Сборник: Чариск

— Святой отец, я согрешила, — издается голос в пустой церкви. Он отбивается от мраморных белых стен, отдается эхом по залам, и кажется, что даже огонь еще горящих свеч колыхнулись от произнесенного. — Снова. — Все люди склонны грешить, но не всем хватает решительности покаяться в них и особенно не всем хватает безумства бросать вызов Господу, — юный монах повернулся лицом к девушке, что стала постоянной гостей в этой церкви. — Почему бы тебе не придти во время служения и не послушать голос Господа? Он поможет тебе, — монах подходит ближе. Его походка осторожна, как всегда, а в руке привычно находятся библия и рукописи. — Днем здесь слишком шумно. Мне и Вас хватает, Отец. — Я — лишь свидетель Божий. Мы очень часто видимся, и я волнуюсь, что одних молитв не хватит, чтобы очистить твой дух — не посчитай это за нравоучение, — парень обходит собеседницу, свободной рукой взмахнув в жесте следовать за ним. — И, пожалуйста, не надо официальности. Мы видимся уж слишком часто и мне становится даже не комфортно, — монах заходит в небольшую комнату с иконами и кладет предметы в руках на небольшой деревянный стол. Девушка зашла следом. — Я тебе об этом уже говорил, Чара, — имя безмолвно прошлось по стенам, незаметно колыхнул воздух и вырвался в зал, что разом затухли все стоящие свечи, наполняя пространство легким запахом дыма и горячего воска. А в самой комнате словно остановилось время, содрогнувшись перед образом носительницы этого клича, и не смело издать даже шороха. — А мне нравится. Это даже как-то, — она садится на мягкое кресло, устеленное узорчатыми тканями нежных оттенков, и неотрывно смотрит на собеседника, — привычно и… — она издает смешок, — даже трепетно. — И что же здесь такого «трепетного»? — парень с легкой улыбкой садится в такое же соседнее кресло и смотрит в карие глаза своей подруги. — Да так, — Чара хитро щурит глаза, — ничего такого, — и сразу же отводит взгляд на иконы, словно монах может понять в этой хитрости посыл девушки. — Ну, начнем, Фриск? — кажется, время, что немо тряслось в углу, услышав имя Господнего служителя, само затрепетало, зашумело листвой и заблестело лучами солнца, что падает в светлую комнату через витражные пары окон. Оно вздохнуло весенней вечерней прохладой и снова начало свое вечное движение. — Конечно, — Фриск поудобнее уселся в кресле, по уже каким-то своим привычкам встряхнул несуществующую пыль со своей черной ряси, возвращая ушедшую в свои мысли девушку, что лишь отстраненно наблюдала за обликами святых. — В чем сегодня ты хочешь исповедаться? — он внимательно стал слушать собеседницу. — Ну, — весело начала Чара, расслабляясь и прикрывая глаза. На ее лице была улыбка: она признавала, что ей смешно от своих грехов, и что она вообще ходит на эти исповеди, хотя не видит в них смысла, — начнем с самого главного, — взгляд снова метнулся к шатену. — Я еще та грешница и, как ты сказал, кидаю вызов самому Богу? Исповедоваются лишь раз и присягают больше не грешить, но, — улыбка девушки стала еще шире, — я не тот случай. — Это не так, — спокойно отвечает монах, сложив кончики пальцев рук на своих коленях. — Есть действительно много случаев, и не раз люди приходили повторно раскаиваться. Солнце стало садиться, и округа осветилась всеми оттенками огненного и забавно переливалась через витраж, словно настоящее пламя танцевало на мебели, на Чаре, на Фриске. Завораживающе. — И еще. Я не мог не заметить твою встревоженность, — парень покосил взор на пальцы правой руки девушки, что уже несколько минут беспрерывно постукивают по быльцам кресла. — Тебя что-то тревожит? — мир вокруг сжался от этого вопроса, грозясь треснуть и разбиться в искрах разноцветного стекла, ведь все вокруг уже давно знало, что сидит перед юным монахом и зачем каждый раз тревожит своим присутствием те самые мраморные стены, время и огонь церковных свеч. — Внимательность — всегда была твоей особенной чертой. Глаза собеседницы горели красивым пламенным переливом обрывками лучей заката. Она начинает тихо хихикать, так, словно знает страшный секрет. Настолько страшный, что знать его нужно в обязательном порядке, но он скрывает за этим смехом и за этими такими натуральными красными глазами, что задаешься вопросом: а точно ли это проделки румяного солнца, или глаза Чары и вправду светятся красными? — Тебе не страшно оставаться в церкви совсем одним? — странный и неожиданный вопрос слетает с уст каре-красно-глазой, и этими же глазами она внимательно смотрит на удрученного Фриска. — Не уходишь вместе с остальными, остаешься до ночи. Ты ведь знаешь, что именно ночью вся нечисть выходит из глубин, вступает в правление. — Мне нравится находиться здесь даже после служения. И нет, не страшно. Бог защищает меня, — монах отвечает честно, без задержки или сомнений о своих словах. Он всегда горячо верил. Верил, как и все остальные, слепо. Слепо, чтобы не видеть, кто сейчас смотрит на него жаждущим взглядом и нервно закусывает губу; слепо, чтобы не заметить, как глаза продолжают гореть красным, даже когда от заката осталась лишь жалкая полоска где-то на горизонте, а небо укрыла тьма с блеском холодных звезд; слепо, чтобы не узреть опасность, что буквально сидит рядом на кресле в предвкушении. «Опасность» встает со своего места и медленно подходит к Фриску, словно кошка ступает своими мягкими лапами по паркету. Хищно и грациозно одновременно. Завораживает не хуже пламенного заката через витраж. Чара встает перед ним, наклоняется и кладет руку на его плечо, медленно поднимаясь ею вверх, к надплечью и шеи. Как только ладонь легла на последнее, девушка резко перекладывает ее не голову юноши, растрепывая его, забавно выглядящие, лохматые волосы и проговаривает: — Я сегодня опоздала, а уже темно. Давай лучше завтра продолжим, м? Я с тобой дойду до дома… Парень, словно вышедший из транса, быстро ответил: — Да, ты права, — он повернул голову, смотря на витражные окна, подмечая, что уже действительно ночь. — Тогда пойдем. Я буду ждать тебя снаружи, — гостя церкви отстраняется от монаха, поворачивается и поспешно уходит, словно хочет убежать от этих икон, слабо витающего в воздухе запаха дыма свеч и голосов, голосов, голосов. Они прогоняют, осуждают; они зовут, ожидают. И Чара их гонит, гонит, гонит. Фриск вздыхает, прикрывает глаза и слушает шепот, шепот, шепот. Шепчут иконы, шепчет дым потухших свеч, шепчут витражные окна с ангелами, шепчут белые мраморные стены, шепчет напуганное время. Шепчут прятаться, шепчут о Чаре, шепчут о защите, шепчут, что нужно бросать все и бежать, бежать, бежать. Но их так слабо слышно (ведь их гонят, гонят, гонят) и они так непонятны, а монах думает: иллюзия. Но иллюзия стоит около входных дверей и ждет парня. И он идет к ней, отмахиваясь от предупреждений. Они кричат вслед, но шатен видит пред собой лишь Чару, а крики церкви для него теперь лишь шепот. — Идем? — спрашивает она, вступая на землю, вдыхая прохладный ночной воздух. Здание, что в темноте кажется не таким уж белым и не таким уж святым, позади. Церква позади, Бог позади. Мрак повсюду, тьма повсюду, грех повсюду. Девушка подхватывает Фриска под руку, и мрак, тьма, грех рычат, скалятся, недобро сверкают глазами, пытаются подойти, но демон смотрит, демон наблюдает, демон сам скалится и сверкает глазами. — Ага, — парень поправляет ворот легкой куртки и прячет руки в карманах: он склонен почти всегда мерзнуть. Юноша никак не отреагировал на то, что Чара схватила его под руку. Они уже ходили так, когда исповедование было допоздна. И ему так было даже легче, - ему всегда легче, когда мраморные стены церкви переставали шептать о чем-то, оставались позади, а под руку его держит эта девушка, словно собой делая окружающую тьму ярче. Может потому, что сама она была темнее этого мрака, что последнее на ее фоне казалось лишь серостью? Возможно, но монах не хочет обострять внимание на такие глупые мысли. Он хочет вот так вот спокойно ходить по малолюдным улицам с Чарой, разговаривать с ней, — не про грехи, не про исповедь, не про праведность, — просто говорить по пустякам. И когда они доходят до его дома, Фриск снова хочет сказать фразу, которую пытался произнести еще в первый день их поздней прогулки: «Может, зайдешь?», но девушка сразу перебивала его. Она говорит, что если получит от него приглашение, то произойдет что-то плохое, ведь она — зло. Шатен всегда воспринимал это как шутку, но лишь серьезный тон собеседницы заставляет его проглотнуть свои слова и грустно, но как-то даже понимающе улыбнуться (хоть, на самом деле, он ничего не понимает). Входная дверь дома закрывается, издав характерный звук в ночной тишине, и Чара оседает на землю, задыхаясь от сдержанных эмоций и сжимая нити травы под своими пальцами. Ей так тошно, ей так плохо от этой святости, что прогрызает ее разум и своими лучами света праведности жжет ее кожу. Но больше всего ей плохо от этих чувств, что рвут ее несуществующую душу, сердце и искусственное тело. Поэтому иллюзия спадает, растворяется в холодной ночи, но это не спасает от страданий. Демон трагедий и разрушений влюблен в безгрешного служителя церкви. Ну не смешно ли? От такой иронии Чару всегда пропирает на смех, и она не сдерживается. Девушка могла давно закончить свои мучения; могла получить приглашение и упиваться этой светлостью. Лишить Фриска чистоты души, осквернить его, очернить, лишить рая и избавить от узлов этой дрянной церкви и Бога. Демон хочет иметь в своих руках душу шатена и поглотить… не совсем в том смысле, в котором это было привычно для жителя Преисподнии. Чара хотела бы хранить ее. Хранить в своей груди, именно там, где пустота. Хотела греться этим теплом, возможно, даже обжигающим, но плевать. И ей плевать, что другие ждут от нее великого поступка. Плевать, что они верят в нее и ждут эту душу в Аду, к другим шести таким же. Она не оправдает их ожидания. Она не даст им святую сущность. Она подведет и предаст их всех. И ей снова таки плевать. Сейчас весь мир Чары из разрушений и трагедий; из горя и слез крутиться возле сверкающей золотой звезды. И ей страшно притронуться к ней. Ведь, возможно, единственная во мраке звезда может потухнуть от лишь мимолетного прикосновения того самого мрака к своим желтым, горящим лучам. Одно маленькое движение ее руками, — не иллюзией, не человеческой фальшивкой, — может лишить парня той искры жизни. А может и нет. Чара не знает, но она боится. Демон не хочет рушить и приводить к трагедии свое такое рыхлое, но все-таки счастье. Не хочет лишаться своего монаха и той неприятной, но уже привычной святости. Чара продолжает сидеть под дверью Фриска, смотря на ночное небо, усыпанное холодными звездами. Они близко не сравняться с той золотой, что вроде так близка, но дальше тех, что на небосводе. Она продолжает смеяться от своей беспомощности. Продолжает плакать черными слезами от боли внутри. Демону трагедий и разрушений суждено жить в своей стихии. Демону трагедий и разрушений не спастись от своих катастроф.