Я подарю тебе жизнь

Больничные будни…они совершенно не похожи на обычную жизнь. Условия настолько искусственные, тепличные, что все кажется нереальным. А реальная жизнь проходит мимо, где-то за белыми стенами, за железной оградой, так рядом и так далеко. Я стараюсь не зацикливаться на том, что происходит вокруг меня. Пытаюсь отгородиться, укутываю себя невидимым слоем отрешенности и безразличия. На самом деле мне далеко не все равно, просто так легче. По большей части я слушаю и пишу музыку. Она меня спасает, наполняет, умиротворяет, расслабляет. Для музыки не имеет значения больной ты или здоровый, главное в тебе все еще есть душа. Это то чему я по-прежнему могу отдаваться полноценно и это маленькое счастье. До тех пор пока у меня есть музыка, пока она есть во мне, я буду чувствовать себя живым. С тех пор как Марисса сказала, что у меня рак, прошло уже две недели. Все завертелось и закрутилось с бешенной скоростью. Врачи, Марисса, наши друзья, анализы, проверки, процедуры я настолько погряз в этом всем, что думать о серьезности моего положения элементарно не было ни времени ни желания. Мы только раз говорили об этом с Мариссой. В тот же день когда она мне сказала. Я видел как она вздрогнула после моего заявления, что я умираю. Какое горе застыло в ее глазах. Как нервно затрясся ее подбородок и как сильно она закусила губу. Она все силилась что-то сказать, но каждый раз только хватала воздух губами и мотала головой, только так имея возможность отрицать мои слова, не соглашаться со мной, показывать свой протест. Я не хочу делать ей больно, не хочу видеть ее такой. — Ну что ты, глупая, никуда я не денусь от тебя, — подхожу и крепко обнимая ее за плечи веду к койке, — Ты что это придумала? Думаешь так просто от меня избавиться? — я от всей души хочу унять ее страхи, забрать себе ее боль, успокоить, защитить. Возможно, из-за того, что любовь к Мариссе во мне сильнее любви к себе я не задумываюсь о том, что чувствую сам. Я лишь хочу, чтобы эта хрупкая, маленькая девушка перестала трястись в моих руках. Я нежно покачиваю ее и чувствую как маленькая обжигающая капелька следует с Мариссиной щеки прямо на мою ладонь. Бережно приподнимаю ее лицо, пытаясь заглянуть в глаза. Но она упорно опускает голову. — Доктор Диас запретил мне плакать при тебе, — совершенно по-детски жалуется она, звенящим от невыплаканных слёз голосом. — Он полный придурок! — успокаиваю я ее, и будто дождавшись моей команды, Марисса перестает сдерживать тихие всхлипы. Слезы, догоняя одна другую, смешиваются на любимых щеках. — Я только сегодня поплачу и больше не буду, — опять вскидывает на меня виноватые глаза Марисса, — я честно больше не буду, только сегодня, — продолжает причитать моя девушка, обращаясь уже не ко мне и я хочу придушить несносного светилу. — Плачь, плачь моя девочка, — крепко, как могу, обнимаю Мариссу и она больше не сдерживаясь рыдает, вцепившись в меня так крепко, как будто боится потерять уже сейчас. И мы долго плачем обнявшись на больничной койке, сумерки сгущаются, появляются первые звезды, темнота опускается на город и лишь когда за окнами начинают дребезжать предрассветные сумерки проваливаемся в забытье. Марисса сдерживает свое слово по сегодняшний день. С тех пор я не видел больше ни капли ее слез. Она заряжает меня энергией, вдохновляет на борьбу, щедро делится своими силами. И не только со мной, весь персонал и пациенты обожают ее, она настолько искренна в своем желании помочь, обнять и ободрить весь мир, что я часто удивляюсь откуда в такой маленькой Мари столько солнца. Я, наверное, самый старший пациент нашего отделения и потому моя палата стала местом паломничества местной малышни. Тех, которые не слишком ослаблены болезнью или химией. Только завидев подходящую Мариссу или услышав ее голос, они заполняют все пространство палаты. Поначалу мне было дико неловко и страшно общаться с ними. Они такие крохи, а уже так жестоко наказаны, куда вообще катится этот мир если болеют дети? Я поражался выдержке и умению Мариссы держать себя с ними, ни одним своим жестом и словом она не выказывала своей жалости, всегда держалась на равных, и этим буквально влюбила в себя всех маленьких пациентов. Серьезно, у меня, кажется, даже появился соперник. Анхель — маленький, русоволосый мальчуган с зелеными глазками и серьезным выражением лица, вчера подарил Мариссе букет вырезанных из бумаги цветов. У бедняги рецидив, как рассказала нам его бабушка, почти год после химиотерапии, Анхелито был в состоянии ремиссии и они даже вздохнули с облегчением, когда беда вдруг снова постучала в их дверь. У малыша нет родителей, мать погибла при родах, а непутевый отец отказался от него задолго до этого. С детства переживший кучу несправедливости мальчик, всегда был не по годам умным и серьезным, а когда заболел и вовсе перестал быть обычным ребенком. Надя, бабушка Анхеля, призналась нам, что с появлением Мариссы малыша как будто подменили, в ее присутствии он улыбался, а когда слишком уставал и возвращался в свою палату, разговоры были только о том как он снова увидит Мариссу завтра. Таким образом Марисса и стала смыслом жизни и борьбы не только для меня, но и для семилетнего Анхеля. Я тоже пытаюсь честно держаться ради нее. Она лучше любого стимула, сильнее самого сильного желания жить. Она мой свет. — Ману, а чего ты боялся больше всего, когда болел? — решаюсь задать давно интересующий меня вопрос. Мы с мексиканцем гуляем в больничном парке, обстановка располагает к долгим беседам, в принципе как и всегда. Ману взял себе за правило выгуливать меня, он приходит каждый день и не слушая возражений тащит меня на улицу. «Я знаю, что такое больничные стены. И я помню кто окрашивал мои серые будни, так что тебе от меня не отделаться, Бустаманте» — заявил он мне, когда явился в первый раз и остается верным себе. — Не успеть, — отвечает Ману устремив взгляд куда-то в даль уходящей аллеи, — Я жутко боялся не успеть. Не сказать маме как я ее люблю, не увидеть как растет сестра, не услышать в церкви «Да» от Мии, не спеть свою хитовую песню… — я застываю пораженный его словами и настигающей меня действительностью. Не успеть… и правда страшно, — прости Пабло, но я не умею об этом врать. — Я ждал от тебя именно правды, — пытаясь не выказывать насколько меня поразили его слова, хлопаю друга по плечу. А ведь и правда, мир не остановится если я перестану существовать… Мои друзья закончат колледж, будут выбирать свои жизненные пути, будут жениться и разводиться, рожать детей, становиться знаменитыми, успешными, влиятельными, жизнь закружит их в своем беспощадном водовороте и не важно будет ли существовать Пабло Бустаманте. Солнце взойдет и сядет даже если меня не будет. Весна сменит зиму, будут лить дожди, светить солнце независимо от меня. Откровение поистине достойное удара молнии. — И именно это давало мне сил бороться, Пабло, — трогая меня за плечо продолжает Мануэль, — это стало моей самой сильной мотивацией, не подарить никому-то, что принадлежит мне, понимаешь? Отвоевать каждую минуту своей жизни, не сдаваться! Я киваю, делая вид, что понимаю и соглашаюсь с другом. Но все еще нахожусь под бешенным впечатлением от его слов. И впервые мне становится страшно. Страшно не повзрослеть, не найти мать, не вымолить у нее прощение, не позвать Мариссу замуж, не родить ребенка, не увидеть как сложатся судьбы моих друзей, не навестить отца в тюрьме… А еще страшно принести Мариссе самые большие страдания в ее жизни. Ману уходит, а я еще долго сижу на лавочке, глубоко уйдя в свои мысли. Где-то вдалеке, гудят машины стоящие в пробке, сливаются голоса прохожих, реклама на радио призывает отведать самый лучший курорт. Мир продолжает жить своей жизнью, не смотря на то, что я участвую в этом наполовину. Не могу вырвать себя из зыбучей пучины тревожных мыслей в которые меня с головой окунул Мануэль. Сейчас бы напиться, крепко, сильно, до помутнения и отсутствия всякой мыслительной деятельности. — Милый, — теплые, любимые руки обнимают меня сзади, и я хватаюсь за них как за соломинку. Мари, вытяни меня из меня, спаси меня — мысленно обращаюсь к своей девушке. — Что мои дела совсем плохи, раз я из противного мерского отпрыска и несносного супермена, стал милым? — Не говори ерунды, — легко стукает меня по голове Марисса, — почему этот чертов мексиканец оставил тебя тут одного? — Потому что я еще могу ходить самостоятельно, Марисса! — я не хочу, но слова звучат грубо и Марисса насупившись отворачивается от меня. — Прости, — обхватываю ее сзади за плечи, утыкаясь лбом в теплый затылок, так приятно пахнущий апельсином и корицей, пахнущий моим счастьем. Марисса только отрицательно машет головой. — Будешь сердиться? — положительный кивок. — И что я не могу ничего сделать? — Ну вообще-то можешь, — резко поворачивается ко мне Марисса, — Давай родим ребенка? — мне кажется, что это заявление шокирует меня даже больше чем мой диагноз. Я смотрю на Мариссу, внимательно изучаю ее лицо, ищу подвох. Но любимые черти не пляшут в карих болотцах, она не приподнимает брови стараясь не рассмеяться, не сжимает губы, чтобы с них не сорвался смешок. И тут я понимаю, что она это серьезно…серьезно?!