Грёзы и разум

Мой дорогой враг вернулся в Лондон и привез с собой воздух, солнце и настоящие преступления, а лично для меня — томик стихов Гёте, прижизненное издание с автографом автора. Я попросил его оставить на форзаце надпись для меня — что угодно. Он усмехнулся и написал: Гёте изложил всю суть нежных чувств так: «Он сорвал, забывши страх, Розу в чистом поле. Кровь алела на шипах. Но она — увы и ах! — Не спаслась от боли». С надеждой на то, что вас минует чаша сия, ваш преданный друг, Джеймс Мориарти Вскоре стало очевидно, что Мориарти вернулся из Рима другим человеком — чужим и еще более нелюдимым, чем был в начале нашего знакомства. Он вернулся к репетиторству и более не сопровождал меня даже в прогулках. Прежде я был бы раздавлен такими внезапными переменами и внешне реагировал именно так, но внутри был спокоен: теперь я отслеживал все, что его касалось, самым тщательным образом. Проще говоря, я следил за ним: где он бывает, с кем встречается, куда ходит. Несмотря на отказы, я продолжал звать его с собой, я был надоедлив и невыносим, я требовал его внимания везде и по любому поводу — проще говоря, перестал быть для него идеальным компаньоном. Он держался превосходно: отвечал неизменно вежливо, хотя и как-то устало, и все больше отдалялся от меня. Мы не беседовали, и он более не интересовался моими делами, словно уже получил всю необходимую информацию обо мне и я потерял для него всякий интерес. Мы выдержали месяц такой жизни, прежде чем кто-то из нас сделал шаг к разрубанию узлов. — Вы не составите мне компанию? Сегодня дают «Фауста»,— предложил я однажды, задумчиво перелистывая томик Гёте. — Нет, Холмс, благодарю вас, но пока мне не до спектаклей — ни вчера, ни сегодня, ни завтра, — рассеянно ответил Мориарти. Выглядел он неважно, по всей видимости страдал от ужасной бессонницы. — Почему же? Вам вполне себе до них. Я видел вас вчера в театре с женщиной. Все это время он отказывался именно от моей компании, но сам постоянно посещал интересные ему мероприятия. Я знал это, потому что следил за ним. Чаще всего он был один, но в последние дни его сопровождала высокая гордая красавица в платье темно-синего бархата. — С женщиной? — переспросил он, вздрогнув. От рассеянности не осталось и следа: он был собран и мрачен. — С очаровательной женщиной, — подтвердил я. — Черные волосы, благородная осанка, необычный серебряный шатлен. Я как-то видел ее на улице в мужском костюме. Кто она, эта ваша Миньона? — Вы что же, снова следили за мной, Холмс? Какое вам дело до этой дамы? Я уловил его «снова» сразу же: он до сих пор не давал понять, что знает о моей слежке. Возможно, он знал давно, и в этом и крылась причина его охлаждения ко мне. — Мне есть дело до всего, что касается вас. Она ваша невеста? Знаете, Гёте говорил, что по выбранной мужчиной невесте легко судить, каков он и знает ли себе цену. Он смотрел на меня насмешливо и молчал. — Я не следил за вами снова, — наконец решил объясниться я. — Я пригласил вас, вы отказались, и я пришел один. Меня не удивило, что вы там тоже были. Вы стали избегать меня сразу же, как вернулись из Рима. — Не сразу, — возразил он. — Но сразу после того, как узнал, где и как вы собирали обо мне сплетни… — О, вам ли жаловаться. Вы начали первым. Но у вас в распоряжении, разумеется, более надежные источники информации, чем у скромного сыщика вроде меня, очаровательный мистер М. Некоторое время мы оба молчали, затем Мориарти спокойно спросил: — Как далеко вы зашли, рассматривая эту каплю воды? — Начнем с того, дорогой друг, что вам не была нужна эта квартира, у вас есть прекрасные апартаменты, и не только в Лондоне, а по всей Европе. Зачем вы пришли в лабораторию, спросил я себя. Вы уже тогда знали о моей профессии и хотели посмотреть на меня. Убедиться в том, опасен я для вас или нет. — Может быть. — И каковы ваши выводы? — Вы очень помогли мне разобраться с частью дел, и я вам очень благодарен. Например, благодаря вашему реактиву удалось разрешить некоторые затруднения, а изучение вашего метода очень помогло сгладить отдельные детали в планах. Сожалею, но подробностей не будет. В отличие от вас мне не нужно признание и я свой метод в журналах не излагаю. — Это все? Все, что вы можете сказать обо мне? — спросил я как можно более спокойно. Он задумался, прежде чем продолжить. — Да, пожалуй, вы правы, мне было любопытно посмотреть на вас поближе. Вы опасны для моего дела, это так. Однако ваша полезность перевешивает риски. Мне нравится слушать вашу игру на скрипке. Но вы совершенно невыносимы в быту. И раз уж вы заговорили о квартире, то вы правы, у меня есть другая. Я больше не намерен терпеть ваши выходки… — Вы же не собираетесь съехать?! — в отчаянии воскликнул я. Мориарти одарил меня удивленным взглядом: — Холмс, я не понимаю причины вашего изумления. Вы вынудили меня проводить с вами больше времени, чем я мог вам уделить. Вы преследовали меня, собирали сплетни обо мне, изводили меня беседами, когда я хотел отдохнуть. До Рима вы постоянно вовлекали меня в ваши расследования — да, поначалу это было даже забавно, и я сам этого хотел, но всему есть предел. Я не могу дать вам то, чего вы хотите, я не могу стать вашим постоянным спутником в ваших делах, у меня полно своих. После сегодняшней примечательной беседы мы больше не сможем даже делать вид, что мы еще друзья. А теперь назовите мне хотя бы одну причину остаться. Потрясенный и ошеломленный, я с трудом взял себя в руки. Я переоценил разум в погоне за темной стороной жизни Мориарти: сердце кричало мне о том, что я безумно любил его и не хотел потерять возможность видеть его. — Да, я очень виноват перед вами. Вы напрасно молчали и не давали мне понять, что я так сильно досаждаю вам. Я исправлюсь. Я приношу свои извинения за то, что следил за вами, этого больше не повторится… — Не стоит давать пустых обещаний, — сказал он. — Я в любом случае не собирался делить с вами квартиру так долго. Не вините в моем отъезде свое любопытство и назойливость. — Я могу видеть вас хотя бы иногда? — Зачем? Разумеется, нет. Ваша слежка свела на нет всю видимость наших приятельских отношений, и не думаю, что что-то изменится в будущем. Всего вам доброго, я пришлю за вещами. Я испытал чувство зависти: он так легко вычеркнул меня из своей жизни, словно не он два года назад сам убедил меня в том, что я для него идеальный компаньон. Какие только усилия я не прикладывал за эти два года, чтобы сохранить ясность рассудка и отбросить все ненужное, отвратительное, липкое, что вносило хаос в мыслительный процесс, — все они растворились, как капля крови в стакане воды. Я досчитал до пяти и сказал: — Прежде чем вы уйдете, я считаю необходимым назвать вам причину моего поведения. Прошу вас, выслушайте меня. Всего несколько минут, и я внесу ясность. Мориарти кивнул с холодной учтивостью и сел в кресло, подтвердив свою готовность выслушать меня. Я же какое-то время нервно ходил по гостиной, потом сел и попытался разжечь трубку; ничего не выходило, табак просыпался на ковер. Я осмелился поднять взгляд на Мориарти. Он был озадачен: он никогда не видел меня в таком смятении чувств. Он был так близко, что можно было протянуть руку к его руке, прощупать пульс... — Мне неудобно торопить вас, Холмс, — сказал Мориарти, глядя на часы. — Но несколько минут уже прошли. Вы собираетесь вносить ясность или нет? Я собирался, просто был слишком растерян и пока еще не чувствовал, что взял себя в руки. Если бы он остался, если бы он продолжал делить со мной жилье, я никогда бы не осмелился признаться в этой мерзости. Но теперь, когда передо мной стояла реальная опасность никогда больше не встретиться с ним, все эти ограничения не имели значения. Я выпил стакан воды и с нескрываемым волнением произнес: — Все мои усилия оказались тщетными. Я не в силах справиться со своим чувством, я испробовал все средства. Я бесконечно очарован и восхищен вами. Я люблю вас. После этих слов, застывших в воздухе, как заключительный аккорд сложной скрипичной пьесы, настала мучительная пауза. С глухим стуком на пол упали часы. Мориарти помедлил, прежде чем поднять их. — Звучит как цитата из сентиментального романа, — сказал он неестественно ровным голосом. Он будто бы хотел сказать что-то еще, но промолчал. Я ожидал любой реакции — от гнева до презрительной усмешки — и был настолько обнадежен его молчанием, что поторопился рассказать ему обо всем, что волновало меня эти годы и в последние полчаса. Я говорил, что между нами возникла связь, как только он вошел в лабораторию, что он постепенно занял все мои мысли, что чем больше я узнавал о нем, тем большей была моя жажда. Что я осознал, что он волнует меня именно так, когда он уезжал надолго в Рим и я не находил себе места и не мог сосредоточиться на простейших опытах. Что его отсутствие побудило меня начать искать любую информацию о нем. Что это отвратительное чувство нанесло ощутимый ущерб моему уму, хотя и не мешало в работе, а лишь отвлекало. О том, что я всегда считал эмоции противоположными разуму, и та мерзкая страсть, что поселилась во мне, недостойна такого благородного человека, каким он мне казался. Но как ни пытался я облечь слова в четкую форму и встроить логическую связь между ними, они спотыкались, наталкивались друг на друга, и их поток быстро иссяк. Потом я сделал паузу, но он все так же молчал и смотрел на часы. — Это чувство ненавистно мне, но я ничего не могу с ним поделать, — закончил я объяснение. — Это причина, по которой я не хочу, чтобы вы съезжали. Я должен видеть вас хотя бы иногда, чтобы жить. — Это действительно многое объясняет, — медленно проговорил он, переводя взгляд с часов на меня. — Но не объясняет, зачем вы хотите меня видеть. Если мы расстанемся и у вас не будет никакой подпитки для ума… эмоций, ваше столь… отвратительное чувство быстро пройдет. — Когда вы уехали, я каждый день в течение целого месяца принимал морфий, — ответил я. — А, так все действительно серьезно, — огорченно пробормотал Мориарти и снова вернулся к часам. Если бы я не знал, насколько он безжалостен, то подумал бы, что в этот момент он сочувствовал мне и, возможно, испытывал некоторую неловкость, как испытывает неловкость к влюбленному невлюбленный, который не желает разделить чувство, причиной которому он стал. Я ждал, что он просто встанет и уйдет. Но он вдруг убрал часы в карман жилета и соблаговолил одарить меня своей красивой тонкой улыбкой. — Вы ждете от меня ответа, словно сделали мне предложение руки и сердца, Холмс. Полагаю, вы считаете, что я должен с благодарностью принять эту вашу любовь, омерзительную даже вам? — Нет, я был уверен, что вы ее отвергнете. — Тогда чего же вы стыдитесь? Почему облекаете признание в столь неучтивую форму? Зачем вы рассказываете мне, как вы ненавидите свою любовь ко мне и измеряете причиненный вам ущерб? — Потому что я люблю вас вопреки своему рассудку, своей воле и своим склонностям. Я не говорил, что стыжусь своих чувств — они естественны для любого человека, если касаются мужчины и женщины. В обществе то, в чем я вам признался, считается отвратительным, но я употребил это слово не поэтому, а потому что логика для меня стоит превыше эмоций. То есть стояла, пока не появились вы. Я не пытаюсь оправдаться — мне следовало совладать с собой или по меньшей мере избавить вас от неудовольствия выслушивать все это. Если бы вы так скоро не решили разорвать всяческие отношения, я бы не стал вас утомлять. Я знаю, что вряд ли сильно удивил вас самим фактом признания. Вы говорили о некоторых пороках еще в первую нашу встречу… — Вы, я полагаю, знаете об этой стороне моей жизни больше, чем мне бы того хотелось, иначе не осмелились бы высказать это вслух, — перебил Мориарти раздраженно. — Что же, откровенность за откровенность. Вы весьма удивили меня фактом признания, я не ожидал, что мое невинное желание узнать вас поближе закончится так. Я не старался вам понравиться и не рассматривал ваше сокращение дистанции как проявление чего-то большего, чем простой привязанности к соседу по квартире и партнеру по делу. Что же касается пороков, то это скорее исключение, чем правило, и уж точно не имеет никакого отношения к эмоциям и любовному томлению, всего лишь чистая физиология. Мне не составило бы труда провести с вами ночь, чтобы вы получили хотя бы какое-то удовлетворение, но, увы, вы… — он запнулся. — Вы не в моем вкусе. Я вздрогнул. — Не будете ли вы столь любезны прояснить этот момент? Чего мне не хватает, чтобы соответствовать? Он так надолго задумался, прежде чем дать ответ, словно сочинял в голове скрипичную пьесу. — Вы слишком похожи на меня, Холмс, — наконец выдал он. — Ответить на ваши чувства — все равно что признаться в страсти к самому себе. Я вижу, вы не в состоянии постичь мою логику, я бы тоже, вероятно, на вашем месте не смог бы. Мне действительно жаль. Сам я восхищался вашими методами работы, но все это всегда оставалось в нужной плоскости. Мне было интересно за вами наблюдать, как интересно было бы наблюдать за любым интересным живым объектом. Но отношения между нами невозможны. Надеюсь, ваша боль не будет продолжительной и вы, сбросив с себя ее оковы, с удвоенной энергией возьметесь за дела. — И этим исчерпывается ваш ответ? Мою просьбу, стало быть, вы отклоняете? — Почему же, я готов возместить… ущерб, если уж невольно стал его причиной. Вот мое предложение: оставьте меня в покое на месяц, в течение которого вы не станете искать со мной встречи, любым способом разузнавать обо мне, не будете мне писать и беспокоить мою прислугу. Если ваше чувство не пройдет, мы встретимся. Он ставил жесткое условие. У меня потемнело в глазах от одной мысли добровольно оставить его в покое на месяц, но, с другой стороны, он не оставил мне выбора. Или принять его предложение и получить награду, или отклонить и совершенно извести себя бесплодными попытками встретиться с ним. — Вы бы сами смогли прожить целый месяц без воздуха? — спросил я. — Вы думаете о себе, а я о себе. Мне нужен отдых от вас. На месяц или навсегда — решать вам. — Еще какие-то условия? — Никакого морфия, — безжалостно добавил он. — Вы должны оставаться в ясном сознании. «Он словно опять проводит надо мной опыт. Для чистоты эксперимента объект наблюдения должен находиться в ясном сознании, — подумал я с горечью. — Нет, в ближайшее время меня ждет исключительно туман и хаос». — Мы встретимся наедине? — спросил я. — Может быть, — уклончиво ответил он. — Ну так что? Вы согласны или нет? Может быть. Конечно, я не ожидал, что по прошествии месяца он разрешит мне больше, чем просто его увидеть. — Позвольте уточнить, можно ли мне посещать оперу, скрипичные концерты? Или я должен безвылазно сидеть здесь? Он удивился такому вопросу. Похоже, он собирался на время удалиться от всех дел, а не только от дел, связанных со мной. — Вы можете заниматься чем вам угодно, кроме того, что я перечислил. Не бывайте только там, где можете меня застать: в университете и рядом с моим домом — я полагаю, вы уже выяснили, где именно он находится. Даже если я вас не замечу — я знаю, что вы умеете менять внешность в интересах дела, — я узнаю, если вы нарушите условия. — Да будет так, — сказал я смиренно. — В таком случае я займу себя работой. Я обещаю, что оставлю вас в покое. На месяц, начиная с завтрашнего дня. Мориарти с облегчением вздохнул — ситуация давила и на него тоже, хотя он и не подавал вида. Он встал и отряхнул одежду, хотя в этом не было необходимости — он выглядел как всегда безупречно. — Надеюсь, вы справитесь с чувством и в этой встрече не будет необходимости, — преувеличенно весело сказал он. Я непроизвольно протянул ему руку, чтобы скрепить договор, и он спокойно пожал ее, словно между нами не стояли мое ужасное признание и его безжалостный ответ. Мне было непривычно вот так прикасаться к нему после всего того, что я наговорил. Когда он мягко высвободил руку и ушел, я еще какое-то время продолжал стоять и обдумывать, что мне теперь делать и как пережить этот месяц. После того как он вывез вещи, у меня остались воспоминания, письма, мои мысли и томик стихов Гёте, который он привез мне из Рима. Дарственная надпись, сделанная им в насмешку, послужила вдохновением для моей новой скрипичной пьесы. В течение месяца я решил не искать нового сожителя и потому занимал всю квартиру. Я часто приходил в его спальню и лежал на кровати, глядя в потолок. Я бродил по тем улицам, где мы гуляли, заходил в те рестораны, где мы обедали, посещал те места, где мы бывали вместе. Это причиняло тупую боль, но одновременно сохраняло мой разум от отчаяния. Он не был со мной, но его образ был внутри меня. Я начинал думать, что мог бы выдержать и не один месяц. К концу этого месяца длиною в год временами мне казалось, что я освободился от зависимости от Мориарти. Но это были иллюзии. На самом деле он был везде, все вещи напоминали о нем: любая услышанная мной песня, любая прочитанная мной книга, любая работа, за которую я брался. Я жил как во сне, воспоминаниями о прошлом, а настоящее ждало меня в будущем. Каждый новый день я задавался вопросом: неужели вот так живут люди, если их чувство остается неразделенным? Я подумал о том, что в подобных условиях и самый добрый малый может совершить убийство. Теперь, когда я знал, что творится у безнадежно влюбленных людей в душе, какие адские муки они испытывают, мне бы и в голову не пришло насмехаться над ними. Но мой случай не был безнадежным, во мне все еще теплилась надежда на благоприятный исход хотя бы одной встречи. Мы не условились, как именно я должен был подать знак, что договор в силе, а я волновался, что любая инициатива с моей стороны оттолкнет его, но Мориарти разрешил мои сомнения, прислав мне на следующее утро после назначенного дня записку с вопросом: «Пали ли оковы?» «Безумие не рвет оков», — ответил я. Следующей запиской он назначил день, время и место встречи.