Pov Jimin
Когда привыкаешь к одиночеству, становится всё просторнее, как в квартире, так и в душе. Пока не пустеешь до самого дна. Прежние мысли испаряются, как конденсат. Заботишься о пропылесосенном ковре и выгулянной собаке. Я не любил собак, вообще-то, но в какой-то момент решил, что мне необходимо живое существо в доме, который создан для парного существования. За год я растаял и обратно заледенел. Я бы сказал, засох, но знаю, что это слово вызовет чувство жалости у многих. Мерзкое чувство. Вспомните, сколько людей говорили вам одно и то же. Читай, гуляй, найди хобби. Отвлекайся. Отпускай. И так в любой ситуации. Будь я с тем же уровнем знаний, что и год назад, – уверен, советовал бы то же самое. В большинстве своём нам приходится это слышать либо из-за того, что собеседнику жалко нас и он не знает, как помочь, либо потому что ему начхать, а послать – ну, это же, как бы, неловко, да и кто решится потерять лишние уши, которые выслушают нытьё в будущем так же, как и мы сейчас. Самое важное в современной дружбе – дождаться своей очереди говорить. Может, поэтому я едва ли не избил Тэхёна месяц назад. Всё не настолько плохо, просто я стал немного агрессивнее. А если быть точнее – мужественнее. Психологи – мёртвое болото. Мозгоправы этой сферы куда хуже, чем самый опоенный безумием дружище. Правда, подумайте об этом. Профессия – единственная причина, по которой они выслушивают вас. Деньги в копилку и можно принимать следующего. Глупости всё это. Так и думал, что мои дневники и воображаемая аудитория до добра не доведут. Да и какое может быть добро, когда каждое утро готовишь себя к выживанию. Знаю одно точно: когда тебя оставляют наедине с истекающими чувствами, их накопления со временем начинают поглощать, засасывать в горькую тьму. Медленно уничтожать метастазами, динамитом распространяясь по участкам всего Эго. Позже всё проявляется той же агрессией, ненавистью к себе и отчаянными попытками цепляться за других людей. Конечно, это проходит. В ожидании можно провести не один год, тешась надеждами на лучшее. Но каково с этим жить. Завтра я пойду к нему в первый раз за всё время. Он вернулся неделю назад. Этот текст – очередная попытка понять, чем для меня остаётся его существование. Если редкую дрожь в руках мне помогает унять прозак и тёплая шёрстка преданного пса, то со штормовыми наплывами из волн-воспоминаний я борюсь смиренно. Достаточно умолкнуть, отдаться на растерзание, и уже понимаешь, что ты больше не жертва. Без сопротивления невозможно стать жертвой. Палата больше похожа на обычную комнату общежития. Худой прообраз из моей головы встречает привычными холодными руками и дурманящими объятиями. То, что знакомо. Не по запаху-прикосновениях – по родной сущности. Всё зажило. Чист. Приглашает и здраво разговаривает на разные темы. — Чем ты обычно занимаешься? — Я рисую. — Можно посмотреть? Он достал из прикроватной тумбы несколько листов смятой и вновь расправленной бумаги и, не глядя в содержимое, протянул мне. На рисунках изображены портреты. Если бы я не знал его, подумал бы, что он уличный художник. — У тебя кто-то есть? Странный вопрос. Даже глупый. — У меня есть собака и наша квартира. Юнги нахмурился – как всегда, – неизменная привычка думать. — Ты же не любишь... — Уже люблю. Возвращаю рисунки обратно. — Ты работаешь? — Редактор в одном заскорузлом журнальчике. Платят неплохо, на всё хватает. Ты знаешь, как мне нравится возиться с текстами. Мы разговаривали о ремесленных работах и о том, как изменилась нам привычная повседневность. Его взгляды теперь спокойнее, сразу видно, что думает меньше, реже и только о том, что ему нужно. Надо бы узнать точный диагноз. Рассматривает меня, будто незнакомого человека. Выделяете всё новое и наоборот – увядшее. Юнги молчит и внимательно слушает, а я понимаю, что сбился и напрочь забыл, о чём рассказывал. Неприятное чувство. Словно что-то родное стало чужим. Подобная мысль резко полоснула по сердцу и заставила ощутить секундный страх. Мне до нетерпимости захотелось узнать, какой он сейчас.***
Pov Yoongi
Как напроказивший верный щенок ожидает своего хозяина в хорошем духе, так и Чимин едва ли не трясётся всем телом передо мной. Это видно, сокрыть не получится никогда. Он силится показаться миру сильным, когда жмурится от каждого ушиба глубоко внутри. Непонятно: меня что-то притягивает в нём. Неуловимо, почти неощутимо. Наверное, всего лишь кажется. Такое уже было. Я не знал, что он придёт сегодня. Я ждал его только в первые дни, когда вернулся. ...тяжёлое дыхание сжимает грудную клетку так же сильно, как и его. Вжимается лбом, словно изголодавший; быстро проговаривает что-то неразборчивое и скопидомно ощупывает всё, что находят пальцы. Аккуратность никогда не была его привилегией. Прижимается, вдыхает запах с шеи и ерошит волосы. Чимин потерял контроль над собой совсем некстати. — Я так скучал. Ты же вернёшься... правда?.. Вернёшься?.. Пожалуйста. Пожалуйста, возвращайся домой... Этот дом мне не мил без тебя. Не знаю, чем отвечать и стоит ли. Он сам мостится на коленях, потирается носом, зацеловывает жёсткую кожу щёк и срочно ищет во мне себя. Будто я смог что-то сохранить. Не выходит поймать хотя бы одну ясную мысль, в голове всё туманится, как если бы я проходил новую принудительную терапию. — Послушай, пожалуйста, послушай. Только выслушай меня, — он прошёптывает слова быстро, у самого уха, цепляется за рубашку, наскоро пробирается под неё и блуждает ладонью по спине. И ведь наверняка совсем не понимает, что творит. — Там накрывает до желания выть, я дохожу до пика и не знаю, что делать дальше, куда податься от всевидящих стен. Пожалуйста, поехали домой вместе. Я-сгораю-без-тебя. Выплёвывает горькие слова кучей затупившихся лезвий. Наболело знатно. — Чимин, ты читал хоть одно из моих писем? Замирает. Не дышит. Поднимает глаза и смотрит так близко, что кажется, будто он взорвётся плачем, точно годовалый ребёнок, поздно осознавший беду. Протяжный выдох. Горячая ладонь разжимает мои пальцы, и он, наконец, поднимается. Садится на своё место, поправляет волосы, одежду и переводит дух. Вряд ли бы у него получилось сохранять себя дольше. — Что ты собираешься делать? — вопрос с открытой тревогой. Стойко смотрит и со всех сил старается держаться. — Стану одиноким художником, который ходит на групповые душеизлияния для психов. А ещё живёт на антидепрессантах и седативных, вплоть до дня неминуемой кончины. Отныне. Когда-то он хотя бы улыбался этим кривым шуткам. Сейчас забито молчит, даже видя мою улыбку встречной. Видимо, понимает, из чего я состою. Он чувствует меня, по-прежнему перевязан нашей нещадно ранящей нитью. Жаль, что свой конец этой нити я давно потерял. То был последний день, когда я знал Чимина законно своим.