Your shadows and your lights

      ... я незрим ни для кого, кроме этого худощавого мальчишки, моё существование есть слежение и оберегание его, ничто более. Совершенно не помню жизнь свою обыкновенную, как у всех, будто у меня её и не было вовсе, будто я некое астральное ответвление его души, умираю вместе с ним, чувствую его боль, слышу все его мысли. Он очень хрупкий, сложно постоянно склеивать по кусочкам тонкие материи его существа, и я неимоверно устал. Каждый раз когда он погибает, все начинается заново, мы снова попадаем в тот день, когда ему восемь с половиной, льёт проливной дождь, мешающий зажечь украденные у старшеклассников сигареты, которые я выбиваю у него из рук. И на вопрос "Зачем?" он неуверенно отвечает, что слышал, будто дым заполняет душевные дыры. Не смотря на все мои старания, он всегда начинает курить в будущем, но сигареты в пятнадцать — это, однако, менее дико. Затем мальчишка рассказывает мне свою серо-сине-черную, изломанную историю и после почему-то забывает её.       Поганец изобрел уже бесконечное количество способов умереть и еще столько же изобретет в будущем. Мы сыграли уже три тысячи триста два спектакля, этот три тысячи триста третий, и в конце каждого он прощается с жизнью. Помню детально все разы, но он помнит лишь своё кривое прошлое, мы знакомимся вновь и вновь. Я знаю этого худощавого мальчонку лучше себя самого. Изначально, в первые разы, это было несколько противно мне, тогда я не понимал своей зависимости от него. Я был эгоистичен. Моей целью являлось освобождение от оков невидимости, становление нормальным человеком, меня раздражала его постоянная кривота и неровность эмоций, ведь мальчик имел всё, что хотел иметь я. Идеальной казалась теория об освобождении в результате его смерти. Из-за меня он умирал в горящем здании, в затопляемом доме, в ночном лесу с волками... Потом я понял, что погибаю вместе с ним. Начал обдумывать новые способы достижения желаемого, как вдруг я влюбился в него, не знаю, было ли это побочным эффектом от осознания своей настоящей мисси или чем-то другим, но я стал испытывать и испытываю до сих пор такую тянущую и неровную боль в сердце, когда моего мальчика оставляет жизнь. И сейчас, я надеюсь лишь на одно, что этот раз будет последним, что смерть заберет Энди, когда он будет сед, любимая жена будет готовить ужин, а внуки катать игрушечные машинки по его дряблым измученным доброй старостью ногам. Я сделаю всё, чтобы три тысячи триста третий спектакль был последним, чтобы он был счастлив, а я распался на атомы, воссоединяясь со вселенной.       Бирсак закрывает тетрадку с пожелтевшими листами, исписанными витиеватым почерком Оливера. Нервно расхаживает по комнате, нарезая круги. Он не видел человека, похожего на книгу с картинками, после событий, произошедших в лесу, им овладевает страх более никогда не встретить Оливера. Энди слышит скрипучую песнь деревянного крыльца и вздохи старой входной двери. На пороге появляется потерянный друг. Его тревожит измученное мыслями лицо Бирсака. Воцаряется гробовая тишина. Ди решается первым разрезать тончайшее полотно беззвучия своим хриплым от сигарет голосом: — Где ты был? Я волновался.       — Мне нужно было временное одиночество, прости, я должен был предупредить тебя, но ты пребывал в столь сладкой дрёме.       — У меня есть некоторые вопросы, — осторожно произносит Энди, на что Оливер плавно кивает, устремляя самый чутки взор на собеседника, — сколько раз мы спали?       — Один, — кашлянув, удивлённо отвечает, — ты разве не помнишь?       — Нет, Оли, вообще, не в этот раз, а вообще, за все "спектакли", за все наши "жизни", о которых я не помню. Перестань воображать, выдумывать, я всё знаю, поэтому перестань быть таким, таким покосившимся!       — Один. Ранее я был охвачен робостью, сейчас я поглощён стыдом и неловкостью, но огонёк счастья всё же теплится во мне.       — Я, видимо, действительно сумасшедший, ведь я в это, чёрт возьми, верю, — говорит Энди, протяжно вздыхая.       — Ты внеземной.       — Одно и то же.       — Нет, это — завитое слово, Ди. Вообще, я рад подобным помыслам, ибо они знаменуют об окончании моей миссии, о твоём воскрешение, — шепчет Оливер с грустной улыбкой.       — Ты так чудно обозвал метафору?       На минуту воцарилось молчание.       — Я, я, я обещал рассказать про дом, — заикаясь, произносит голосом, полным печали. — Построил его сам. Начал в одиннадцатом спектакле, странно, но с перезагрузкой нашей с тобой истории мои совершенствования мира не исчезали. Одна наша жизнь была очень чудесна, я тогда только закончил строительство, и мы начали завешивать стены фотографиями. Ты видишь эти белёсые просветы на стенах? Пустые рамки? Это всё были наши фото. Ты и я, я и ты. Была эра незримого единения душ, выше плотской любви, но потом ты разбился о камни реальности. Она утащила тебя к психологу, тебя хотели госпитализировать, ты убил свою мать по пути в госпиталь, не смог простить себя и, перебравшись за руль, вдавил газ в пол и протаранил фуру. Новое начало, я привёл тебя сюда, и ты тыкал пальцем в фото, просил рассказать о них, а я лишь вздыхал, я не мог придумать лживой истории на каждую картинку, и сказать правду не мог, ты был не готов. Я сжёг все фото на заднем дворе, — заканчивает Оливер, голос его звучал ломанно и кривовато.       Бирсак вновь дремлет, уютно устроившись на коленях друга. На его лице царит безмятежная улыбка.       — Будь счастлив, — шепчет Оливер, распадаясь на звёздную пыль, на атомы.       Голова Ди падает на мягкую подушку дивана, улыбка спадает, а брови хмурятся. Секунда, Энди открывает глаза. Он долго смотрит в окно, надеясь увидеть его силуэт, но позже ловит себя на неожиданной догадке, что Оливера более не существует. Мальчишка весь скрючивается от боли, им владеет истерика. Не зная, что делать, Ди бредёт к психологу.       Обещанная Оливером неделя прошла.       — Здравствуйте, мистер Каллиф...