Я подарю тебе жизнь

Тот кто сказал что лучше страшный конец, чем бесконечный страх, был чертовски, бесспорно прав. Страхи. Разные. Красивые и уродливые. Открытые фобии и скрываемые боязни.  Глобальные и мелочные. Они правят миром. Страх — самое сильное чувство, которое может овладеть человеком. Каждый чего-то боится. Даже боязнь страха, тоже есть страх. Страх толкает нас на самые необдуманные поступки, открывает самые низкие и неприглядные стороны человеческой сущности. Он сопутствует нам на протяжении всей жизни, страхи взрослеют вместе с нами, трансформируются, меняются, но никогда нас не покидают. В самом детстве, я очень боялся оказаться «не Бустаманте». Этот страх породил во мне родной отец. Странно, но именно мне, самому похожему на него внешне, отец часто заявлял, что я совсем не его породы. Друг отобрал у меня игрушку — значит я не Бустаманте. Я хочу пойти на музыкальный кружок вместо тенниса — значит я не Бустаманте. Вернулся из школы с фингалом, получил тройку, принес домой уличного котенка — не Бустаманте. Мне было страшно оказаться недостойным своей семьи, страшно было оказаться изгоем в собственном доме, страшно не оправдать возложенных отцовских ожиданий. Все детство я словно цирковой трюкач ходил по канату боясь оступиться. Терял себя, падал в собственных глазах, но продолжал мучительное восхождение к почетному званию Бустаманте. В колледже я все так же продолжал бояться отца, но к этому, давно привычному чувству присоединилось еще одно, я начал бояться себя. Вернее, того кем я становился, часто меня пугали собственные слова и поступки. Меня пугало то кем я становился. Но что-то менять было слишком страшно, я уже был заложником собственного образа, заложником жестких рамок, в которые сам же себя и загнал. Я жутко боялся любых перемен, но еще страшнее было, что ничего не изменится. А теперь я страшно измученный и наполовину состоящий из химозы, страшно боюсь умереть. Я устал бояться, устал просыпаясь по ночам задыхаться и чувствовать что все. Все. Казалось бы моя жизнь стоит не больше ломаного гроша. Но я боюсь ее потерять, вот такую безрадостную, заурядную, уже больше утомляющую чем радостную, я боюсь ее потерять. Ко всему ведь привыкаешь. Приспосабливаешься. И я оказался достаточно умен, чтобы понять, что даже такая жизнь — одна… И нужно успеть испытать ее ценность, попробовать на вкус. Жаль, что никто в детстве не учит нас сначала увидеть себя таким, какой ужасный ты есть, без критики и работы над собой. Принять себя заискивающим. Трусливым. Жалким. В нужде. С самых пеленок на нас ставят ставки, внушают бешенную самоуверенность и веру во что-то великое, взращивают в нас непоколебимую любовь к себе — красивому, успешному, уверенному. Отсюда сотни сломанных впоследствии судеб, не сложившихся жизней, разрушенных блестящих перспектив. Потому что ты вырастаешь и вдруг осознаешь, что без могущественного влияния родителей ты никто. Самая милая и уверенная в себе девочка, попав во взрослую жизнь вдруг понимает, что в мире, кто бы мог подумать, есть гораздо краше, стройней и привлекательней. А за торчащие уши, милую особенность, как внушали ей с детства родители, ее нынешнее модельное окружение готово чуть ли не четвертовать. Золотой мальчик закончивший то ли Гарвард то ли Оксфорд, спивается, не желая понять как его обул на деньги бывший двоечник, который и среднюю школу то едва закончил. Его! Перспективного, подающего надежды, образованного. Кому-то с детства твердят: музыка — это твое, занимайся, играй. А при выпуске из консерватории он вдруг узнает, что талантлив как молоток и прямая дорога ему только в преподавание. А кто-то в жизни нотную тетрадь в руках не держал и сольфеджио для него почти ругательное слово, но он, опять же, кто бы мог подумать, собирает стадионы. Никто к сожалению не учил нас выносить опыт из любой ситуации. Делать выводы. Принимать себя. С изъянами. Больными. Способными на  глупости. Со всеми страхами и внутренними демонами. Принимать то, что, вполне возможно, ты так и останешься неизвестным и никому не нужным. Хотя бы потому что на громкие поступки у тебя нет здоровья или мозгов.  Никто не сказал нам, что везения нет. Есть труд. Выносливость. Толерантность к боли и неизвестности. Никто не научил нас радоваться чертовым мелочам. Рассветам. Закатам.  Всему тому, что не купишь. Потому что на ужин во Франции у тебя все равно нет денег. За окном потихоньку рассеивалась мгла, рассвет медленно и полноправно возвращался из вечности. В городе занималась жизнь. Кто-то спешил на не любимую работу, кто-то, спя на ходу, плелся на ненавистные уроки, кто-то устало вздыхал в пробках. Я медленно вдыхал и выдыхал, настраивая себя на новый бесконечный день, измученное тело никак не хотело подчиняться, рядом я слышал ровное дыхание Мариссы. Не знаю как ей это удалось, но после того как меня не выписали месяц назад, в моей палате появился диван. И Марисса, с маленьким рюкзачком вещей. Кажется, доктор просто махнул на нас рукой, смирившись, что мы все-равно творим что хотим. Голова какая-то абсолютно легкая и как будто не моя. Словно с воздушным шариком на веревочке я не могу совладать с ней, когда медленно поворачиваюсь в сторону Мариссы. Она не спала. Самая родная душа на земле ласково улыбалась мне сквозь еще не агрессивные лучи солнца. За все это время она научилась красиво волею улыбаться. Всегда. Волею — это когда настолько страшно, что и самого себя убеждаешь в своем счастье. Только бы не сойти с ума. Я видел, как сильно она устала не высыпаться. Ночами я часто слышу, как она постанывает и глубоко вдыхает — болит, все время болит. У меня, у нее, у нас. И мы тщательно оберегаем миры друг-друга, обманываясь, что другой не слышит, как по очереди глотаем слезы по ночам, как от бесконечного напряжения хватает судорога и ты не можешь разжать пальцы, крепко вцепившиеся в простынь, как запихиваем одеяло в рот лишь бы не закричать, лишь бы заглушить нечеловеческий крик самой души. Лишь однажды она призналась мне — « Ты болишь у меня внутри». И я искренне не знаю кому из нас больнее в такие моменты. Марисса легко поднимается поддерживая уже внушительный живот и начинает традиционный утренний ритуал. Открывает все жалюзи на окнах, распахивает форточку и аккуратно приземляется на край моей койки, чтобы согреть своими горячими руками мои ледяные щеки и вдохнуть немного жизни своим поцелуем. Она быстро скользит своими губами-бабочками по моим потрескавшимся и искусанным в кровь и на секунду вглядывается прямо в глаза. Отстранившись она тут же быстро натягивает мне на голову шапочку и этот простой жест опять не остается без моего внимания. Мысль, что она не может видеть меня таким, противно подъедает изнутри. Нет, она не подает виду, шутит, смеется по этому поводу, иногда даже целует меня в бритую макушку, но мне кажется, что именно этого она всегда боялась: делать вид, что я ей нравлюсь, когда я подурнею окончательно и расклеюсь. После трех курсов химиотерапии я сам попросил Мари обрить меня, надоело просыпаться в золотистом ореоле собственных волос. Помню, как тряслись ее руки, как она то и дело вздыхала и клала их мне на плечи, в своеобразном жесте поддержки. Мне было не жаль волос, мне было жаль Мариссу, именно в этот момент я впервые задумался что ей наверное тяжелее чем мне. Я уже умирал, самое ужасное, что могло бы со мной произойти, уже случилось. А Мариссе предстояло бороться. Возможно одной. Возможно одной с ребенком. В полной растерянности и неизвестности, без уверенности в завтрашнем дне. За что ей это? Сколько еще в ее жизни будет моментов с пролитыми слезами, с сжатыми от боли губами. Она никогда не жаловалась, но я видел как она устала уставать, такая молодая, она хранила в себе такие миры, что иногда я боялся заблудиться в ней и никогда больше не найти себя. — Ты по-другому стала смотреть на меня…- неожиданно, даже для самого себя произношу я и тут же прикусываю язык, видя как вздрагивает Марисса, ее рука замирает в волосах так и не собрав их в хвост, а глаза мигают тревогой. — Я люблю тебя, я не умею смотреть на тебя по-разному, только с любовью. — Посмотри на меня Марисса, я сам себе противен. Ты может и любишь меня по прежнему, но я больше не могу тебе нравится. Не ври пожалуйста, я сам все понимаю. — Пабло… — Я никогда не осужу тебя, если ты скажешь мне правду. Марисса издает то ли всхлип то ли стон и вдруг резко срывается с места, так и не собранные волосы, яркой волной проходятся по острым плечам. Она крепко впивается тонкими пальцами в мои предплечья. — Я люблю тебя, — сердито твердит она мне, немного встряхивая, — у меня разрывается сердце, но я все равно тебя люблю. И не смей говорить мне что это не правда. Никогда так не говори, — Марисса крепко обнимает меня и добавляет, дрожащим голосом, мне куда-то в шею, — Пожалуйста. Я чувствую себя виноватым, понимая, что любил бы Мариссу любой. — У меня десятки возможностей быть в другом месте, но я решаю быть с тобой. Это ли не доказательство? — уже взяв себя в руки спрашивает Марисса, гладя мне в глаза, — Пойдем гулять? — без всякого перехода интересуется она. А я лишь крепко-крепко зажмуриваю глаза и часто сглатываю, пытаясь смягчить болючий ком в горле. По изнанке моих щек катятся слезы. Когда-то я очень удивился встретив это выражение в книге Фоера, я не понимал как это пустить слезы по изнанке щек, теперь я знаю и это. Прогулка не задается, я сегодня слишком слаб, еще не совсем отошел от последнего курса химии, куча побочек давала о себе знать постоянной тошнотой и слабостью. От инвалидного кресла я категорически отказался, поэтому сделав небольшой круг по больничному парку мы вынуждены вернуться. Мои ноги словно желе и все мое тело как на шарнирах, мне тяжело совладать с собственным телом и это действительно печально. Съеденный обед тут же просится обратно, и я сгорая от стыда опустошаю свой желудок, прямо на глазах Мариссы. Ей хватает сочувствия и понимания чтобы выйти, я искренне благодарен за это. Это значит, что она все еще уважает то, что осталось во мне от мужчины. Мне хочется спать, когда мы в тишине сидим с Мариссой, вслушиваясь в дыхание друг-друга. Марисса выводит узоры на моей ладошке, вглядываясь в стену напротив, сейчас она за сотни миль от меня. — Как думаешь, а что там, дальше? — пытаюсь вернуть девушку к реальности. — А? — медленно поворачивается она в мою сторону, а я наоборот отвожу взгляд. — Что дальше? Что там? — киваю я на потолок, впрочем мое направление гораздо выше, — Рай, ад, облака из ваты, бездна? Марисса долго молчит, снова глядя куда-то в стену и мне даже кажется забывает о моих глупых вопросах, но неожиданно тишину нарушает ее печальный, но все же спокойный голос. — Знаешь, Пабло, мне хочется верить во что-то хорошее…да, определенно, что-то там есть, — кивает для убедительности головой Марисса, — Ну не голопопые амурчики и ватные облака конечно, но что-то есть, — она поворачивает голову, серьезно глядя мне в глаза, — А ад…- она вдруг запинается и беспокойно облизывает пересохшие губы, — А ад здесь, Пабло, в этой реальности. В войнах. Потерях. Боли, которую мы не всегда в силах пережить…- она опять запинается и я слышу как громко она сглатывает и вижу как подрагивают прикрытые веки — пытается сдержать слезы. Моя сильная девочка. Я подношу наши руки сцепленные в замок к губам и по одному целую каждый ее пальчик и она улыбается мне, не открывая глаз. Жизнь случилась с нами, только что, опять, в который раз. Ведь жизнь это тогда, когда ее чувствуешь. Как там писал Сафарли? Жизнь прекрасна всегда, просто иногда в ней больше жизни? Ты прав, чувак. — Поспи немного, Пабло, отдохни, — ласково целует Марисса мою щеку, задерживаясь потирается носом и глубоко вдыхает, так делаю я когда пытаюсь впитать ее запах. — А ты? — А я буду тебя охранять, — улыбается она мне уголками губ и отходит, устраиваясь с книгой на подоконнике. Она уже погружается в чтение, когда я вновь отвлекаю ее. — Только не отдавай меня, Мари, — тихо-тихо слова слетают с моих губ, я даже думаю что Марисса вряд ли услышит, эту тихую просьбу, но она отрывается от книги и внимательно, серьезно смотрит в мою сторону. — Никогда — твердо произносит она. И я ей верю.