Кадавры на мою седую голову!

Захарка говорил торопливо и охотно. И сам же боялся того, что рассказывает. — Тому назад лет пять занесла меня судьба в Мазовецкое воеводство. Был я тогда денщиком у одного майора. Звали его Сергей Матвеевич Волчарский, а господа офицеры Сержем звали. Блестящий был гусар. Потомок знатного рода, богач, красавец. И мне при нем жилось неплохо. Я человек мирный, войны не люблю, поэтому, когда попал в рекруты, военное начальство определило меня в денщики, поскольку там я больше пользы принесу. Стояли тогда ахтырцы под Гутштадтом, городишко был небольшой, но чистенький. Жили господа офицеры на кантонир-квартирах и горя не знали. Боев почти всю зиму не было, поэтому развлекались гусары как могли. Балы устраивали в офицерском собрании, посиделки, в карты играли, курили и байки травили. Майором Волчарским вскорости все были просто очарованы, особенно молодые офицеришки. Был он остроумен, за словом в карман не лез, в карты играл мастерски, беззаботной молодежи денег одалживал. А те и рады, хвостом за ним ходят и в рот заглядывают. А уж успех его по женской части был несомненным. Дамочки к нему так и липли, только одну отлепишь — новая прицепилась. И лишь один человек в полку был ему не по зубам — ротмистр Петухов-Синеоков. Бывало, расскажет мой майор анекдотец скабрезный, корнетишки молодые заржут как кони, а ротмистр этак губы подожмет брезгливо — и сразу же все замолкают. Начнет майор деньгами швыряться, весь батальон за свой счет шампанским угощать — корнеты да подпоручики бестолковые упьются вдрызг, а господин ротмистр один бокал пригубит, чтобы не обидеть, да и тот не допьет. И когда серьезный вопрос у кого в жизни случался, жениться там или не спешить с этим делом, выходить ли в отставку или послужить еще Отечеству — с этим к господину ротмистру шли. И в карты он не играл, брезговал, говорил, дурные деньги ума лишают. А вот в шахматы кого хочешь враз обыгрывал. В службе опять же один из первых. Солдата нерадивого обругает так, что хоть уши зажимай, но покажет, как надо, и научит. В общем, завидовал ему майор. Пыхтел, конечно, делал вид, что ему все равно, что у него и шнуры золотые по ментику больше блестят, и перья белые в султане сами собой пушатся. И вообще, кто до пятого десятка дожил, а все в ротмистрах ходит, тот ротмистром и помрет. Только господину ротмистру на все это было начхать. Он и свою честь соблюсти умел, и чужую в обиду не давал… Станислав почувствовал, что краснеет. Похоже, этот Синеоков был правильный мужик, молодец. Хотя почему был? Ведь о нем ничего не известно — может, он просто прилег уснуть на стоге сена у конюшни, а потом проснется и пойдет свою лошадь проведать, и никто и не заметит ничего? А может быть, напротив, сидит сейчас этот ротмистр в новобобруйской квартире и с интересом тычет пальцем в пульт от головизора? Кстати, Серж Волчарский настораживал. С кем-то он у Станислава ассоциировался, пока непонятно с кем. — Насчет женского пола ротмистр Петухов был настоящий денди. То есть вежлив, галантен и ненавязчив. При дамах грубого слова от него сроду не слыхали, хотя мог порой так завернуть... Многие женщины не прочь были с ним подружиться поближе, любовными записочками донимали, на танцах к нему на мазурку в очередь выстраивались. Но с полковыми женами и дочерьми офицеров господин ротмистр никогда амуров не заводил. Так, если приглянется какая вдова или маркитантка-трактирщица. Семьей ему был его полк. А вот в Гутштадте понравилась ему одна лавочница. Девица, но немолодых лет, около тридцати ей было. Хозяйская сестра. Веселая была, хохотушка. Панна Грася ее звали. Бывало, стоит за прилавком, покупателям орешки в сахаре отвешивает, глазами стреляет. А пошутишь с ней — как зальется, кудряшки белые от смеха подпрыгивают, ямочки на щеках, грудь колышется… А на груди золотая цепочка с кулоном в виде ангелочка с крылышками. Подарок покойного жениха, после смерти которого она в старых девах и засиделась. Ну, в девах или не в девах, я свечку не держал, а терять ей в ее годы было нечего. Хозяин лавки, конечно, рожу кривил, но господина офицера у себя в доме принимал. И Грасю не неволил. Говорил, твое дело. Наиграется — бросит, тогда не плачь. А вот с моим хозяином неладное началось. В общем-то, началось оно уже давно, но тут проявилось в полной мере. Игрок он был, и по характеру завистливый, злой и злопамятный. Сам из себя рубаху-парня строит, а начальству нет-нет, да и донесет, кто о ком нелестно отзывался. Вся эта военная кампания нам никогда не нравилась. Зачем нам за Пруссию да за Англию воевать? Мало ли кто чего со зла не скажет! И меня, бедного, третировал. То балует, золотой подарит, шампанского даст. А то как пнет сапогом под зад и смеется: «Рыжий Захер, пошел на хер!..» Станислав опять покраснел. Чем он лучше, сам чуть так же не сказал. — Совсем плохо стало, когда проигрался майор в карты заезжему шулеру. Долг был очень большой. Волчарский клялся, что заплатит все до копеечки, но тянул целый месяц, мол, должны из дома денег прислать. А потом того шулера нашли на окраине города в сточной канаве с проломленной башкой. Волчарский для вида стал интересоваться, есть ли у него родственники, да никого не оказалось. Ну, майор сделал в городское собрание благотворительный взнос, чтобы типчика того город похоронил и приличную могилку ему устроил. А потом ротмистр Петухов увидел у Волчарского на руке перстень знакомый. Вроде бы как того шулера. Никому не сказал, только денщику своему, Федюшке. Федюшка был верный человек, бывший солдат нашего же полка, да после прошлогоднего боя рану серьезную получил и хромать стал сильно. Пока на коня заберется — полк уже на версту вперед ускачет. Я их разговор случайно услышал и тоже ничего хозяину не сказал. Я-то точно знал, как дело было. А в конце весны, в мае, случилось большое сражение. Дрались наши, как звери, но город пришлось сдать. Последние атаки мы отражали уже на городских улицах, а потом отступили в предместье за реку Лыну. Среди городских жителей тоже были жертвы. Кто-то не успел спрятаться, в чей-то дом артиллерийский снаряд залетел, кого-то шальная пуля сразила. Господин ротмистр после боя говорил кому-то из офицеров, кто в друзьях у него ходил, что будто видел он на улице труп женщины, на панну Грасю похожий. Подойти проверить возможности не было. Та улица была уже чужой. А то, что мертва — не сомневался. Голова разрублена сабельным ударом. Поди догадайся, кто это был, француз или наш? Кому под горячую руку попалась? В том бою и Федюшка погиб. Убило его осколком гранаты. Господин ротмистр сильно убивался и по Грасе, и по Федюшке. И нового денщика пока не заводил. После боя мы так за Лыной и остались, снова на постой расположились, а тут дело и к миру с Бонапартом пошло. А загвоздка вот в чем была. Через несколько дней наш майор опять проигрался. И расплатился он с кредитором, одним подполковником из второго батальона, золотой цепочкой с кулоном в виде ангелочка. Грасина это была цепочка, господин ротмистр сразу ее узнал. И тут же вскочил, Волчарского за руку схватил и говорит: «Будьте добры, объясните, господин майор, откуда у вас эта вещь. Подозреваю, что нечестным путем она вами добыта. Уж не мародер ли вы, батенька?» Волчарский, естественно, в позу встал, мол, как вы смеете, негодяй! Да тут кое-кто из офицеров припомнил и про перстень шулера. Оказывается, не одному ротмистру он в глаза бросился. Потом стали вспоминать, кто видел рядом с собой Волчарского во время боя. Оказалось, почти никто и не видел. И тут этот самый подполковник и говорит: «А не будете ли вы так любезны, господин майор, показать нам содержимое ваших карманов? А то как бы не пришлось вас на офицерский суд чести вызывать, где вам придется-таки дать все надлежаще пояснения». Волчарский запыхтел, как самовар, а сам руку машинально в карман сунул. Потом опомнился, резко так руку выдернул и только хотел что-то уничижительное сказать, мол, видел я вас всех там-то и там-то. Но не успел. Когда он руку из кармана вынимал, что-то маленькое задел, и оно этак на пол — бряк! Все смотрят: батюшки светы, да это зуб золотой! Ну, тут даже крикуны-корнетишки, которые поначалу Волчарского защищать бросились, замолчали. А на следующий день решили суд чести назначить. Майор наш смотрел на всех поверх голов, говорил, что оправдается, да так, что всем так стыдно будет, что еще и прощения у него попросят. А ночью, зараза, сбежал к Бонапарту. Больше мы его не видели. Потом слухи до нас дошли, что он у французов не последним человеком заделался. Разбогател и на родину не рвется. Да никто и не вспоминал его, только я изредка. А меня господин ротмистр к себе взял. Пожалел, поверил, что я к делам барина не причастен… — А ты причастен был? — с суровым видом спросил военный комендант, который вместе со Стасом слушал Захаркин допрос. Да еще писарь скрипел гусиным пером в углу, торопясь записать показания арестованного. — Никак нет! — испуганно перекрестился Захарка. — Я, может, и подлец, но не душегуб. — Ладно, продолжай. — Объявился он внезапно. Мы тогда только под Смоленск подошли, в боях была передышка. Как-то вечером сидел я с товарищами в гостях у Леонтия, денщика штаб-ротмистра Бедряги. Возвращаюсь домой, темно уже было, как сзади ко мне подкрадываются и за горло хвать! Это, значит, чтобы я не заорал от неожиданности. А потом голос знакомый говорит: «Ну, здравствуй, Рыжий Захер! Соскучился?» И начал мне говорить, как он рад меня видеть, как хорошо ему живется у французов, как много у него денег. И он готов даже со мной поделиться. Если я ему доложу все в подробностях о ротмистре Петухове и его летучем отряде. Видать, кто-то при штабе у них есть. Глаза и уши. А у меня от страха и язык отнялся, и ноги подогнулись. А он, сволочь такая, улыбается, одной рукой мне кошелек с деньгами протягивает, а другой кинжал свой придерживает. Чтобы я, значит, думал побыстрее. Ну, я, грешным делом, струсил. И все его условия выполнил. Про отряд доложил, сколько человек, как зовут, как выглядят и куда ехать собираются… «Значит, нас там ждали, — понял Станислав. — И нам просто повезло, что мы явились в пустой дом, когда основной отряд нас еще не догнал, а оставленная охрана отлучилась. Эх, знать бы еще, кто этот предатель в штабе!» — Ну а потом я уже был на все согласен. Подстеречь. Убить. Но я убивать не мастер. Вот видите, ничего у меня не вышло. — Так закончил свой рассказ Захарка. — У тебя, гада такого, все получилось. Но ты об этом пожалеешь. — Вдруг дикая неудержимая злость накатила на Станислава. — За Воронцова ты мне ответишь, скотина. Он стиснул зубы, встал с деревянной скамьи, заменяющей нормальную мебель в допросной комнате, и с кулаками двинулся на Захарку. Тот по-поросячьи взвизгнул и закрыл лицо скрещенными руками. — Господин ротмистр, держите себя в руках! — напомнил комендант. Злость ушла так же быстро. Осталась лишь пустота. Как там сейчас Дэн? Пора было уходить — наверное, операция идет к концу. — Я перешлю вам, господин ротмистр, допросный лист Захара Падалкина, чтобы вы подтвердили его показания в части, каковая проходила непосредственно с вашим участием. Вы подтверждаете? Станислав разлепил губы и нехотя выдавил: — Подтверждаю. — Засим не смею вас больше задерживать, — раскланялся комендант. — Вы сообщите в штаб все, что нужно сообщить? — поинтересовался на прощание Станислав. — Будьте покойны, сообщим, причем соблюдая всю подобающую секретность. Станислав кивнул, бросил искоса последний взгляд на Захарку и вышел на свежий воздух из душного помещения гауптвахты. *** Прошло больше четырех часов. Когда Теодор устал мерить шагами палату, то встал у окна и уставился куда-то в облака. Полина и Джилл, наплакавшись вдоволь, спали в обнимку на своей койке, прямо на соломенном тюфяке, обтянутом рогожкой. Благо обе обладали габаритами не очень обширными. Росаль напевал вполголоса какую-то испанскую песенку. Михалыч, который без дела не мог сидеть более одной минуты, уже достал откуда-то нож, липовую чурочку и вырезал из нее какую-то фигурку. Винни и Франк шепотом о чем-то спорили. Впрочем, они всегда если не молчали, то спорили, а порой и ругались. Теодор оглядел печальную команду, выглянул в коридор и свистнул сердитому санитару. — Слушай, любезный друг… Да не смотри ты волком. Организуй-ка нам сюда чаю. Барышни расстроены. Сейчас проснутся, есть захотят. Вот тебе, — князь пошарил в карманах, — вот тебе синенькая. Сгоняй в ближайшую кондитерскую, купи пирожных с десяток. И про чай не забудь. Сдачу себе оставишь. — Помилуйте, ваше благородие, — слегка смягчившись, отозвался санитар, — все кондитерские закрыты. Хозяева из города сбежали… Из солдатских кружек чай будете? — Будем, будем. Мы, брат, не белоручки гвардейские. Нет кондитерских — сгоняй за пирожками в лавку. — Будет сделано, — санитар вышел в коридор и позвал кого-то из товарищей на подмену, после чего резво рванул к выходу. Через некоторое время вошел усталый и раздраженный Станислав. — Ну что? — вскинулась команда. Девушки проснулись и сели на кровати, потирая глаза. — Что-что… Ничего. Он никакой не французский шпион, а просто жадный дурак. Ему дали денег, чтобы он… — Кто? — спросил Теодор, грозно сведя черные брови и кладя ладонь на рукоять кинжала. — Зарэжу, как барашка! — А вот это, мои дорогие, не нашего с вами ума дело. Поняли? — Поняли, — скис Теодор, но воспрял духом, когда двое санитаров внесли в палату самовар и поднос с пирожками. Станислав одобрительно кивнул и сказал: — Я знаю, все мы измучились и ждать еще неизвестно сколько, но подкрепиться все же надо, особенно девочкам. Девочки сначала дружно замотали головами, потом принюхались к аппетитным пирожкам на подносе и смущенно потупились, не зная, как правильно поступить. — Ешьте, — приказным тоном сказал Станислав. — Ему от вашего истощения лучше не будет, а отряд должен быть всегда готов ко всему. Вы готовы? — повысил он голос. — Все будет хорошо. Мы все преодолеем. Правда? — Правда, — нестройно, но уже более живо откликнулась команда. — Вот и правильно. — И командир первым подал пример подчиненным. *** Гибульский медленно вошел в палату. Его лицо посерело, а ноги подгибались. Операция продлилась шесть часов. Учитывая недавние проблемы со здоровьем, это далось ему нелегко. Но вот рука, взявшая предложенную кружку с чаем, не дрожала. — Ну, что скажете? — спросил Станислав. Хотя всем сразу показалось, что Гибульский доволен. Если бы дело закончилось плохо, он не хлебнул бы чая с таким удовольствием и не укусил пирожок с таким аппетитом. — Что скажу? Парню сказочно повезло, вот что я скажу. Вздох облегчения, как порыв ветра, пронесся по палате. Потом командир все-таки решил уточнить: — Почему это повезло? Вот это называется — повезло? Гибульский заговорил. Говорил он быстро и не очень понятно. Что-то про средостение, про малую кровопотерю. Про то, что на пути штуцерной пули очень удачно оказалось шестое ребро и мышцы, которые в данном случае сыграли роль земляного бруствера, защищающего стрелка в бою, ибо они в значительной мере погасили экспансивные свойства пули. Еще бы, ткани и кости тройной прочности, легкое, задетое по самому краю, и сердце, поврежденное совсем не критически, поскольку соединительнотканная оболочка также… Иссечение, очищение, сращивание всего, что удалось срастить… На этом месте Станислав нетерпеливо помотал головой и потребовал: — Подождите. Сначала все-таки скажите, как все прошло и в каком он состоянии. — Операция прошла успешно. Он спит. Вениамин вызвался подежурить с ним первым. В дальнейшем… — Мы будем дежурить по очереди, — заверил Станислав. — Ребро срастется. Легкое заживет, — продолжил Гибульский. — Сердце почти не пострадало. Сейчас ему нужна жесткая фиксирующая повязка и несколько дней полного покоя. И, конечно, хороший уход. Повисло всеобщее молчание, которое принято называть неловким. Станислава всегда раздражали догадки, утайки, недомолвки и прочая подобная ерунда, поэтому он думал недолго. Судя по вопросительным взглядам команды, пояснения требовались всем. И выслушивать правду одному, наедине с Гибульским, втайне от остальных, бывший старшина счел неправильным. Узлы надо рубить, если нет возможности развязывать. — Может быть, вы нам расскажете все с самого начала? — спросил он. — Ведь вы с ним давно знакомы, правда? Вы два раза назвали его… — Я все расскажу, — Гибульский виновато улыбнулся. — Вам я верю, поэтому утаивать ничего не буду. Но сначала дайте мне слово офицера, что вы не сделаете ничего плохого… ему. — Даю слово честного человека, — сказал Станислав и не стал ничего больше добавлять. Гибульский кивнул, сел поудобнее и заговорил, изредка делая глоток из кружки, чтобы помочь пересохшему горлу. *** — Я действительно тот самый Гибульский, про которого сейчас ходит так много невероятных слухов. Но в этих глупых сказках правды — не более чем на десятую часть. Я никакой не ксёндз, никогда им не был и никакого договора с дьяволом не заключал. У меня есть небольшое поместье под Гродном, называется оно Гибуличи. Но никакого замка там нет, и дом мой вовсе не похож на замок. Я доктор медицины, имею звание профессора. Также весьма сведущ в математике, механике и химии. Около восьми лет я возглавлял медицинскую кафедру Виленского университета. Всегда был небеден и неплохо обеспечен жалованьем, что позволяло мне содержать не только дом в Вильне, но и отличные апартаменты в первопрестольной. Почти всю мою жизнь занимала меня только наука. Кафедра, студенты, опыты — ни о чем более я не задумывался. Но один раз у входа в университет столкнулся я с прелестной незнакомой барышней. Сильный порыв ветра вырвал у нее из рук тонкий кисейный шарфик и понес его — представьте себе! — прямо на меня. Вот так, волей самой природы, мы и познакомились. Я был вдвое старше, но влюбился с первого взгляда. Она сказала, что встречает брата. Я подал ей улетевший шарфик, она, смеясь, поблагодарила меня. Мы разговорились… Александра Карнович, моя ненаглядная Асенька. К тому же сестра одного из моих лучших студентов, что делало ее в моих глазах еще более драгоценной. Даже имя у нас с ней было одно на двоих. Батюшка Леонида и Александры был богатый виленский купец. Он хотя и относился к увлечению младшего сына наукой как к глупой прихоти, но ничего не запрещал. Были у него еще двое старших сыновей, дело семьи находилось в надежных руках, а непутевому Лёньке всегда многое позволялось. Никаких препятствий на нашем пути не было. Я уже через полгода женился на Асеньке. А когда стало известно, что нашу семью ждет пополнение, я выхлопотал себе долгосрочный отпуск и мы уехали в Гибуличи. В качестве приживалок в поместье находились тогда две мои троюродные тетушки и двоюродная бабушка, поэтому я думал, что общество опытных хозяйственных женщин будет полезно Асеньке. Поначалу все шло великолепно. Я по некоторым признакам определил, что Асенька носит тройню, и страшно радовался. Сразу трое сыновей — о чем еще может мечтать молодой отец! Асенька с удовольствием училась быть хозяйкой в большом уютном доме. Я проводил свое время то с ней, то в устроенной в подвале лаборатории, поскольку совсем бросить науку не имел ни сил, ни желания. Для будущих малышей я нанял двух мамок-кормилиц и нового слугу. Его звали Платон Селиваныч, и был он отставной казак, немолодой, но еще крепкий и сильный. Он должен был обучать мальчиков верховой езде, борьбе и прочим упражнениям. Когда подошел срок, Асенька благополучно родила тройню. Моих знаний, да еще помощи приглашенной повитухи хватило, чтобы дети появились на свет вовремя и здоровыми. Мы решили наречь их именами апостолов-фаворитов: Петр, Яков, Иван. На восьмой день младенцев окрестили, как положено по православной вере. Я настоял на том, чтобы обряд был проведен у нас в доме. Крестными для мальчиков стали их дядя Леонид и двое моих товарищей по университету, преподавателей-медиков. Родственники были немного обижены и тем, что их не позвали в крестные, и тем, что семья не выехала в церковь. Но меня тревожила неблагополучная эпидемическая обстановка в уезде, и я настоял на своем. Роль молодого отца так увлекла меня, что я почти совсем забросил мои занятия. Я знал о моих детках все. Умел и перепеленать, и уложить спать, и играть с ними любил, и стишки разные им читал… Гибульский уперся спиной в больничную стену и откинул назад голову. Его лицо озарила улыбка, а глаза, хоть и были открыты, кажется, видели сейчас вовсе не окно в госпитальный двор и не людей, окруживших его. Он молчал. Минуту, две… — Простите, — подал голос Станислав. Он, конечно, был готов выслушать все до конца, но какое отношение к делу имели эти семейные воспоминания? Гибульский вздохнул, выпрямился и сделал еще один глоток из кружки. — Это вы меня простите. Я отвлекся. Вы думаете, что я зря вам все это рассказываю? Поверьте, это не так. Слушайте дальше. Между тем мои многочисленные бабушки и тетушки совсем застыдили бедную Асеньку, и она пообещала, что на сороковой день непременно устроит смотрины малышам и пригласит всех родственников. Я пытался возражать, но она только смотрела на меня своими ангельскими голубыми глазами и просила без слов, одним взглядом. Конечно же, я согласился. Праздник прошел на славу. Малыши всех совершенно очаровали. А подаркам для них Асенька так радовалась, будто все эти вышитые чепчики, вязаные башмачки и погремушки предназначались именно ей… Я был так счастлив в тот день. Как не буду уже никогда в этой жизни. Гибульский вздохнул и закрыл глаза, будто собираясь с силами. — Я не знаю, кто из гостей принес в мой дом черную оспу. На какой игрушке, в какой детской одежке затаилась зараза. Каким приветственным рукопожатием моих крошек обрекли на смерть. Ведь даже выздоровевший больной мог принести с собой чешуйку кожи или корочку от отпавшей болячки, а они могут годами хранить свою убийственную суть. Через месяц я остался один. Я — и четыре могильных холмика. Все, что мне осталось. Я выгнал из дому всех родственников, рассорился со всей семьей. Прямо на поминках я их всех проклял и велел никогда не показываться мне на глаза. Один Платон Селиваныч отказался уходить от меня. Первое время он меня и кормил, и поил, и одевал, так как я был почти невменяем. Сначала я думал, что так и умру — одиноким и совсем сумасшедшим. По ночам они мне снились. И знаете что — в моих снах они росли, взрослели. Мне приснилось и первое «агу» Яшеньки, и первый зуб Ванечки, и первый шаг Петеньки. И улыбка моей Асеньки, такая живая и теплая. Однажды я подумал, что смогу отвлечься от моего горя, возобновив свои опыты. Я спустился в подвал, начал искать какие-то химические реактивы и забрел в этих поисках в ледяной погреб. И там я нашел запаянный замороженный сосуд с человеческой кровью. Я сразу же все вспомнил. Это была Асенькина кровь, четыре унции. Я специально собрал ее, когда жена еще была беременна, собрал аккуратно, в два приема, и заморозил. Ведь ей предстояли тяжелые роды — возможно, осложненные. Все-таки тройня в первый раз — это серьезное испытание для молодого организма матери. Возможно, случилось бы послеродовое кровотечение. Поэтому я и приберег этот драгоценный препарат, так сказать, на крайний случай. Теперь же я сел прямо на холодный пол, уставился на хрупкий стеклянный сосуд на полке и задумался. Я решил воскресить мою Асеньку. Не думайте, я не сошел с ума. Просто мне пришли на память описания неких опытов, которые я нашел в нашей университетской библиотеке. Опыты были по выращиванию идеального человека — гомункула. Средневековые алхимики пытались вырастить его много веков, но ни об одном удачном и научно подтвержденном опыте нет никаких сведений. Тем не менее трактат Жиана Жиакомо примерно столетней давности показался мне весьма достоверным. Я решил повторить опыт итальянского алхимика, по возможности развив и усовершенствовав его. На мое удивление, Платон Селиваныч не стал меня отговаривать, а, наоборот, всячески поддержал. Потом мне пришло в голову, что одной Асеньки мне будет мало. Я хотел семью, хотел детей. Поэтому решил, что образцов для опыта должно быть не менее двадцати. Я начал подготавливать опыты. Для этого я заперся у себя в доме, как отшельник, закопался в книгах, заказал множество медицинских препаратов и технических устройств, которые были для моих опытов необходимы. Кое-что я изготовил сам. Что-то пришлось заказывать в Вильне. Я даже сам лично ездил в Варшаву и Вену, не доверив свои заказы посторонним. Пришлось освежить в памяти все свои знания по медицине. Для этого мне понадобилось несколько раз выкупать неопознанные трупы у местных божедомов. Я подозреваю, что именно в это время по округе поползли слухи о сумасшедшем докторе Гибульском, которому служит армия упырей-беспокойников. И мои любезные родственники, конечно, с радостью добавляли все новые подробности в эти нелепые сказки. Между тем все мои опыты имеют строго научное обоснование. Берется препарат человеческой крови, и путем определенных манипуляций из него выделяется некая изначальная живая клетка, которая помещается в колбу с питательной средой. Клетка начинает делиться. Зародыш человека начинает расти. Скоро ему становится тесно, и он должен быть переселен в более просторный сосуд. Если я смогу свои труды опубликовать, то так и назову его — сосуд Гибульского. Это выглядит как стеклянная ванна, накрытая стеклянной же крышкой, внутри покоится мой гомункул, плавающий в особом питательном растворе, а по тонким трубочкам, сделанным из крепких воловьих жил и заканчивающимся иголочками, бегут к его венам все необходимые для правильного развития препараты. — Да что же вы такое несете! Клонирование в девятнадцатом веке! — не выдержал Станислав, прикусил было язык, но все-таки договорил: — Вы — профессор, умный человек, рассказываете нам глупую небылицу! Венька, скажи ты ему. — Командир отряда покрутил головой в поисках друга, вспомнил, что друг здесь отсутствует, но не растерялся. — Я ему все равно все расскажу. — Вам ли мне такое говорить, — иронически улыбнулся Гибульский, услышав лишь то, что хотел услышать, и продолжил как ни в чем не бывало: — Я учел все. Мои дети должны были родиться здоровыми, сильными и умными, не подверженными увечьям, болезням и прочим неприятностям. Я взял образцы крови у девятнадцати человек. Взял под видом лечебного кровопускания, когда приехал в виленский военный госпиталь, якобы чтобы возобновить свою медицинскую деятельность. Взял у самых, на мой взгляд, удачных «образцов» — молодых кадетов, которые выехали в нашу губернию на летние полевые занятия, но по разным причинам оказались в госпитале. Кто-то был простужен, кто-то сломал руку на учениях, кто-то просто решил изобразить больного, чтобы поманкировать некоторое время. Молодые люди, на мое счастье, были сообразительные, здоровые и красавцы как на подбор. Через неделю я сделал вид, что передумал, и отбыл обратно в Гибуличи, увозя девятнадцать колб в ледяном ящике. Двадцатым образцом была моя Асенька. Помолившись, я начал свой опыт. Из двадцати изначальных клеток три умерли сразу. Из оставшихся семнадцати пять погибли через месяц-полтора. Когда образцы были переселены в ванны, их оставалось у меня только одиннадцать. В трехмесячном возрасте они выглядели как новорожденные младенцы. В шестимесячном — как дети шести-восьми лет. В девятимесячном, когда подходило время им родиться по-настоящему, имели они внешность осьмнадцатилетних юношей. Теперь их было только девять. Вернее, восемь юношей и одна девушка. Она не подвела меня и выглядела точь-в-точь как моя умершая жена. Процесс выращивания был трудным и кропотливым. Для каждого отдельно я подбирал и температуру окружающей среды, и состав питательных жидкостей. С каждым ежедневно проводил процедуры по акупунктуре. — По чём? — переспросил Теодор, не очень разбиравшийся в длинных и непонятных русских словах. — Аку... что? — Акупунктура есть искусство воздействия на организм через особые точки, находящиеся на теле человека. У нас в отечестве это медицинское направление не в чести, но в свое время я тщательно проштудировал несколько книг, написанных португальскими священниками, которые столкнулись с этим явлением, когда отправились с христианской миссией в Китай и Монголию. Итак, представьте. Вы берете длинную тонкую иглу, производите укол в… Ну, долго это рассказывать, но таким образом из этой точки поток измененной жизненной энергии поступает прямо в мозг. А уж оттуда, из мозга, рассылает приказ остальным человеческим органам: костям расти прочными, сердцу и прочим внутренностям — здоровыми и неустанными, глазам — зоркими, коже — крепкой, плотной и легко заживляющей всякие раны. Кстати, именно с помощью акупунктуры я произвел обезболивание во время операции. Ваш друг был защищен от боли, насколько это возможно. Слышно было, как облегченно вздохнули Полина и Джилл. — Кроме того, — продолжал Гибульский, — я заботился не только о физическом, но и о духовном развитии моих детей. Я читал им. Каждый день читал вслух. Евангелие, Деяния апостолов, Жития святых. И просто светские книги. И они меня слушали, лежа в своих ваннах. Я обещал им, что научу их быть умными, добрыми и полезными. Выучу их грамоте, прочим наукам, обучу всевозможным умениям и буду гордиться тем, как мои выросшие дети будут помогать людям Их родилось ровно девять. Не мудрствуя лукаво, я так их и назвал: Прим, Секунд, Терций, Кварт, Квинт, Секст, Септим, Октавий. Назвать мою девочку Асенькой я так и не смог. Все-таки Асенька в моей жизни была только одна. Я назвал новорожденную дочь Нонной. Вот так и сбылась моя мечта. У меня появились дети. Только родились они уже взрослыми и за прошедшие годы мало изменились. Я старался, как мог. Учил их всему, что знал сам. Платон Селиваныч со своей стороны постарался сделать их закаленными и крепкими. Так что все слухи про кадавров и упырей можете оставить как несостоятельные. А вот все, что касается гомункулов, — чистая правда. Но природу нельзя обмануть. Они не были людьми. Вернее, не все они были людьми. Да, они были послушны, легко обучаемы, трудолюбивы и чтили заповеди божьи, которые я им когда-то так тщательно растолковывал. Не воровали, не обманывали, не обижали друг друга. Но не было в них ни живого ума, ни страсти, ни воли. Это были мои слуги. Послушные и верные, но всего лишь слуги. А моя красавица Нонна поразила меня в самое сердце. Она так напоминала мне Асеньку, но при этом была самой настоящей живой куклой. Говорящей и понимающей, даже по-своему умной. Она с удовольствием занималась нашим домашним хозяйством, лечила мальчикам их редкие царапины и ушибы. Но никогда ни о чем не просила. Никогда ничего не сказала мне по своей воле. И никогда меня не любила. Любить — это оказалось слишком сложно для говорящей куклы. И только двое мальчишек получились не такими, как все. Кварт и Октавий. Они были живыми, сообразительными, проказливыми, как все дети. Их интересовали в равной степени и наука, и воинские упражнения Платона Селиваныча. Он часто ставил их друг против друга и бороться, и фехтовать, и соревноваться в меткости стрельбы из пистолетов. Октавий был чернявый, как цыган, глаза — как у вола, огромные и горят ярким огнем. Подвижный, как ртуть, и чуть что — хохотать. Смешливый, как дитя. Кварт, напротив, спокойный, вдумчивый, сдержанный. Слова не скажет, не подумав. Но уж если скажет — любому обидчику не поздоровится. Иногда и он тоже был не прочь подурачиться, но шутки его никогда не были злыми или обидными. Да, чтобы не вызывать кривотолков, я объявил, что в моем доме теперь открылся приют для сирот. Правда, те немногие разы, когда я брал кого-то из них с собой в село или в город по делам, приносили одни огорчения. Я видел кругом косые недоверчивые взгляды и слышал злобный шепот: «Нежить! Немочь бледная поганая! Мертвецы ходячие!» Бедный Кварт на такие слова всегда вздрагивал, его и так бледное лицо совсем белело, так что все веснушки на нем проступали, как маковые зерна на белом полотне. Он поднимал на меня полные отчаяния глаза и спрашивал: «Батюшка, отчего нас так ненавидят? Что мы им сделали?» И я ничего вразумительного не мог ответить. Как можно было назвать нежитью Кварта, который всегда был живее некоторых живых? Октавий, напротив, сжимал до хруста челюсти, стискивал руки на рукояти ножа, который всегда носил с собой, и грозился: «Вот я им всем задам!» Мне всегда стоило больших трудов его успокоить. Вот так мы и жили. Одиноко, но по-своему хорошо. Пока в моем доме не появился этот человек. Звали его Максимилиан Уайтер. И был он английский посланник. Видно, он что-то пронюхал про моих питомцев, потому что мастерски напросился ко мне в гости, наплел с три короба о том, как восхищен моими научными статьями в каком-то европейском журнале… В общем, в ход пошли и его дипломатическое искусство, и обаяние, которое он мог включать по своему желанию, как свет в фонаре, и лесть… И я, дурак, не устоял. Я не помню, что мы с ним пили. Может быть, он что-то подмешал мне в вино. Но я, как доверчивая девка на сеновале, исполнял все его желания. Показал ему и лабораторию, и моих детей. Он пришел в дикий восторг и сказал, что таким образом можно вырастить целую армию идеальных бойцов. Я, как хвастливый петух, тут же попросил Кварта с Октавием изобразить бой на саблях. Мальчики неодобрительно на меня посмотрели, но послушались. Уайтер чуть не визжал от восторга. А потом… Проклинаю этот день. Я сел играть с ним в карты. Проиграл. Много проиграл. И тут он предложил мне отыграть все потерянное. Ответной ставкой с моей стороны должен был стать кто-то из «кадавров», как он выразился. Кто-то по его выбору. Я проиграл. А он выбрал Кварта. С тех пор я не знал о своем любимом сыне ничего. Его увели от меня, как собаку, проданную на рынке. Как крепостного мужика, со связанными руками, потому что добром идти он отказывался. Он мог бы порвать эту веревку одним легким движением. Он мог бы убить Уайтера одним точным ударом. Но я тогда лишь пьяно ухмыльнулся и сказал: «Вот он, твой новый хозяин. Теперь его будешь слушаться!» Все последующее время я не жил. Так, существовал, не выходя в этот мир из своего мрачного кабинета. Мои дети успокаивали меня как могли. Но перед моими глазами так и стоял этот прощальный взгляд Кварта. «Отец, как ты мог! Как ты мог!» Между делом, пытаясь отвлечься, я сделал несколько полезных чертежей для военных нужд, которые в штабе армии нашли весьма успешными. Странно, но французы тоже о них прознали, в чем я убедился с самым началом войны. Семидесятитысячный корпус Жерома Бонапарта с легкостью занял Гродно. Через неделю французы добрались и до Гибуличей. Они вошли в наш дом как гости. Сказали, что присланы великим императором как друзья, что они за восстановление великого Литовского княжества и что сам Бонапарт с радостью примет меня на службу. Я отказался. Тогда они стали угрожать. Платон Селиваныч сразу сообразил, к чему дело идет, и схватился за саблю. За что и получил первую пулю. Моих защитников было всего лишь семеро — Кварта уже не было со мной, а Нонна не в счет. Октавий первым бросился защищать меня и мстить за своего учителя. Ему не надо было приказывать. На него набросились сразу двенадцать наполеоновских солдат. Пока он сражался с ними, остальные стояли и ждали моего приказа. Я должен был сказать: «Это враги, захватчики, убейте их!» Но язык не поворачивался. Я проклинаю себя за слабость и нерешительность, но я никогда не был в сражении и растил их вовсе не для убийства. Октавий легко одолел бы своих противников, но тут один из французов подобрался сзади к Нонне и схватил ее за горло, вынудив его опустить оружие. Остальные тоже не сплоховали бы даже по одному против шестерых. Но они стояли и не двигались с места, послушные и безмолвные. Октавия расстреляли в упор, как мишень на учениях. Меня скрутили и уволокли с собой. До сих пор не знаю, что случилось с Нонной и остальными. Гибульский замолк и с трудом перевел дыхание. — Теперь вы все знаете. За прошедший год Кварт успел стать подпоручиком Воронцовым и членом вашего отряда. Я рад за него. И лишь вам теперь решать, кем он будет дальше. Ко мне он не вернется, я ведь предал его. А для вас он теперь нежить, мертвяк-беспокойник… Или все-таки… человек? — Он наш друг! — прозвенел в тишине храбрый, решительный и оттого более тонкий, чем обычно, голосок Полины. — И нам все равно, где и как он родился! Мы вместе сражались и вместе чуть не погибли. — Да! — темпераментно вскричал Теодор, в порыве чувств выхватывая саблю. — Да-да! — За этим последовало длинное и заковыристое грузинское ругательство. Станислав молчал. На него требовательно были устремлены восемь пар глаз. Но командир не торопился с ответом.