий. Но наполненные ночью стаканы виски оказались пусты к пробуждению, из чего следовало, что Мэтт даже не постыдился перед своим организмом и допил все, что было разлито. Едва ли не ползком добравшись до кухни, совершенно ватный и размякший, Мэттью упал возле кухонного гарнитура, упираясь в него потной ото сна спиной. Спасительные поллитра воды не избавили от головной боли, но заглушили дичавшую жажду и дали надежду на жизнь. Слипшиеся глаза, небрежно прорастающая щетина, мятая вчерашняя футболка – все это подкреплялось полной пустотой внутри, обесточенным сознанием; таким Беллами нашел себя, разглядывая собственные руки, худощавые, разбросав свое тело на кухне. – Какого черта вчера творилось, – повторил он вслух, совершенно без эмоций, но все же постарался выдержать вопросительную интонацию. Он обращался прежде всего к самому себе, потому что некоторые фрагменты проскальзывали в памяти, картинка постепенно восстанавливалась и близилась к реальности. – Что с моими руками? Вздутые вены, костлявые запястья. Возможно, следовало бы начать питаться правильно и составить хоть какой-нибудь распорядок дня, но Мэттью не мог даже помыслить о подобном. Для него не существовало плана и порядка, лишь хаос, повсеместный бардак, начиная от комнаты и заканчивая головой. Вполне комфортно. Но во что это выливалось? Обычно, проснувшись после очередной попойки, Беллами набирал номер Эддингтон и просил ту примчаться, дабы вызволить с "того света" – так он выражался, описывая свое тяжкое похмелье. Последствия алкоголя, они такие. Одно радовало: Мэтт быстренько сообразил, как противна ему Джейд, а потому пальцы и не успели потянуться к мобильному телефону. Кстати о телефоне. А где он? – Пропади все... – ругался Беллами, бубня себе под нос, перекатываясь на колени и вновь строя маршрут в спальню в поисках телефона. Он будто надеялся, что о нем все вспомнят. Но было же чертово воскресенье. Но Беллами был чертовски одинок. Был только один человек, который мог подумать о нем, проснувшись гораздо раньше. Тот, как и Мэттью, страдая внутри, режа свое сердце ножом, старательно делал вид, что все в порядке. Что ничего не случилось. Что это не они вчера сидели, соприкоснувшись лбами, задыхаясь, потея, нервные, до ужаса охваченные какой-то вселенской одержимостью, столь мелкие и пьяные в трезвом мире. На экране мобильника светилось бережно: "Вы в порядке, Мэттью?". Ни черта я не в порядке. Благодаря вам же, и вы знаете, – проговорил Беллами полушепотом, тут же откидывая сотовый телефон и падая на матрас. А что следовало ответить на такой учтивый вопрос? Мэтт прекрасно знал, что сегодня у семьи Ховарда намечен выходной, прогулки в город, составлен километровый список покупок в районном супермаркете Бата, но это не помешало ему набрать номер Доминика и выждать несколько гудков. Он ведь так же прекрасно знал, что Ховард не может не ответить. Не после этой ночи: – Так вы в порядке? – доброжелательно осведомились еще раз, не дождавшись письменного ответа. Голос звучал ровно, и Беллами понимал, что рядом с родными Ховард больше не будет улыбаться и как-то выбиваться из установленной формы поведения. – Нет, – Мэтт активно покачал головой, что вернуло боль в момент. Он хмыкнул, тут же добавляя: – Знали бы вы, как я себя ужасно чувствую. – Таблеток конечно же нет, – Доминик знал. – Откуда, – хмыкнули повторно. Усмешка радовала Ховарда. – Спасибо, что побеспокоились. Как вы вообще живы? – Я не мог не написать, – объяснили тут же. – А жив, потому что у меня, в отличие от вас, микстура нашлась. – И заботливая жена, – с язвенным намеком обронил Мэттью. Они помолчали немного, пока зрела новая мысль. Беллами сидел возле окна, подогнув колени к себе; растрепанный, сонный, он больше напоминал домовенка, чем преподавателя философии престижного государственного вуза. Беззащитный, потерянный, болеющий собой и своими одержимостями. На заднем плане бегала Беатриса; ее тонкий голос, окрикивающий отца, нельзя было спутать ни с чьим другим. Холодный, равнодушный, но такой еще детский, что хотелось утопиться с горя, пронзающего душу. Ребенок, росший без чувств. Без душевной теплоты. – Что-то насчет вторника? – спросил Мэттью, пытаясь поддержать разговор. И тут же прострелило насквозь. Он начинал все лучше вспоминать субботний вечер. Он сглотнул, замер в ожидании. – Можете начинать выбирать кухню, – проговорил Доминик не без привкуса печали. – Все-таки да? И Беллами тоже звучал прискорбно. Он разделял всю трагедию Ховарда, хотя она была ему на руку. Человечность все же была задета в Мэтте, она стояла прежде жадности и собственного благополучия. – Кажется, что так. Ховард посмотрел на носки своих ботинок, тупя взгляд. После он случайно поймал заинтересованные глаза Исы, слегка улыбнулся дочери одной из своих самых нейтральных улыбок, чтобы не спугнуть ребенка, и тут же нашел Еву. Та все понимала, пыталась принять, но не в ее силах было мириться с тем, что она видела за костюмом Доминика. Его дрожащую душу, разбивающую оковы. Когда-то она полюбила ее голую, открытую всем. Пока та еще была. – Вероятнее всего, – добавил Ховард, отходя на пару шагов дальше от своей семьи, все так же изучая ботинки. – Тогда доверяюсь вашему выбору. Разговор был окончен, фраза звучала двояко, и от этого хотелось дождаться вторника, предпочитая дружескую встречу суицидальным мыслям.

***

Мэттью привык к погоревшим полям, разбросанным по дороге до университета, и не ждал от них пробуждения к маю. Привычные пустоты он всегда ассоциировал со своей грудной клеткой, в которой нельзя было найти чего-то интереснее страданий и вековечной боли. Хотелось расцвести, однажды вспорхнуть бабочкой, забыв о разочарованиях, но это было невозможно, когда Беллами застрял в своей голове. Он брел своей привычной дорогой, не слушая никого, лишь себя. Мыслей было не то чтобы много, но находились те, что были достойны отдельного внимания, особенного, и они были выделены в ряду всех прочих. Завтра был вторник, и Мэтт бился об заклад, что их с Домиником Ховардом взаимоотношения будут развиваться энергичнее. Впереди его ждали несколько часов работы: так, две пары и дополнительный факультатив сразу после обеденного перерыва. В понедельник можно было поспать подольше и прийти в университет гораздо более собранным и бодрым, чем были все остальные, но лицо Беллами оставалось все тем же серым, хмурым. Хотя ему стоило бы улыбаться, ведь причины были. Отчего-то течение времени, что заняла дорога, не заботило его. Он будто парил или плавал в облаке, направляясь к учебным корпусам, и тело его было легко, и мыслей становилось все меньше и меньше. Давно ли ему приснился тот сон, с заревом и красками таких цветов, какие он в жизни не видел? Давно ли он звал Эдди на День Святого Валентина, угощая ее сезонным латте из Старбакса, а после рассуждал, что может предвещать тот самый сон? И ведь всего-то ничего прошло со дня, когда Мэттью впервые за долгое время зашел в лаборантскую. Потом покинул ее, обещая: навсегда. И давно ли Бернадетт пропала из университета? Давно ли Кэтрин пыталась задеть его, призывая побеспокоиться о Джейд, хотя следовало бы подумать о той же самой Бернадетт? И что стало со всеми остальными? Почему его не донимала заведующая кафедрой? Он смахнул все эти вопросы одной рукой, потирая тяжелые глаза, и перед ним были ворота. Он прошел на территорию университета, оглядывая летний сад. Некоторые клумбы уже давно оттаяли и проснулись, и стоял почти что приторный запах весны. Он резал все мысли и отгонял их прочь. Было невозможно сконцентрироваться на чем-то своем, таком печальном и привычно депрессивном, когда вокруг все кричало о жизни, о счастье, о любви. – Мэттью, – прозвучал голос из-за спины. Беллами не успел обернуться: – Вы здесь? Можно ли было перепутать эту интонацию с чьей-либо другой? – Доминик, – не растерялся он, отзываясь улыбчиво. Мэтт развернулся и посмотрел на Ховарда, внезапно выросшего перед ним. – Почему вы так удивлены? Беллами не улавливал суть, но его тут же прошибло: неужели он действительно сходит с ума? Путает окружение, дни недели, времена суток? Времена года? Он запаниковал и тут же осмотрелся вокруг. Кажется, с утра погода была более прохладной. – Что-то не так? – побеспокоился Доминик. – Что-то не так? – переспросил Мэттью с боязнью, продолжая шататься на месте. Они точно находились внутри университета, на улице стопроцентно была весна, но словно потеплело. Был понедельник, десять часов утра, скоро начиналась пара, он успевал идеально. Мэтт не мог ошибаться. Ведь он только недавно проснулся, вполне себе живой, готовый идти преподавать, готовый контактировать с обществом. Он шел мимо полей, думая о бренности жизни, перебиваясь на весну, зажигая внутри себя новые идеи о цветах и улыбке. Он ведь так хотел перестать теряться, но... – Сейчас не понедельник, – задал Беллами дрожащим голосом, – да? В глазах Ховарда четко просматривалось опустошение. Не разочарование, но отчаяние и троекратно дикое желание помочь. Мэттью не требовались слова, он прекрасно понимал и так, читая взгляд. – А что же, если не понедельник? – Беллами почти что смеялся на грани истерики, совсем не переживая на тот счет, что они вдвоем с Домиником стояли посреди университетского парка. Мэтт сходил с ума на глазах сотни студентов и десятка преподавателей, готовый кинуться на Ховарда, чтобы тот его успокоил. И ему не было дела. – Сколько дней я пропустил? – спросил он шепотом. – Вам повезло, – кивнул Доминик, осматриваясь по сторонам. Он позволил себе положить руку на плечо Мэттью, передавая хоть какую-нибудь поддержку. – Сегодня вторник. Беллами замер. Всего лишь вторник. Что-то в нем починилось, когда он услышал слова Ховарда, и ему даже не захотелось разбираться, где он потерял понедельник. Оставил ли его где-то между полями или забылся ночью. – И я только что освободился от всех своих рабочих дел, – добавил психолог, пока Мэтт приходил в себя и свыкался с фактом, что нежданно для себя окунулся во вторник. Прогулка без нагруженных диалогов, совершенно свободная беседа, полная легкость внутри. Побыстрее сбежать от университета, пройтись в обход, изучая новые пути, пока то позволяла солнечная погода. Не ожидалось дождя, дул слабый ветер, пригородная Англия кутала в свежих полях, спелых запахах ягодных кустарников и вишневого сада на севере. Телефон Доминика не прожужжал ни разу за все время, никто не доставал и не трогал, и Мэттью позабыл обо всех своих печалях и выдуманных проблемах. Отложенный на следующий раз совместный ланч, стакан чая в дорогу, найденный где-то на окраине. Оторванные от цивилизации, встречая случайного человека раз в пять-десять минут, они шагали в разговоре, уходя на безымянные улицы. Уже не было тротуаров, разметок городской черты, и садилось майское солнце, когда до центра Бата оставались приличные километры. Ни чувства голода, ни чувства одиночества, ничего. Все враз заменилось на единство мысли и целостность личности, и так приятно было идти, собрав себя по частям. Понимая, что боль ушла как-то слишком быстро, и все мечты закончились на одном возможном желании жить. Ноги начинали гудеть, от непривычки болело тело. Такая спонтанность – обойти весь город кругом, взяв маршрут через отдаленные коттеджные поселки и пригородные станции, – была куда лучше, чем запланированный ранее обед. Гораздо интереснее и тем необычней было идти с едва ли знакомым человеком по обочинам, обсуждая и строение космических систем, и тайны и загадки планеты, и отдельные учения философии, и даже что-то из своего прошлого. Студенческие годы, первая любовь, потеря родителей. Что-то маленькое, крошечное, сжавшееся комочком. Но даже оно висело на каждом из двоих тяжкой ношей. – Мы вернемся хоть когда-нибудь? – усмехался Мэтт, осознавая, как далеко им еще идти до центра. Но он был легок и беззаботен, и по-прежнему не хотел знать, в каком состоянии он провел понедельник, выпавший из его головы. – Ты куда-то торопишься? В самый разгар беседы они внезапно вернулись к общению на "ты". Так было проще, да и никто из двоих не успевал замечать за собой, кто какой тональности придерживался, никто не подбирал слова. Они шли откуда-то изнутри, пока догорал закат, что лишь усиливало желание говорить. – Ну, нет, – хмыкнул Беллами. – Я уже давно никуда не тороплюсь. – Лукавишь, – подловил Ховард. Мэтт всегда торопился, чтобы точно успеть сказать все свои мысли, оттуда были вечные речевые дефекты, каждая фраза тяжело воспринималась на слух. Но если вдумчиво идти рядом, собеседник услышит все и даже больше. – Ты не торопишься только сейчас, потому что позабыл про завтрашний день, работу, увлечения. Мэттью недоумевающе посмотрел на Доминика и рассмеялся, пряча руки в карманы куртки. – Стой, ты, по-моему, психиатром моим был. – Уже нет, – напомнил Ховард. – Но ты сейчас отговариваешь меня от спокойствия, – Беллами слегка надавил – разрушение его устанавливающихся идей ему не нравилось. – Не заводись, – успокаивал Доминик. – Наверное, ты заговорил меня. Или я тебя. Он помялся, поворачиваясь к Мэтту. Тот воспринимал все более эмоционально, оттого реакция могла быть агрессивной. Ховард слышал это в интонациях, и за несколько секунд ему нужно было принять решение, чтобы все исправить. – Ты не представляешь, как давно я ни с кем не разговаривал вот так, – признался Доминик. – Как? – Мэттью все еще был вздернут. – Чтобы можно было расслабиться, перестать придумывать новые слова, достраивать предложения на десять или пятнадцать штук вперед... – мужчина покачал головой – усталость была ему к лицу, но без нее он был бы куда более счастливым человеком. Впереди был центральный район, пора было закругляться. Беллами понимал это, чувствуя какую-то ребяческую обиду. Как маленький ребенок, у которого не бывает настроения, у которого день не заладился из-за какой-то странной мелочи и в следующую секунду спонтанно пришел в норму, Мэттью вдруг замолчал. Он не нашел, что ответить, хотя последние несколько часов он только и делал, что тараторил, рассуждал, пытался что-то объяснить, когда Доминик не понимал его с первого слова. И тут – замолк. Ему хотелось слушать, ведь не каждый день Ховард станет перед кем-то открываться. – Ведь студенты приходят ко мне чаще по рекомендациям преподавателей, однокурсников, родителей; не сами. Каждый день мне приходится тянуть из них информацию, которая мне совершенно не нужна, которая нагромождается, и вот я уже живу в этом доме из чужих проблем, – продолжал Доминик. Он знал, что Мэтт будет внимательно слушать. Впереди виднелся и главный парк, и мост, на котором они должны будут разойтись: Ховард на юг, Беллами – в неблагополучный квартал. – Суицидальные мысли, проблемы с учебой, неразделенная любовь, – говорил мужчина, и описание давалось ему с легкостью. Будто говорил про себя двадцать лет назад. – Они не хотят учиться, не хотят думать. Они живут не своей жизнью, но и реальность им не нужна. Они не станут за нее бороться. Мэттью заметил, что Доминик сбавил шаг, двигаясь куда медленнее, чем они шагали вдоль полей и загородных магистралей. – Вы стали исключением, – Ховард обратился к своему собеседнику ровно в тот момент, когда Беллами вдруг решил идти с Домиником в ногу. – Ты стал, – поправил себя мужчина, выделяя интонацией. В глазах Мэтта было изумление. Ему редко говорили такие слова, ведь он не был выдающимся студентом университета или примерным учеником в школе. Он не был особенным для своей семьи, не был каким-то другим для своих друзей, никак не выделяясь на общем фоне. Но он добивался расположения Ховарда, университетского психолога, и, очевидно, делал преимущественные успехи. – Ты сам вломился в мой кабинет, сам застонал с просьбой о помощи, – вспоминал Доминик. Прошла будто вечность, но они были знакомы всего месяц, чуть больше. – Я видел твою искренность и я видел тебя настоящим, готовым бороться за себя и за будущее, за здравость рассудка, за целостность. Слова давали Мэтту по больному, но вместе с тем становилось отчего-то сладко и приятно слышать правду. Из приятного самым радостным чувством было осознание, что правда эта принималась обеими сторонами. – У меня достаточно пациентов на практике, среди них найдется немало людей с серьезными проблемами, не выдуманными ради жалости и выгоды, но отчего-то именно твоя проблема меня задела. Твое одиночество, твое саморазрушение. Беллами сглотнул. Какое подходящее слово. И как он не говорил его раньше: саморазрушение? – Меня еще на первом курсе учили не впитывать в себя каждое слово, что скажут люди, сидящие напротив. Слышать и слушать, вдумчиво запоминать манеру поведения, тон общения, но ни в коем случае не перекладывать на себя. Это ведь очень тяжкая доля – быть психотерапевтом. Имея свои проблемы, разбираться с дерьмом других. Стало быть, Ховард только что выругался при Мэтте? Впервые? – Но люди платят за это деньги, а я методом простейшего диалога вытягиваю из них информацию и здравые мысли. Всего лишь общаясь со мной, как говорили бы со своим самым близким другом, мои пациенты, сами того не замечая, разбираются в своей проблеме. Ведь важно самому прийти к ее решению. Оно часто оказывается таким поверхностным. Беллами улыбался, не переставая удивляться тому, как могли они оказаться вдвоем, обойдя Бат по кольцевой, встретив закат, общаясь о чем-то слишком глубинном и важном? Говорить по-прежнему не хотелось, и оттого столько несказанных мыслей оставалось внутри, и это наполняло Мэтта жизнью. – Ты нашел свое решение? – спросил Доминик, и они наконец остановились на центральном мосту. Дальше им было не по пути. – Я искал его в алкоголе, но нашел лишь похмелье, – хмыкнул Беллами, оставляя все свои сногсшибательные идеи при себе. – На будущее, в магазине на центральном маркете имеется сироп от похмелья, полтора фунта за пузырек, – улыбнулся Ховард, советуя средство своего спасения прошедшим воскресеньем. – Я в них не верю. – Пока не попробуете. Мэттью сверкнул глазами. – Для начала мне стоит попробовать жить, – улыбнулся он доверчиво. – Давайте попробуем, – поддержал Доминик не без хитрой усмешки. – Мне бы не помешало вспомнить это чувство. – Которое? – Которое бьется внутри. Это смешение веры, боязни, удивления и жажды каждого следующего дня. Это и есть решение всех проблем. Беллами подумал про себя немного, и описанное чувство показалось ему знакомым. Это был не хаос, но рождение чего-то совершенно нового, неизведанного и неизвестного раньше. Они разошлись в разные стороны, прощаясь на центральном мосту крепким рукопожатием. Каждый шел к себе домой, но оба они знали: та самая жажда каждого следующего дня будет преследовать их вечно. Безумные будни никогда не закончатся. С этого дня, с субботней ночи их будет становиться все больше.