Песнь Алого Самайна

Поутру не трубили зарю, не звонили в колокола в маленьком городе. Лёг на серый городской камень и золото лесной листвы серый туман, густой и тихий, и был он саваном для тех, кого несли из леса после вчерашней сумеречной резни. Ох и корил же Брока вольный стрелок Бартон, ох и клял себя, что не ушёл от знахарки раньше, да проку в том уже не было. Даже по здоровой половине лица ему съездил, отыскав под вечер на самом краю леса, не сунувшись в чащу, как и просила Натали. Брок твердил, что надо изловить нечестивого зверя прежде, чем он дойдёт до города, и не мог объяснить ему Клинтон, что оборотень только в лесу хозяйничать будет. Раз наказала ведьма молчать — значит, надо смолчать. Свой урок почтения к тому, во что Бартон не верил, он уже получил, и записан тот урок был на его теле пятью глубокими шрамами. Семерых охотников вынесли из леса на туманном рассвете. Семерых, растерзанных страшным зверем, бескровных и бледных, в багряных одеждах Самайна, увидевших перед смертью страшные глаза нечеловеческие — светлые, серые, лунные. Смотрел на них Клинтон, сжимал бессильно кулаки. — Ничего не поделать, — сказал Брок, стоя рядом. — Надобно изловить зверя, пока лорд Энтони сам не пошёл его искать. — Не посылай людей в лес до Самайна, — молвил вдруг Клинтон зло и решительно. — И сам не ходи. Придумаю что-нибудь. Он забрал двенадцать душ, хватит. — Говорят, против такого пули из серебра лить надо. — Брешут. — Всё ещё не веришь? — Не помогут они. Длинный острый нож в сапоге жёг Клинтона сквозь одежду, будто только достала его Натали из огня. Плевать ему было на кривую обожжённую усмешку Брока, плевать было, что тот досадливо махнул рукой и ушёл помогать с покойниками. Стоял Бартон и глядел на лес сквозь густой туман. Думал, как выманить оттуда оборотня. Как сделать, чтобы не погиб никто больше. И чудилось ему, что лес шелестит: «Уходи, Соколиный Глаз». И после полудня стоял туман над лесом, будто серый дым над полыхающим алым пожаром. Не могла уснуть Натали после ухода ночного гостя. Всё слышалось ей обещание, всё мерещился жгучий вкус на губах. И сидела она над своим остывшим травяным настоем, и запах осени и крови, принесённый Лордом Леса, был сильнее аромата чабреца и мяты. «Откроешь». Горели костром на её столе багряные листья в тёмных пятнах, собранные с пола и поставленные в пустую склянку из-под зелья. Всё будто стало другим для Натали, повернулось иной, тайной стороной, и сама она чувствовала — прежней не стать уже. Сделал с ней что-то Барнс, точно заклятие наложил. Такое, что хотелось бежать от своего же порога прочь, бросаться то ли в нарядившийся в алое к Самайну лес, то ли в ноги к Бартону. Просить, чтобы вразумил, чтобы защитил, чтобы удержал. Да вот только знала дочка старого Рашмана и сама, что не убежать ей. Она помнила себя маленькой девочкой, в комнате, где дрожали на стенах алые блики пламени свеч. Помнила слова матери. Говорила ей иноземная ведьма своим гаснущим голосом — такие, как мы, Натали, должны выбирать. Мать полюбила человека, оставила и лес, и долгую жизнь, что не оборвать болезни и старости. Боязно было Натали сгореть так же быстро и страшно, всю жизнь она не смотрела на женихов. И ночью позапрошлой, выжигая кровь оборотня из ран Бартона порохом и травами, думала Натали, грешно и по-ведьмински, что можно и не делать этого. Хотела знахарка оставить его зверем — можно было бы тогда и выйти за него. Всем остальным был он хорош: и смел, и умён, и статен, и любил её пуще жизни. Но одна была беда — человек Клинтон. Только сделала Натали, как мать учила. По совести. По-людски. Джеймса же боялась она до прошлой ночи хуже смерти. Чудилось Натали, что лихой он, нехороший человек, что не ему писаны законы и заповеди. Она ловила его взгляд на себе всегда, как сталкивались они в городе или видели друг друга в окнах напротив, и всякий раз отворачивалась, делала вид, будто не замечала его, не понимала. Эти светлые глаза неизменно смотрели на неё остро и хитро — будто Барнс снимал с неё одежду, юбку за юбкой, будто имел на это право. Но теперь девушка знала: не тело нужно было Джеймсу, а душа её ведьминская, которую он видел всегда. Знал, что она ему предназначена. Не хотел никому отдавать. «Случайно, думаешь, живу я у северных ворот и смотрю на лес, как и ты?» Вспоминала Натали эти слова, и мнилось ей — за много лет до её рождения поселился Джеймс Барнс у северных ворот, и ждал все эти годы свою ведьму северного леса. И, выходило, дождался. Теперь лес звал Натали. Звал как никогда громко. Оставив стылый настой на столе, укуталась знахарка в цветастую материнскую шаль и вышла из дома на его голос. Прочь от дома, наполненного людскими дарами; прочь от ворот из серого камня. Говорила себе дочка Рашмана, что не решила ещё ничего, но чувствовала она подспудно — не держит её больше человеческий мир, тонет в зыбком тумане, хоть и не готов отпустить. Но ни мудрость, которую ценили люди, ни красота, что едва не сразила даже молодого лорда, не принадлежали маленькому городу. Натали ступала по дороге, ведущей от города, осторожно и медленно, вглядывалась вперёд. Словно это не северный лес, укрытый туманом, расстилался вдали, а само её будущее. Яркое, дикое, неподвластное ни указам людских лордов, ни наставлениям священников. Будущее, где сплетены в одно, вечное и нерушимое, судьба ведьмы и судьба оборотня. И не было знахарке зябко, и не было страшно — шла она на зов, на песнь леса, звучащую для неё одной, льющуюся молодым вином, звоном ручья, звенящую голосами птиц и шелестом трав. Хотелось девушке войти в лес, расслышать слова песни Самайна, коснуться праздничного убора деревьев, и сделала бы она это, но из тумана навстречу ей вышел человек. Скрипел кожаный плащ, стучали по тракту подкованные, не охотничьи сапоги. Мешали слушать чарующий зов. Так и встретились Натали и Клинтон на дороге. Ни в городе, ни в лесу. — Здравствуй, стрелок, — улыбнулась девушка. — Никак ослушаться ты меня решил? Обмер Бартон. Не ждал он повстречать никого, возвращаясь в скорбящий город, и уж тем паче не готов он был заговорить с Натали, не убив зверя. Шёл вольный стрелок, погрузившись в свои невесёлые мысли, и не видел ни единой живой души в пелене тумана. А тут вдруг вышла к нему она, рыжая, как осенний лес, оставленный за спиной. Лес, где ждала его опасность, а то и погибель; лес, который не хотел принимать его более, как хозяина. Взглянул Клинтон в зелёные глаза — и понял: изменилось что-то. Вот только вчера взял он слово с Натали, ухватился за надежду, а сегодня ускользает она, как туман сквозь пальцы. — Здравствуй, Натали, — неловко, точно вязанку хвороста, поправил стрелок на плече свой мушкет. — Не ослушался я тебя. Кто же в сапогах кованых ходит в лес? Шумно. Сглотнул Клинтон, но всё ещё стоял в горле колкий комок. Милая она, скромная, нежная, но что-то не так в знакомой ему до мелочи девушке. Или же мерещилось лишь это Бартону, чей мир, простой, понятный, реальный, перевернулся в одну ночь, показал свою изнанку, которой не замечало прежде его соколиное зрение — сказочную да жуткую. — Тогда что ты делаешь тут? — Слушаю лес, — будто зачарованный и одурманенный, ответил стрелок знахарке. Натали закуталась в шаль. Склонила голову, словно читала его, как свои мудрые книги. — Он зовёт тебя? — Гонит, — качнул головой Клинтон. Усмехнулась знахарка, а потом вздохнула с непонятной горечью. — Тогда чего ты ищешь здесь? — Не зверя. Не является он в свете дня, это я уже понял. Дорогой, правда, ценой. Не успел я Броку сказать, чтобы не дурил, снарядил он людей в поход. Только не на зверя вышла облава, а на людей. Говорят, и стреляли по нему, и загнали почти, и вилами кололи, да только вырвался он, когда на небе засияла луна. Убил семерых, как скотину. Тут побледнела Натали. Шагнула к нему, коснулась тонкими пальцами в серебряных кольцах потёртого кожаного рукава. Никогда ещё не касалась она сама стрелка, если был он цел, а не лежал окровавленный на койке в доме знахарки. — Семерых? — Да. Двенадцать душ забрал проклятый за эти дни. Лорд Энтони собирается в эту ночь идти за ним в лес сам, собрав своих стрелков. Стала девушка бледна, точно туман. — Самайн, — шепнула она одними губами. — Алый Самайн. Останови молодого лорда, пусть не ходит в лес. — Да кто же остановит лорда Старка, если он удумал что-то? Не мог взять в толк Соколиный Глаз, почему так помертвела знахарка. Руки, что врачевали его, что спасли и от смерти, и от участи хуже смерти для крещёного, сжали загрубевшие от оружия пальцы. Понял Бартон — сейчас попросит о чём-то Натали, и смотрел он в зелёные ведьминские глаза, и знал, что не откажет. Ни в чём не откажет. — До Самайна больше никто не умрёт, — сказала вдруг знахарка. — Только пусть раньше полуночи не входит лорд в лес. Ты с ним иди. И пусть вернутся люди не позже первых петухов. Слышишь меня, Клинтон? — Слышу, — отозвался голос стрелка эхом. — Что ты хочешь сделать, Натали? — Есть у меня средство. Но сделай всё так, как я сказала, Бартон. — Сделаю. Обещаю тебе. Ты бледна, Натали, может быть, я провожу тебя? Взглянула девушка на стрелка. Попыталась улыбнуться, но только дрогнули её губы. — Проводи, Клинтон, — тихо сказала она, будто прошелестела. «Знать, неладное ты задумала. Для себя же неладное», — тягостно подумалось стрелку. Но он ничего не сказал — взял красавицу под локоть и повёл по дороге назад. До северных ворот, до дома старого Рашмана. На пороге обернулась она, хотела что-то сказать — но только одарила Бартона всё той же странной новой улыбкой, знающей и горькой, как полынь. — Вернусь завтра поутру — приду к тебе, Натали, — выпалил вслед ей Клинтон. Но дверь закрылась, и не знал стрелок, слышала ли она его обещание. — Слыхал я, промахнулся Соколиный Глаз? Обернулся вольный стрелок на скрип двери и голос. Прищурился, будто взял наглеца в прицел. Стоял на своём крыльце цирюльник Барнс, поглаживал отточенные длинные ножницы, прислонившись к дверному косяку плечом. Не было у Бартона сил сейчас смотреть на его морду ехидную оцарапанную — никак какая-то девица не оценила внимания гуляки, да и подрала щёку. Как нужен он — с факелом не сыщешь, как не ждёшь — тут как тут. И такой-то человек, досужий да пакостный, не мог отступиться от знахарки Натали. Знал бы он, к кому лезет, глупец… — А тебе-то что? Будто от этого волосы у горожан повыпадали и работы нет, — хмыкнул Бартон. Барнс словно и не слышал — стоял, поправлял закатанные рукава рубахи да наглаживал блестящие лезвия. — Сказывают, принесли тебя к Рашмановой дочке израненного, в кровавые лохмотья порванного, — ухмыльнулся Джеймс, спускаясь с крыльца. — Как же знаменитый вольный стрелок подпустил к себе зверя? — Много ты знаешь о том звере, — Бартон огрызнулся. Цирюльник не смутился. Подошёл к стрелку — близко, так, что впору было бы врезать по исцарапанной роже. Обошёл его кругом, рассмотрел, как диковинку, разве что не обнюхал, как пёс. Бартон и сам не знал, почему стерпел такое, и просто стоял столбом: то ли неловко ему было мордобой затевать под окнами Натали с каким-то брадобреем, то ли стыдно тягаться бывалому с необстрелянным. — Чего ж я не знаю о том звере? — Барнс встал перед ним, нагло ухмыляясь. — Может, ты стал как дружок твой деревенский, Брок Палёная Рожа? Скажешь — оборотня повстречал? Договорил Джеймс — и ножницами щёлкнул. Точно зубами клацнул. Поморщился Клинтон, глядя на стальной блеск лезвий, аж разодранный бок заныл. — Не бывает оборотней. — Говоришь, а не веришь, — почему-то рассмеялся Барнс. — Странный ты, Клинт. Крещён, а креста не носишь. Суеверный, как бабка, да не признаёшься в том. Смеёшься по трактирам, что ничего не боишься, а сам в лес теперь не суёшься. Всё ещё смеясь, хлопнул Джеймс стрелка по больному боку, да так, что у Бартона лицо перекосило. — Всё у тебя наполовину, Соколиный Глаз. Всё как-то не до конца. Повернулся к нему Барнс было спиной, собрался было Бартон ответить, резко, по-мужски — да только снова заговорил цирюльник, уже со своего порога: — А к Натали не ходи больше. Не твоя она. И глянул Джеймс на Клинтона с порога, не так, как обычно смотрел. Были его глаза, что сталь ножниц, так же остры и тверды. Хлопнула дверь, лязгнул засов, а Бартон так ничего и не сказал дерзкому наглецу. Молча отправился к лорду Старку, выбивая сапогами искры из каменной мостовой. Всё никак не мог взять в толк вольный стрелок, что же ещё странного было сейчас в глазах Барнса. Не выходила больше в тот день из дома молодая знахарка. Как молчал в трауре по честным простым людям город, так тишина воцарилась и в комнатах дома у северных ворот. Лишь слышались изредка в этой тишине тихие вздохи и шелест страниц. В книгах материнских много ответов нашла Натали. Даже на те вопросы, которых не задавала себе ещё. Крошились под её тонкими пальцами заложенные между страниц ведовских томов цветы и травы, пока сидела девушка над рукописями, нервно покусывая губы. Вспоминала Натали, как в детстве спрашивала маму, почему выцвели чернила в бабушкиных книгах в бурый, и холодело у неё внутри, будто в ночные октябрьские заморозки. Вот почему жила её мать в лесу, пока не повстречала охотника. Бабушка-ведьма сделала свой выбор. Осталась жить в домике в самой чаще, ушла от людей, ступила на путь тайных знаний и вольной ведовской жизни. Родила дочь своему Лорду Леса. Да вот цена была тому высока. Не понаслышке знали в роду ведьм о том, что лишь пламя заберёт то, что рождено дикой природой. Не было ещё восемнадцати матери Натали, когда её бабушку, рыжеволосую ведьму, обвинили в дальнем северном городе в колдовстве. Ладно бы за лиходейство — так нет же, за добрые свершения, за целительство, которого не смогли истолковать обычные врачи. Это здесь, на йоркширских землях, не были простолюдины напуганы злодеяниями тёмных ведьм, а там натерпелись от нехорошего волшебства и городские, и деревенские. Пытался Лорд Леса защитить свою леди, когда началась травля, когда пришли в лес убийцы с факелами да вилами, уходили они, плутали, чтобы сберечь своё невинное ещё дитя, да не удалось им сбежать. Рассказывала мать маленькой Натали: числом взяли, скопом навалились, изранили, повязали, да и предали огню на центральной площади, вызванивая в церкви особую полнощную. И слышался девушке в наступающих сумерках и в траурном колокольном бое по жертвам зверя тревожный поминальный звон по ней самой. И умрёт той ночью девушка невинная — Кто родится — ведьма али благочинная? Когда стих звон и сгустились туманные сумерки, чуть приоткрыла ставни Натали, прильнула к окну. Боялась она, что лорд Старк не послушает вольного стрелка, выдвинется на свою великую охоту за кровной местью до ночи. Но Бартон сдержал своё слово. Ни один человек не вышел за ворота, и белая луна поднялась сегодня над безлюдным и безмолвным красно-рыжим лесом. А значит, и ей надобно сдержать своё слово. «Вот и сделан выбор», — думала Натали, обряжаясь в лучшее платье, вплетая в огненные локоны лиловые цветы наперстянки, что растила она дома круглый год и лечила ею больные сердца. Это охотничьей невесте были бы к лицу украшения, подаренные людьми ей и её матери в благодарность за чудесное исцеление, а суженой Лорда Леса они были ни к чему. Не такая будет у Натали свадьба, что играется поутру при венчальных колоколах, священнике в праздничной рясе и весёлых песнях, нет. Свадьба ведьминская — ночная. Свадьба ведьминская — только для двоих. Затеплила свечи Натали, не стала зажигать яркого света. Ждала она своего дорогого гостя, ждала того, для кого наступал её Самайн. И почти в полночь раздался стук в дверь — барабанил гость тихую мелодию, как было условлено, вкрадчиво, осторожно. Медленно встала Натали со стула. Глянула на дорогие белёные простыни, поправила локоны, убранные цветами. А после пошла к двери, да и открыла её. Улыбнулся ей с порога Джеймс. Вошёл, ни слова ни говоря — такой, что отступила девушка на шаг. Пахло от него осенним лесом и давешней кровью, как пахло от самой Натали дикими травами и цветами. Запер он за собой дверь, на все затворы запер — как хозяин. Вынул двумя пальцами из всклокоченных тёмных волос сухой рыжий лист. — Открыла, — усмехнулся Барнс. — Открыла — так не бледней. Не могла отвести взгляд Натали, когда он посмотрел ей в глаза. Светлые, серые, лунные. Ни человек, ни зверь явился к ней в дом этой ночью. Не этого мира создание. И если после встречи со стрелком чувствовала себя Натали на полдороги — ни в лесу, ни в городе, то теперь окончательно поняла, что нет ей пути к людям. Дверь закрыта, да и не сможет она быть с человеком, единожды взглянув в эти глаза в пограничный час между человеком и зверем, между городом и лесом. — Что, и вина не предложишь? Говорил он, улыбаясь, без злой усмешки, а Натали всё не могла в себя прийти, пока ступал он к ней по обагренным накануне его же кровью половицам, мягко, по-звериному. Куда только девалась решимость девушки, почему молчала её непокорная ведьмина душа? Встала она спиной у обеденного стола, впилась в край ладонями, собираясь с мыслями. А Джеймс подошёл ближе, так близко, что дыхание их смешалось — но не дотронулся. — Ждала ведь меня, зачем теперь боишься? Не причиню я тебе зла. Я — твой Лорд Леса, северная ведьма. — И душегуб. Зачем ты, Джеймс, убил их всех? — Знаешь же, чего я хочу. Пробудить Алый Самайн. Пробудить лес, чтобы он сам себя смог защитить, чтобы обернулся против города, который хочет его уничтожить. Ведь я — хранитель этой чащи. Я в ответе за неё. Люди будто обезумели повсюду, так неужто я не должен сохранить то, что моё по праву? То, что я должен защищать? А они все сами пришли в мои угодья. — Не видела я тебя никогда таким, — обронила девушка, усмехнувшись. — Грозный, смелый… Что же ты прятал лицо, не давал себя узнать? — Всему своё время, Натали. Всему своё время. Да и те, кто ходит с вечной сложной миной, как вот Бартон, на деле не знают ничего. Когда ведаешь больше, чем остальные, лучше скрыть это. Тебе ли не знать? Сложно было в глаза ему смотреть. Разливался от этого внутри от сердца незнакомый жар, необузданный, неуправляемый, и сколько бы мудрых книг ни изучила знахарка, ни в одной не говорилось, как справиться с этим наваждением. Но взгляда она не отводила более. — Джеймс, послушай… Не нужно последнего. Не нужно тринадцатой жертвы. Разве не довольно того, что я буду с тобой? Разве не справимся мы? Барнс вздохнул. Стал серьёзным, каким никто и никогда не видел непутёвого балагура-цирюльника. Тронул он лицо Натали, провёл пальцами по бархатной щеке. Показались они девушке горячее, чем у людей, чутче и внимательнее, и, вопреки страху своему, подалась она им навстречу. — Поздно. Даже если я не трону никого, лес сам возьмёт тринадцатого до Самайна. И качнул тишину бой полночного колокола, и раздались за окнами шаги и цокот лошадиных копыт. Как и просила Натали, стрелок повёл людей Старка на великую охоту не ранее полуночи — когда не было уже в лесу зверя. Когда стоял он здесь, в тёмном доме, и ведьма не знала, кто кого приручает. — Что же, Натали, ты молчишь? Слышишь — уходит в лес вольный стрелок. Ведёт туда лорда, — голос Барнса стал жёстче, а глаза — ярче. — Боишься за него? Боишься ведь. Чуял я сегодня от него запах своей крови и твоих трав, знахарка. Ты ведь дала ему оружие против меня, рассказала, как убить, и сейчас отправила в пустой лес, чтобы не оставил я его на осенней листве тринадцатым? Только ради этого открыла мне, ведьма моя? Скажи мне слово, и уйду я в чащу. Не трону тебя, оставлю человеческой судьбе. И стрелка тебе оставлю, если переживёт он буйство Самайна. Решай, Натали. Решай. Молча ждал Джеймс слов Натали, и касались его пальцы огненных волос, перебирали заплетённые в пряди цветы. Точно слово молодой знахарки было единственным, чего боялся истинный хозяин северного леса. Только знала Натали — всё решено, и молчание не могло отсрочить более её судьбу. Пришла последняя её ночь на распутье. Пришёл её Самайн, её ведьминская свадьба. Привёл суженого, и нет для Натали других. Вскинула она голову навстречу лунному взгляду. Улыбнулась дрожащими губами. — Бери меня в жёны, Лорд Леса, — молвила она. — Тебя ждала я. Всё остальное порешим на рассвете. Без усмешки, без слов ненужных обнял сильной рукой Джеймс тонкий стан Натали — и качнулись огоньки свечей, и погасли, укрывая их тьмой. Был он близок, как не был близок ещё никто; был он смел, как не был с нею смел ещё никто; и были горячи его руки, и губы, что коснулись шеи дерзко и чувственно. О многом писалось в книгах ведьм, да не об этом, и не знала девушка, как это будет. А было это так хорошо и страшно, что замирало у Натали всё внутри. Был с ней не человек — был с ней хищный и смелый Лорд Леса. Ни к чему было то лучшее платье, что она выбирала весь долгий день: острые чёрные когти коснулись кожи сквозь дорогое кружево, умело и бережно, не поранив, вспороли ленты корсета и светлый батист. Свадебный убор ведьме — нагота да дикие цветы, а остальному лежать тряпьём на полу. И целовал он её дико, оглаживая ладонями нежное тело, и не дышала Натали, чувствуя у человека острые волчьи клыки, и не слышала, что с губ её срывается по-чужому томный стон. Не может человек быть так груб; не может зверь быть так нежен. Верно, не будь она ведьмой — убежала бы прочь, испугалась бы скользящих по спине когтей. Но не стронулась Натали с места, не оборвала опасный поцелуй. Лишь стянула с Джеймса плащ, а за ним и рубаху, прильнула к его широкой груди. И дрожь, что чуял всем телом Барнс, была не от страха вовсе. Обнял он её, унёс на простыни, пропахшие цветами и травами. Разметались локоны по подушкам пламенем. Цепенела Натали от незнакомой ласки, дышала едва-едва, боялась поначалу коснуться сама красивого тела, на котором уже не разобрать было во мраке вчерашних смертельных ран, да только брала своё натура ведьмы. И взгляд Джеймса, взгляд нечеловеческий, будил внутри что-то, о чём не положено знать невинным девушкам. Прикосновение за прикосновением, поцелуй за поцелуем — и оплела Натали стройными ногами его горячие бёдра. В голове её шумел осенний лес, кричали звонкие птицы, сливались в ликующий хор голоса ведьм-сестёр, что видела она во сне, и чудилось знахарке в эти минуты, что не кровь течёт в её жилах, а пьяное ягодное вино. — Беру тебя в жёны, ведьма, — хрипло шепнул Джеймс над ухом девушки в рыжие локоны, в аромат цветов, сплетая на подушках свои сильные когтистые пальцы с тонкими нежными пальцами Натали. — Моя и ничья больше. Во веки веков, сквозь вечные жизни и небытие, и людям не разлучить нас. И через миг завыли, торжествуя, волки в чаще, и вскричали радостно птицы — ночные и дневные, и прокатились их голоса над затихшим городом венчальной песней. Сыграл Лорд Леса свою свадьбу; нашёл ту, с кем будет связан навечно. Пролилась кровь невинной девушки — родилась бессмертная ведьма. Напрасно кружила по ночному лесу великая охота. Напрасно жгли стражники факелы, напрасно кипела ярость и жажда мести в крови лорда Энтони. Словно вымер лес. Только Бартон, придерживая поводья белого жеребца из конюшни лорда, держась бок о бок со Старком во главе облавы, понимал смутно: всё вокруг затаилось. Смеётся над ними природа, потешается. Словно знало всё вокруг, что придут люди, что будут искать чудовище из чащи, да не найдут. И ковали осенние ночные заморозки сердце Соколиного Глаза тонким льдом страха. Ждал он в любой момент гулкого призрачного воя, ждал прыжка неуловимой быстрой твари, и проверял то и дело длинный нож, лежащий за голенищем. Но даже листва, что в ночной мгле казалась не алой, а цвета запёкшейся крови, не шелестела. Будто бы замер лес в ожидании неведомого людям таинства. Ни звука, ни шороха. И не хотел верить Клинтон, что вместе с лесом посмеялась над ним рыжая ведьма с окраины. Лишь единожды всколыхнулась чаща, запела и закричала многоголосьем, да так, что у всех бравых охотников сердце в пятки ушло, что перекрестился Брок и клялся потом, что поседел — а потом наступила та же подлунная тишь. Блуждала облава попусту, и ехал верхом Клинтон, повесив голову. Не мог он понять, почему слышится ему смех цирюльника, отчего ест изнутри невыносимая тоска после того короткого буйства зверья. Только подспудно понимал — бродят они по ночи зазря. Нет здесь оборотня. Укрылся он где-то, и искать его надо не в буреломе. Пусто в лесу. Если вздумал поиграть с ними нечистый в прятки, то эта ночь осталась за ним. К рассвету вышла пёстрая дружина из леса несолоно хлебавши. Устали люди без сна, без отдыха, без еды, вошли в северные ворота понурыми. И, хоть звал Брок друга в трактир, не пошёл Клинтон завтракать. Отдал он жеребца конюху лорда, распрощался со всеми на площади — да и отправился к знахарке за новым советом. Лишь к цветочнице заглянул. Не сразу открыла ему двери Натали, а когда открыла — удивился стрелок. Стояла она в дверях с прямой спиной, с всезнающей улыбкой, и будто глаза были зеленее обычного, а по щекам разливался яркий румянец. И не стеснялась она, что вышла к Бартону в одной ночной рубашке до пят, даже не укутавшись шалью, и не пускала за порог, глядя свысока со ступеней, и чудилась Клинтону в знахарке какая-то новая, незнакомая сила. Таинственная, как голос леса, что слышался ему после роковой ночи, но не давался разумению. — Что, Бартон, убил зверя? «Насмехаешься, что ли», — чуть не выпалил стрелок ей в ответ с обидой, но не смог. Не знал он, что случилось с Натали, но перечить ей теперь было никак нельзя. Может быть, это грядущий Самайн красил своих дочерей, придавал им власти над людьми? — Нет. Потому и пришёл. — Так и знала, что ты помощи попросишь. Поправила Натали взлохмаченные со сна локоны. Упал на порог измятый лиловый цветок. А Клинтон всё стоял перед ней — лучший во всей Англии стрелок, растерянный, как мальчишка, и почему-то думал, что зря принёс ей самую красивую алую розу, что нашлась у цветочницы в это утро. Но протянула знахарка руку. Сама взяла цветок, который не решался подарить ей Бартон. Уколола до крови пальцы, даже не дрогнув, и усмехнулась, заглянув ему в глаза. — Приходи к воротам через полчаса. И всех этих шутов лорда Старка с собой не бери. Хочешь — Брока возьми, но не более. Пойду с тобой в лес, Бартон. Помогу найти твоего зверя невиданного. — Что, днём? — Днём, — улыбнулась Натали. Хотел было Бартон сказать ей, чтоб не водила его девушка за нос, что не встретится им при свете дня в лесу зверь — да не сумел почему-то. Не могла же она зачаровать его одним взглядом? Найдут они зверя. Непременно найдут его с помощью мудрой Натали. Убьёт его Соколиный Глаз, при ней убьёт — и женится на знахарке. Иначе и быть не может. — Приду, — сказал Клинтон. — Придёшь, — кивнула Натали и затворила дверь. И отправился вольный стрелок за Броком.