***
Я помню их. Помню их всех. Мальчишка, присвоивший себя имя Рима. Настолько серьёзный, что уже смешной, с льдистыми-голубыми глазами и волосами цвета свежего сена. А вот полотнище у него золотое, а на нём — чёрный орёл. Аквила, тот самый, но выглядит он издевательски, почти как убеждённость в своей «священности». Ведь в мальчишке течёт кровь убийц и разрушителей, а он сам настоящих римлян втаптывает в грязь. Всего лишь варвар, укравший чужое наследство. С ним рядом девушки. В них кровь другая, почти чистая, та, что осталась от родителя. Но без толку, если с ней не передалось ума и совести. У первой всё блестит синим — как её глаза — и золотым — как её волосы. Она красива и умеет говорить так, что у мужчин замирает сердце, но не хуже бьёт мечом, так что легко и голову насовсем потерять. А душа у неё почти пылала, отсвечивая в ярких глазах безудержной силой и жаждой битвы. Потому она и пришла тогда, верно? Ведь если огонь внутри не выпустить, то он может пожрать изнутри. И ещё одна, под покровительством Святого Марка. На вид она почти ребёнок, да сущий ангел: с кожей бронзовой и улыбкой блестящей. Но стоит узнать поближе, как придёт осознание — сердце у неё чёрное и холодное, почти как ночной Понт в январе. Ею движет отнюдь не страсть рыцаря, ведь дельцу плевать на убеждения, только бы разобраться со всем побыстрей. Время — звенящие в ладошках золотые монеты, а она сюда пришла ради этого. Хотя сложно не заметить, как засматривается на древние манускрипты и учёных мужей. Знает цену знаниям, а потому врагом страшней любого воина. Раньше с ними приходили у другие: юноша с вырезанным на груди алым крестом, тот, что часто ссорился с синей подругой; и брат морской королевы, вечно угрюмый под сицилийским небом; и германец, ещё один, оставшийся без имени, а потому прозванным восточной маркой — блеклый и слабый, шут для семьи; и было их ещё много, десятки, с разными лицами и характерами, с разными судьбами. Я уж не вспомню всех, да и не важны они. Тогда ко мне пришли три и я их запомнил. Запомнил тех, кто пришёл к нам с братом в дом и уничтожил его. И дом, и брата.***
Нынче об этом говорят — франкократия. Да, это был, наверное, не самый тяжёлый период моей истории (всё же славяне были хуже). Но, пожалуй, самый мерзкий. И дело не в том, что новые повелители плохо обращались с моими людьми. Да, они пытались насадить латинскую веру и унию с престолом в Риме. И да, они долго не пускали моих людей к власти, решив, что могут стать меньшинством, владеющим всем. Но это не самое плохое, что могло бы случиться. А весь ужас-то был в том, что нам с братом самый большой и тяжёлый удар, тот самый, от которого Валентин уже не мог оправиться, нанесли христиане. В какую ересь они там не впадали у себя на западе, это не отменяло того, что мы все единоверцы. Можно было ожидать от них всякое, ведь даже между братьям случаются ссоры и драки. Но такое!.. Константинополь был разграблен и разрушен, а земли Романии поделены между пришлыми князьками, которым не хватило земель в родных пределах и они, как и многие другие уже не первый век, искали счастье на востоке (если не землю, то хотя бы смерть за веру). Господи, ну почему так получилось? От агарян получать удары было привычно. Враг редко когда показывается в другом свете, и от него не приходится ждать что-то хорошее, а потому не удивляешься ни подлости, ни ожесточенности. Но вот если бьёт тот, кого ты считал… ну, может быть и не другом, но по крайне мере не противником. Кому вообще могло прийти в голову, что армия, христианская армия, собранная для защиты Святой Земли, могла развернуть мечи против других христиан?! Неслыханно. И будь это обычная война, вроде тех, что они и поныне ведут между собой, то можно было бы понять. Но ведь они это провозгласили чуть ли не новым крестовым походом против «извративших веру Христа»! Это мы-то, православные, извратили веру? Ну, как же. Нашлись тут правоверные. И ещё с презрением называют нас восточными, будто бы не помня, что именно с Востока пришёл свет и истинная вера. И где же Иерусалим находится — тоже «не помнят». Хотя оно и понятно. Ведь пока мы тонула в разладах, от восточного христианства и не осталось ничего. Иерусалим, Александрия, Антиохия… Константинополь. Теперь из древних святынь остался нетронутым один только Рим, самый первый Рим. Латинский настолько, насколько возможно. Но латиняне ушли, и я не особо злюсь на них сейчас. Они бросили нас с братом одних, одних против исламских орд, и теперь сами пожинают плоды своих трудов. Как некогда это случилось и со славянами — Болгарией и Сербией, которые вырывали куски из Романии, а потом обнаружили, что с турками их ничто не разделяет, а самим держать натиск сил уже не осталось. Это печально, но вполне закономерно. У любого действия должны быть свои последствия. Когда Валентин умирал под разваливающимися стенами Города, никто к нему не пришёл. А кто теперь поможет им самим, когда турки снова окажутся вблизи от Вены или Рима? Хотя я и не буду западным ставить в вину то, что они смогли просчитать всё на столетия вперёд, но… но то, что Порта теперь рвётся на запад и побеждает — более чем справедливо. Может силы ей даёт сатана, но он не смог бы делать это без Его воли. А, не важно всё это теперь. Пусть о своих грехах думают сами. А я лучше подумаю, с чем же остался в итоге, после нескольких столетий беспрерывных войн и поворотов судьбы. Да ни с чем. Старшего брата больше нет. Империя ромеев погибла под звон сабель и грохот пушек. Да и… была ли это Империя? Та, которую создал Константин, давным-давно приплывший к берегам крошечного Византия. Была ли тогда, в момент перед крахом, жива Империя Юстиниана и Маврикия, едва не превратившая Средиземное море в озеро? Нет, то государство погибло ещё во времена Халифата, а вернее чуть раньше, когда Ираклий — тот самый, спасший Город от персов, в честь которого я и получил своё имя — заменил латынь на эллинский. А потом ведь был и новый расцвет, и Болгаробойца, и сокрушительное поражение от сельджуков, и Комнины, и… и Ангелы. Была франкократия, была новая держава в Никее во главе с Ласкаридами. Были потом Палеологи-узурпаторы и долгий закат. Пришло время, когда люди стали думать о себя больше, чем о державе. Удивительно ли это? Нет, такова жизнь, и нет ничего нового под Солнцем. В годы трудностей вопросы о том, чей внук или племянник где будет царствовать, — гораздо важней, чем «родина». Да, много чего произошло и многое изменилось за прошедшее время, порой до неузнаваемости. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это было неизбежно. Тысяча лет взлётов и падений, войн и мира, невероятного развития и глубокого варварства, милосердия и жестокости. История ничуть не менее насыщенная и блистательная, чем у нашего отца, хоть и без языческих сказок о потомстве Марса и сыновьях волчицы. Но «я знаю: есть конец у всех историй, есть конец у всех мелодий; я чувствую, как всё уходит». Отец умер и брат ушёл за ним. Хотя конец у каждого был разный, он всё же наступил. Жалею ли я об этом? Жалею ли я, что больше не могу называть себя римлянином, а свою столицу — центром мироздания? Тяжело ответить. Не буду кривить душой: мне это стало понятно ещё до падения Города. Я уже говорил в самом начале, что идея замены кого-то собой мне кажется глупой. И тогда, сто лет назад, я понимал, что идея «римской державы» безнадёжно устарела. Весь Запад цеплялся за наследство отца, как за что-то необходимое, за то, без чего нельзя жить. Некогда сбежавшие из его дома детишки, достигнув мало-мальских успехов, тут же провозглашали себя наследниками Империи. Даже Россия — ещё один славянин, с далёкого севера — нашёл в себе наглость назваться «третьим». Зачем они это делали понятно. Претендовали на наследство, а следовательно на силу и даже земли. Таковы были и мотивы Валентина. Он крепко вжился в эту роль и до последнего не хотел отпускать, но я понимал, что так жить больше нельзя. И, кажется, некоторые из наших людей тоже понимали это. Ведь Палеологи из младшей линии уже подумывали сменить титул. Император римлян должен был стать царём греков. А Романия — Элладой, первый раз за десяток веков. Брат всегда был умен и тоже понял, а потом и смирился. Смирился с тем, что я сменю его.***
Он пришёл ко мне в Афины. Венецианцев удалось изгнать, и я был рад, хотя понимал, что ему вряд ли не удастся удержать эти земли надолго. — Ты ведь знаешь, что должно произойти? — он поворачивается ко мне. — Что должно произойти со мной? Я смотрю на него — слабеющего и похожего на заходящее Солнце. — Ты уйдёшь к маме? — глотаю слёзы и сжимаю кулаки в бессильной злобе. Он устало вздыхает и обнимает меня. — И к дяде, — он размыкает руки и смотрит мне в глаза. — Ты взрослый, Ираклис, ты же знаешь, что Рим сделал с Македонией. И что Турция сделает со мной. Даже если не захочет. — Но ты не обязан, — он отдаляется, и я хватаю его за рукав, пытаясь удержать. — Мы ведь не люди и можем жить долго-долго. Не хочешь — не умираешь, ты же так говорил, когда склавины забрали мои земли! Брат улыбается как-то смиренно и почти счастливо, будто чего-то долго ждал и знает, что оно скоро придёт. — Верно. Не хочешь. Но это было бы неправильно. Неправильно, что Город падёт, а я останусь живым. Романии больше не будет, да давно уже нет, спасать нечего. Теперь есть только Эллада, младший. Как это и было раньше. Теперь есть только твои люди. Не забывай об этом. Они — всё, что у тебя есть. — Но как же ты?.. Так не должно быть, брат! — я готов разреветься, но он недовольно качает головой. — Жалеть нужно не мёртвых, Греция, а живых. Валентин снимает потускневший венец из золотого лавра и надевает его на меня, не давая сползти. Солнце зашло.***
Мы оба смирились. Я — с тем, что отныне это только мой крест. А он расстался с жизнью так, будто расплачивался со старым долгом. Неудивительно. Мы оба поняли, что его время прошло, как это некогда случилось с отцом, но и хорошо, что брат нашёл в себе силы поступить подобно ему. Да, Рим в жизни многое натворил и далеко не всегда сражался честно, бывало ленился или делал подлости, мог быть чрезмерно жесток или не озвучить должного наказания. Но в конце, понимая, что его закат близок, он повёл себя достойно. Он не стал пытаться омолодить себя и продлить свою жизнь, не усилил гнёт и не уничтожил непокорных без остатка. Отец принял смерть, как нечто неизбежное, но не печальное и напоследок оставил немало даров своим детям. То, что он успел укрепить власть другого Владыки — лучший из них. Валентин иногда говорил мне, что именно так он хочет закончить жизнь. Без страха и сожалений. Стоя. В конечном итоге, он получил даже нечто большее: смерть в битве. Как должен умереть мужчина и воин. Я скучаю по нему и всегда буду чувствовать себя немного пустым в душе. Но прошли годы, боль потери притупилась, а я могу взглянуть на всё трезво, не пытаясь найти виновников, хотя они, конечно, есть, но это уже не важно. Просто имеет ли смысл горевать по тому, что нельзя изменить? Брату задолго до последней войны с турками было понятно, что его спасти уже ничего не сможет. Он принял это. Не с радостью, но с облегчением, хотя бы потому, что мёртвые не испытывают боли. И ещё потому, что он любил меня и не хотел мешать мне, со своей «римской идей», давно превратившейся в обузу. У греков, вновь осознавших себя эллинами, должно быть только одно воплощение — и он им быть не мог. Да и не желал. Не стоит его за это осуждать. Никому, находящемуся в трезвом рассудке, не хотелось бы жить вечно. Это осознание — одна из многих причин, почему я поверил Турции и почему теперь наши отношения стали гораздо лучше и ближе, чем когда-либо были у неё со старшим. Если честно, не только поэтому. Я могу долго рассуждать о том, что принесло мне подчинение. К примеру, то, что духовная власть патриарха была восстановлена в полном объёме, практически над всем православным миром (ведь большая его часть завоёвана турками); или то, что моим крестьянам больше нет нужды подчиняться католикам, что они освобождены от старых поборов, ведь как это неудивительно, но быть рабами султана довольно выгодно, много выгодней, чем гнуть спину перед своими князьями; ну и неплохо, что вся Эллада и прочие земли моих братьев и сестёр наконец-то оказались в пределах единого государства. Давно же греки Александрии, Сирии, Понта и Константинополя не ощущали себя подданными одного правителя. Это всё замечательно и я, конечно, благодарен Турции за условия жизни и за достойное место среди христиан Порты, хотя и приходится выполнять надзор за многими делами Империи (но ведь ответственность пришла с властью, верно?). В конце концов, получилось неплохо и, я бы даже сказал, удачно. Хотя меня иногда и беспокоит, что она подпускает славян и арабов слишком близко к государственным делам, но это поправимо. И всё же… меня с Турцией, нет, вернее будет сказать — с Асли связывают отношения и иного рода. Я давно всё осознал лично для себя и не вижу смысла повторять размышления, на которые уже потратил годы жизни. Впрочем, закончить надо. Были ли мы врагами? Да, были. Были. Теперь у нас один правитель и одна страна, одна столица — одно сердце — на двоих. Я больше не могу и не хочу ненавидеть её, да и причин для этого не осталось. Давно закончились войны, отгремели битвы, а разрушенные города были не один раз перестроены. Константинополь за прошедшие сто лет успел разрастись почти до размеров юстиниановой эпохи. И, как прежде, Второму Риму подчиняются огромные земли: от Карпатских гор на севере, Атласских на западе до самого Персидского моря на востоке и Африканского Рога на юге. Всё же стоит отдать должное старику Сулейману, по размаху его держава догнала и даже перегнала Империю римлян. Разумеется, я понимаю, что рано или поздно Турция приблизится к порогу и постоянные захваты перестанут себя оправдывать, но вот именно сейчас жаловаться на жизнь не приходится. Балканы по южную сторону Дуная перестали быть ареной сражений и могут развиваться в мирных условиях. Моим людям терпимо и наконец-то спокойно дышать — значит, в порядке и я. Но, конечно, есть и ещё кое-что. После всего произошедшего я не только понял, что вполне могу уживаться рядом с воплощением Порты, но и осознал, что хочу этого. Я вижу, как она тянется ко мне и ищет успокоения от внешних беспокойств. Не хочу ей отказывать. Да и смысла нет так делать. Нас обоих эти отношения полностью устраивают. Всё же приятно иметь отдушину. А почему, собственно, должно быть иначе? Она — красивая и молодая девушка, я — чуть менее молодой и, не буду «болеть» скромностью, неплохой внешне юноша. Наши тела требуют близости, наши души пылают от не выраженных чувств. Хотеть ощущать рядом с собой опору, кого-то понятного и родного, вполне нормальное человеческое желание. Вне зависимости от возраста, а уж когда только-только начинаешь постигать искусство любви, то регулярная практика — лучшее, что можно придумать. А вот любовь ли? Вопрос неплохой, но уже мною решённый. На волне чувств я мог бы сказать, что да. И я готов подтвердить свои слова. Сложно назвать это как-то иначе. Я смотрю на неё и сердце моё ликует, я сжимаю её руку и не хочу отпускать, я целую её и в душе взрывается солнце. Я люблю её и не хочу этого менять. И я теперь вспоминаю, что она уже наверняка ждёт меня у причала, ведь нам нужно съездить на недавно отнятый у итальянцев Кипр. Судя по небу, уже давно ждёт. Уверен, что Асли меня тоже любит и не станет сильно злиться. Но от тирады на тему опозданий и ответственности меня это не избавит. Молодец, Греция, замечательное начало месяца…***
Не люблю путешествовать по земле. Просто это не моё. Идти куда-то, пешком или на лошади, отбиваясь от бесконечных букашек и пряча голову от Солнца. Не уверен, как в остальном мире, но в Анатолии почва вечно сухая, трескается от прикосновений, а погода жаркая и влажная, при этом ещё до ужаса переменчивая. Про Балканы лучше даже не вспоминать: горы, заросшие лесами. Никаких дорог ни там, ни тут уже давно нет, а ко многим местам и в славные римские годы не проводили, уж больно дико всё (не только живность с природой, но и сами люди). Другое дело — путешествовать морем. Насколько же приятнее! Вопреки расхожему мнению, я вовсе не полисный фанариот. Да, в Афинах я давно не бывал, но часто езжу по делам православным, от Иерусалима до Александрии, иногда бываю и в гостях у неприветливого Чёрного моря. И всегда исключительно на корабле. Это ведь великолепно: дышать морским воздухом, чувствуя собирающуюся на губах соль, видеть перед собой безграничную водяную пустыню — отливающую глубоким синим в Эгеиде или светло-зелёным на Боспоре, и, конечно, невыразимо приятное ощущение полной свободы. Свободы не от чего-то, а от всего сразу, в первую очередь от самого себя. Просто встать на мачту, сделать глубокий вдох и будто исчезнуть из мира, оказавшись на месте моря, став на секунду всем вокруг. Хотя людям, запертым в своих пяти чувствах, сложно это понять. И, кроме этого… не могу разобрать точно, но нахождение у воды даёт мне чувство какой-то… мм, не могу выразиться человеческим языком. Это похоже на обрывки воспоминаний из детства, то единственное, что осталось у меня от мамы. Ропот волн — как её голос, шум прибоя — как её дыхание, теплота и мягкость воды — как её прикосновения. Старший брат как-то рассказал мне, что море дало ей жизнь. Просто однажды кто-то из мелких царьков, чьё имя давно забыто, нашёл у берега прекрасную девочку, называвшую себя Элладой. А ещё он говорил, что это море забрало её. В один день она попрощалась с ним и отцом, а потом ушла к большой воде и исчезла. Единственное, что осталось — белая туника и завядший от соли лавровый венец. Наверное, это правильно. Каждый должен вернуться в прах, из которого был сотворён. Может не совсем в земной прах, но, думаю, меня поняли. Остаётся надеяться, что, когда время придёт, я тоже найду покой в морском просторе. — О чём ты думаешь? — Турция прерывает мысли и подползает ближе. — Хотя я понимаю. Ты же так давно не виделся с братом. — Что? — я хлопаю глазами и прихожу в себя. — А, да… ты права. Я не видел Кипр со времён его побега, прямо перед войной с латинянами. — Ты, наверное, обижен на него, — Асли устраивается поудобнее, положив голову мне на колени. — Раз он сбежал. Я бы тоже на такое обиделась — будь у меня живая семья, конечно. — Не он единственный, — я стал перебирать её волосы, скрывая раздражение от воспоминаний. Мои отношения с родственниками можно охарактеризовать по-всякому, но только не «хорошо». Семья — это, безусловно, одна из самых важных вещей в мире. Ведь человек не может всё выдержать в одиночку, ему очень нужны те, на кого бы он смог положиться, кто всегда поймёт и поддержит его. По-моему, это и значит быть семьёй. Но, к сожалению, бывают случаи, когда у тебя с другими вроде как есть кровные узы, а вот любви и даже понимания почему-то Бог не дал. Обидно, ведь у меня много братьев и сестёр, родных и не очень, но едва ли кто-то из них понимает меня. И ведь я помню, что в детстве все было замечательно. Мы играли вместе и заботились друг о друге, пусть в мелочах, но всё же помнили о нитях, нас связывающих. А потом… что же случилось потом? Да всё очевидно — выросли мы. Все выросли. И каждый так или иначе начал задумываться, что в одном доме нам всем будет тесновато. Я понимаю, что это естественно. Такова была история каждой Империи. Например, нечто подобное когда-то случилось с Арабским Халифатом: настрогал два десятка потомков, а потому обнаружил, что сил удерживать разбегающихся детишек у него нет. Четыре века назад это произошло и с Романией, которому пришлось столкнуться с неизбежным: его младшие больше в нём не нуждаются и вполне могут жить сами. Всё же когда есть возможность прокормить себя без чужой помощи, то мысли об отделении возникают как-то сами собой. Понимаю, но это не отменяет того факта, что мои братья и сёстры — трусы и себялюбцы, сбежавшие из общего дома! Они ведь не просто бросили нас с Валентином, но ещё и заручились при этом поддержкой чужаков. Вот Кипр, например. Кто же ему целитель, если Павлос сам убежал, ещё и «империей» себя объявил. Хотел свободы, да? Так вот и не надо жаловаться, что тебя никто не защищает. Неудивительно, что Англия, явившийся воевать за Иерусалим, так легко расправился с гордецом, будто в насмешку сковав его серебряными цепями. Или Эпир, без конца терпящий побои от Болгарии и Сербии. А про этого гадёныша из Трапезунда даже говорить не хочу. Променял нас на Грузию! До сих пор теперь сидит в кавказском окружении, ну вот и пусть сидит, они-то ему куда ближе. Хотя, если уж вспоминать всех, то Крит мне немного жаль, она ведь не особо хотела ходить под итальянцами… но нынче явно смирилась. С её историей это понятно. Была исламским эмиратом — побудет и латинским королевством. До сих пор остаётся, причём. Ах, нет, хватит об этом думать! Они этого не заслуживают. И не надо меня порицать за такие слова. Родня родней, но ведь они-то, когда сбегали, не думали о наших связях. Они даже о безопасности не подумали, вот и попадали во служения католикам или агарянам. Тот же Кипр. Вот что с ним случилось бы, даже без венецианцев? Его и так чуть Египет не завоевал, а до этого часто наведывались «гости» из Генуи. Тем удивительней, что он теперь отпирается и не хочет под власть Порты. Не можешь жить сам — хотя бы имей смелость в этом признаться. — Слушай, — а вот та самая Порта снова требовательно дёргает меня. — Я понимаю, что тебе предстоит нелёгкий разговор с младшим. Но не надо так. Видел бы себя со стороны: уходишь в свои мысли и будто каменеешь. Брр, жутко. — Прости, — я виновато улыбнулся и, нагнувшись, мягко поцеловал её в лоб. — Старые привычки живучи. — Лучше говори мне, о чём думаешь. Вот, например… уже придумал, как начнёшь разговор с Кипром?***
— Слушать тебя не хочу! Сказал это стоящий напротив юноша — на пол-головы ниже меня, с чёрными волосами до плеч, рыжеющими местами на ярком свете, и глазами карими, с лёгкой пеленой зелени поверху. Внешне наше сходство легко заметно. Не до неразличимости, но с первого взгляда понятно, что мы родственники, причём весьма близкие (родные братья всё же). Однако стоило присмотреться, как разница становится очевидной: младший брат решён привычной для меня сонливости и рассеянности, а вместе с этим — и умиротворения; с другой же стороны, он очень быстрый и юркий, одновременно всегда удивительно собранный для грека. У него прямая осанка и чёткий шаг, голос в меру громкий и слышный всякому, кто должен услышать. И теперь Кипр, он же Павлос, смотрел на меня с таким негодованием, будто осознал всё наше различие, и я ему от этого опротивел. — Ну, и что даст наша ссора? — я устало вздохнул и протёр глаза, болящие от морского Солнца. — Всё уже решено. Война закончена. Им никакой флот больше не поможет, как не помог в Патраикосе. — Всё уже решено! — раздраженно скопировал киприот. — В пользу турок, самой собой. — Ты бы предпочёл остаться под властью католиков? Даже после всего сделанного ими? — поинтересовался я. — Я бы предпочёл остаться под властью христиан, — он скрестил руки на груди и отвернулся от меня. А ещё он очень и очень упрямый. Маленький, но гордый; островок на стыке европейских и азиатских вод. На самом-то деле у них всех такой характер, я его называю «островным» (нечто такое даже у нашего английского знакомого есть). Вполне объяснимая привычка думать, что раз ты находишься не на континенте, то и считаться с другими необязательно, что можно быть полностью самостоятельным. Тяга к вольнице, желание ощущать себя тем самым островом — клочком земли посреди водной пустыни, который ни к чему (и ни к кому) не привязан. Свободное плаванье, так сказать. Подлинная независимость. Полагаю, что Кипр хоть и говорил, что мы — одна семья, вряд ли так уж сильно тяготеет ко мне. Как и раньше не особо тянулся ни к Валентину, ни к отцу, при любом удобном случае возвращаясь к излюбленному занятию — пиратству. О, да, он и в детстве был совсем не прочь пограбить близкие земли (у них с Киликией это общее, не зря Романия пророчил её младшему в невесты). А после превращения в латинское королевство у него это стало совсем уж первостепенным занятием. Доигрался — Хасану это надоело, и он явился на остров с армией. Потом, правда, Павлос достался Венеции и уж было подумывал снова заняться преступным ремеслом, но тогда же вмешалась Турция. И ещё издевается над несчастным братом: «Если бы не любовь султана к кипрскому вину, то не стала бы и времени тратить.» Кипр понял, что молчание затянулось, и решил продолжить. — Послушай-ка, брат, — он всё же повернулся ко мне. — Я знаю, что ты никогда не был самостоятельным и не можешь понять, что я утратил в этот год. Но ты хотя бы попытайся осознать вот что: гнуть спину перед неверными мне совсем не хочется. Приходилось уже. Три века! Я хорошо знаю сарацин, поверь. Ничего доброго от Турции ждать не стоит. — Так то арабы, — легко ответил я. — Бедуины. Дикари, не так давно вылезшие из своей Аравии. Чего от них ждать-то? — Ах, ну да, действительно, — «догадался» он. — Другое дело турки, недавно прикочевавшие из своей Трансоксании. Это ведь всё меняет! — киприот усмехнулся. — Хотя знаешь, Греция, арабам-то подчиняться было не так противно. Пожав плечами, я с невинным лицом спросил: — От чего же тебе противно? Он как-то странно посмотрел на меня. С таким неуловимым чувством, которое мне долго не удавалось определить. Это… презрение? Разочарование? Ненависть? Странно и непонятно, но ей богу, лучше бы он позволил мне дальше гадать, а не открывал рот. — Да знаешь, Ираклис, ведь я должен тебя спросить — от чего тебе не противно? Почему не стыдно? Защищаешь неверных, убеждаешь меня проникнуться пониманием к разрушителям христианского мира, сам же наживаешься на их завоеваниях… Он посмотрел сквозь меня, на Асли, устроившуюся на берегу, вдалеке от нас. — …делишь постель с убийцей старшего брата. И как, неплохо? Быть мальчиком-для-утех у всемогущей султанши наверняка не только приятно, но и очень выгодно. Уверен, она ведь столько всяких возможностей тебе предоставила. Ты же теперь у неё главный бумагомаратель и церковник… ой, прости-прости! Великий драгоман и православный этнарх, как же я мог забыть. Рад за тебя, брат. Очень достойно. Сказал он это нарочито мирным тоном, но в конце концов не выдержал и, скривившись, плюнул мне под ноги. — Ничтожный фанариот. Как хорошо, что Романия тебя не видит. Как хорошо, что не видит мама. Я долго сохранял спокойствие, но Кипр, на свою беду, затронул больную тему. Очень больную и кровоточащую всякий раз, стоит кому-то сковырнуть засохшую корочку на душевной ране. Младший брат с грохотом рухнул, схватившись за разбитую губу. Я потёр побагровевший кулак и покачал головой. Довёл. — Правда режет? — ядовито изрыгнул Павлос, смотря на меня снизу. — Дурость чужая смотреть мешает, — равнодушно отрезал я. — Раз уж заговорили о старшем, то вспомни один из его главных уроков: когда сам согрешил — других лучше за ошибку не пинать. Это я к тому, брат, что с твоей стороны стенания смотрятся как минимум неудачной шуткой, а вообще фарисейством. Так переживаешь, что Валентина с нами больше нет? Так когда у него все проблемы начались, тебя почему-то было не найти, ты ведь сбежал чуть ли не первым из всего дома, даже славяне еле поспели. А когда с латинянами связался, ты о ком-то из нас думал? Думал о том, что они нам всё зло и причинили, а ты теперь им помогаешь во всём? Вон Венеция твоя расчудесная — не она ли натравила крестоносцев на Константинополь? Не Франция ли, из земель которой ты получил своих новых династов, Город разграбила? — И всё же последний удар нанесли не они, — заплетающимся языком вклинился Кипр. — Да, прав ты, младший. Так давай теперь всё и всем вспоминать, — я задумчиво потёр подбородок и продолжил. — Ах, как же я мог забыть. Скажи мне тогда, брат, как же мне оценивать маму? Если уж она жила под одной крышей и помогала человеку, который убил её брата — ты помнишь судьбу Македонии — и захватил её собственные земли. Отнюдь не бескровно. — Всё так, но потом… — начал было он, но был прерван мной. — Я именно об это тебе и толкую. ПОТОМ. Ни на секунду не задумывался, что наши с Турцией отношения не застряли на одном годе — когда пал Город? Время, ты удивишься, идёт вперёд. И нам, воплощениям, нужно уметь переворачивать написанные страницы истории и двигаться дальше. Или просто погибнуть. Не мучиться. Вот это ровно то, что сделал Романия: осознал, что в новом мире ему больше нет места, что Второй Рим себя изжил и пришло время для Третьего. В этот раз исламского, но тем не менее. Кипр поднял на меня глаза. На него было больно смотреть: побитый и раздавленный, да просто уставший. — Тебе это Турция сказала? — Асли не нужно мне ничего говорить, — я понял, что он понемногу растрачивает своё упрямство и присел на землю неподалёку. — Посуди сам. Империя со столицей на берегах Босфора, с вечным врагом — Персией. Держава, чей правитель носит титул кесаря и которому подчиняется весь православный мир, через вселенского патриарха, само собой. Чем не Третий Рим? — я примирительно хлопнул его по плечу. — К тому же, Турция обещала мне, что восточное христианство больше не будет страдать, и у меня свобода среди православных. И ты ведь знаешь, она вернула мне власть над Балканами. Наконец-то там Богу молятся на греческом, как это и должно быть. Павлос мучительно выдохнул. — Ну, имей совесть, — усмехнулся я. — Твой брат в кой-то веки обзавёлся женщиной, не надо строить из себя аскета. — Ты что… влюбился в Порту? — он снова посмотрел на меня, теперь с удивлением, но без злобы. — Это громко сказано, — я отвёл взгляд и неловко потёр шею. — Может быть, только самую малость. Догадывался, что рано или поздно кто-то из моей родни задаст этот вопрос. Хотя я был готов признаться в этом себе, но не кому-то ещё. — И это не я первый начал! — хохотнув, я примирительно поднял руки. — Попробуй посмотреть на неё просто как на красивую девушку, а не Порту. Может быть, поймёшь, что приобрёл я. Кипр покачал головой и посмотрел на меня. Теперь в его глазах смесь из сомнения, страха за нас обоих и упрямого желания возразить. — Может быть, я тебя понимаю, — наконец спокойно и рассудительно говорит младший. — Но это не значит, что ты прав или что я хотя бы считаю тебя правым. Но это твоя жизнь и твой выбор. И я, наверное, даже рад, что мы с тобой сможем чаще встречаться. Ты ведь будешь приезжать? Я радостно прижал его к себе, услышав кряхтенье. — Конечно буду! Мы давно не виделись и пообщаться нам будет очень полезно. Возможность замечательная, но, посмотрев на Солнце, я понял, что смогу устроить долгий разговором с братом как-нибудь в другой раз. Турция уже целый час ждала меня и наверняка устала от долгого путешествия, а ведь нам ещё обратно плыть. — Хорошо, что мы хоть к чему-то пришли. Повернувшись, я уже собрался вернуться к Асли, но Кипр окликнул меня последний раз: — Просто знай, Греция: ничем хорошим это не кончится. Я тебя предупредил. Можно было бы с ним поспорить, но я не буду тратить на это драгоценное время. Его убеждённость в ужасах чужого господства сродни вере, а с этим бороться бессмысленно. Сам всё поймёт, когда время придёт. А тем временем луноликая скучала на скалистом берегу. Я присел позади неё и, убрав платок, прикоснулся губами к открытому плечу. — Встреча прошла неспокойно, да? — она притянула меня поближе и мимолётно поцеловала. — Даже отсюда слышно было. — Это неважно, — я посмотрел на неё, чувствуя разливающиеся по телу покой и тепло. — Пришло время возвращаться. Турция улыбнулась мне. Взявшись за руки, мы направились в сторону Фамагуста, где ждал отплывающий в столицу корабль.***
Пришло время исторических и не только пояснений. Как вы уже догадались, на протяжении всей главы Ираклис срывает покровы со своего (и не только) прошлого. В истории Греции до османского завоевания можно условно выделить несколько периодов: 1) Византийский (тут всё понятно); 2) Славянский. Эта красота началась в конце седьмого века, когда на Византию, ослабленную десятилетиями войны с персами, хлынули славяне. Сделали они это не совсем по своей воле, их подгоняли авары (самим кочевникам в гористо-лесистых Балканах делать было нечего), но в данном случае это не столь важно. Хотя набеги «склавинов» и «антов» случались прежде, в тот раз целью пришельцев были уже не грабёж и вымогательство откупов, а колонизация новых территорий. Это привело к массовым разрушениям, гибели людей, уничтожению культурного наследия и в конечном итоге к варваризации (читай славянизации) оставшихся в живых ромеев. Изгнанная из Европы, Империя была вынуждена смириться с этим, борясь с рвущимися к столице исламскими армиями. Однако в начале девятого века, когда угроза от Арабского Халифата спала, начался процесс своеобразной Реконкисты. При этом на Балканы массово завозилось грекоязычное население (в основном из Италии), а оставшиеся славяне подвергались христианизации и эллинизации; 3) Болгаро-славянский. Булгары, создавшие первое полноценное южнославянское государство, сами были выходцами из кочевых регионов (тюрками или, что более вероятно, индоиранцами — последними европеоидными степняками) и долгое время оставались весьма дикой публикой (да-да, кружки из черепов). Короче, греки их запомнили не очень хорошо, однако при этом немало сделали для просвещения «варваров», вплоть до создания им алфавита и независимой церкви. Последнего, впрочем, Болгария была решена после византийского завоевания. Сделал это император Василий II, награждённый прозвищем Болгаробойца. Покорённые теперь уже славяне запомнили и после краха державы ромеев в конце XII века неплохо оторвались на ослабевших врагах, вырезая греческое население во Фракии и Македонии. И да — при этом болгарские цари активно использовали помощь печенегов и половцев (кипчаков). Судя по всему, династия Асеней сама была тюркской крови. (Прим.автора: этот факт, как и другие перечисленные, до сих пор служит предметом троллинга болгар как «тюрко-славян»); 4) Латинский. Начался после Четвёртого Крестового похода, когда собранная для защиты Святой Земли армия взяла и разграбила Константинополь (армия в основном состояла из немецких и французских рыцарей, а флот был венецианским). История не самая красивая (христиане убивали христиан), но уж как есть. В общем, Греция была разделена на множество королевств и герцогств под формальным верховенством «римской империи» в византийской столице; часть территорий (Крит и острова Архипелага) была поглощена непосредственно Венецианской Республикой, позже к дележу ромейского наследства присоединились и Генуя с Неаполем Анжуйской династии. При этом завоеватели сделали немало для отпугивания от себя греческого населения, но попытка насадить унию с католической церковью и нежелание делиться с греками властью — это, безусловно, два главных фактора; 5) Ну и период раздробленности, когда никакой прочной власти на Балканах подолгу не было. Хаос между ушедшей эпохой крестовых походов и ещё не пришедшими турками был заполнен беспрерывными войнами между государствами полуострова. При это важно отметить: у Византии ещё был призрачный шанс возродиться, пусть уже не в качестве великой державы. Что же случилось? Да те самые войны. Хотя Империя теряла азиатские владения в пользу турок, но у неё ещё оставались земли в Европе. Но сербы, сильно поднявшиеся в первой половине XIV века, наглухо разорили все византийские владения до которых смогли дотянуться (за что тогдашние летописи называли их «главными врагами Романии») и вынудили греков уступить себе всё, за исключением Фракии. Гражданские войны и распри византийской элиты довершили дело — османы перешли через море. Что «забавно»: греческий флот, сдерживающий турок, сожгли итальянцы. При этом справедливости ради стоит отметить, что Греция в своих обидах на европейцев не так уж прав. Венгры, при поддержке поляков и вольных рыцарей разных стран, пытались сдержать натиск Порты и даже сумели организовать несколько крестовых походов: в 1366-67 (Галлиполи), в 1396 (Никополь) и наконец в 1443-1444 (Варна). Однако первый не принёс значительного успеха, второй провалился, а последний стоил польско-венгерскому королю Владиславу III жизни. В конечном итоге, европейцы (в первую очередь распадающаяся СРИГН и попавшая под угрозу английского завоевания Франция, которые и «поставляли» крестоносцев) утратили интерес к борьбе с мусульманами — собственные дрязги были важнее. Венгры остались один на один с Турцией, ведь даже у Польши и итальянских государств нашлись другие дела. Как итог — катастрофа Мохача и смерть некогда блистательного королевства. Но в данном случае важно не это. Византия, лишённая поддержки, оказалась в специфическом состоянии. Читатели, представьте: ваши города разоряются и рушатся, люди вымирают, культура гибнет. И так — из поколения в поколении, с вековым осознанием, что ничего к лучшему не изменится, зато с постоянным чувством, что дальше будет только хуже. На что уповать? Разве что на Бога. В конечном итоге, это привело к торжеству идеологии паламизма (исихазма) в греческой церкви. Суть: аскетизм. Империя всё равно погибла. Такова была ситуация в церкви. В среде же светской элиты произошла подмена ориентиров — с «ромейской» идентичности на «эллинскую». Даже обсуждалась смена титула — император должен был стать «василевсом эллинов». После османского завоевания этот процесс завершился: остатки византийский элиты, ставшие фанариотами, уже считали себя греками и только греками. Впрочем, в дикой местности (на островах или в горных районах) местные ещё долго называли себя ромеями. Вообще же, хоть современные греки автора за такие слова порвут на турецкий флаг, но изначально османское правление было не таким уж злом. Читатели, посудите сами: единство греческих земель было восстановлено; все православные церкви подчиненны патриарху в Константинополе; люди больше не должны были защищаться от беспрерывного грабежа соседей — пока Порта была сильна, никто не смел вторгнуться в Элладу, а собственный произвол турецких чиновником был малым и на фоне европейских государств вовсе смотрелся блекло. Не в последнюю очередь потому, что султаны «великолепного века» последовательно провозглашали себя защитниками крестьян и проводили соответствующую политику. (Интересно отметить, что существование исламской справедливости признавали даже ярые враги ислама: «И все же великое правосудие существует среди поганых, — писал серб, вернувшийся из турецкого плена. — Они соблюдают правосудие между собой, а также ко всем своим подданным… ибо султан хочет, чтоб бедные жили спокойно… над ними владычествуют по справедливости, не причиняя им вреда») Ну и греки, как ни крути, были частью османской правящей верхушки — не только клерикалы, но и чиновники (дипломаты и переводчики; заметьте, на протяжении трёх глав Греция не единожды занимается бюрократией), плюс беи и паши, формально или реально перешедшие в ислам. В православной греческой семье были рождены и знаменитый пират Хайреддин Барбаросса, и первый вали Египта (а также глава янычар и великий визирь) Юнус-паша, и многие другие. И хотя в военной сфере грекам приходилось конкурировать с боснийцами и албанцами, пополнявшими армии во всех уголках Империи, но, как церковники в православном миллете, они долго оставались незаменимы. Именно благодаря этому, кстати говоря, многие уже не грекоязычные регионы современной Греции подверглись эллинизации: получившие «свободу рук» фанариоты убеждали албанцев Аттики, славян Македонии и Пелопоннеса, что они — эллины, что им нужно только «вспомнить» свой родной язык. (Прим.автора: ничего удивительного, что в эпоху балканских войн конца XIX — начало XX века, греки неожиданно обнаружили, что болгары и сербы ненавидят их немногим меньше, чем турок). Всё это привело к тому, что с падения Константинополя и до кризиса XVII века, в греческих летописях османское завоевание оценивалось нейтрально или даже положительно: Георгий Трапезундский называл завоевателя Константинополя Мехмеда II «справедливейшим из всех самодержцев», «самым благородным из ныне живущих». В этом его поддерживали и другие, утверждая, что «турки восстановили римский порядок», в то время как Палеологи нарушили императорскую традицию. Тот факт, что османские султаны очень тщательно копировали византийских императоров (начиная от внешних атрибутов — титул «кесаря Рума» и эмблема полумесяца — до юридических кодексов и опоры на крестьянское население, «мужицкий» характер власти), немало повлиял на эти оценки. Короче, я думаю, позиция Греции по поводу Турции понятна. Но почему он так агрессивно относится к своим братьям и в частности к Кипру? Важно понимать, что коллапс Византии в 1204 году был не началом упадка, а скорее финалом кризиса конца XII века. После свержения династии Комнинов, ромейское государство сотрясал кризис и оно начало медленно разваливаться: регионы уходили один за одним. Понятно дело, что славянская Болгария ушла первой. Но были «сепаратисты» и в других местах, населённых как раз греками. 1) Кипр, уже ранее пытавшийся выйти из-под контроля и не так давно принадлежавший арабам. В итоге это закончилось недолговечной государственностью, завоеванием английским королём на пути в Иерусалим и созданием полусамостоятельного латинского королевства. Было оно не таким уж слабым, а благодаря любви местных к пиратству ещё и обладало неплохим флотом, но не сумело продержаться долго: потеря интереса у европейцев к региону и крах Великого Шелкового Пути привели к медленному обнищанию; неудачная война с Генуей к разгрому военных сил и потерям территорий; египетская угроза к необходимости платить непосильную дань султану мамлюков и в конечном итоге к венецианскому завоеванию, когда местная знать уже не знала, как себя защитить. Впрочем, новый период был скорее агонией — растущая ненависть киприотов к католикам и пассивность к турецкому завоеванию сделала долговременное закрепление итальянцев невозможным; 2) Эпир — как бы самостоятельный деспотат (что-то вроде княжества), в горных районах северо-западной Греции. Постоянно подвергался болгарской, сербской и неаполитанской угрозе; 3) Крит (как и Кипр, уже когда-то был исламским эмиратом в составе Арабского Халифата), доставшийся Венеции; и острова Архипелага, разделённые между рыцарями-крестоносцами и феодальными домами. Местные не особо любили католиков и даже устраивали восстания, но со временем привыкли; 4) Трапезундская Империя — исторический Понт, в прошлом византийская фема Халдия. Тут всё интересней: на самом деле свергнутые Комнины не были истреблены, а бежали к своим ближайшим родственникам — грузинским Багратионам, которые как раз в тот период находились на взлёте. Воспользовавшись слабостью Империи и испытывая стойкую неприязнь к династии Ангелов, Грузия в 1204 году оккупировала Халдию, которая была передана воспитанным в Тбилиси Комнинам-братьям. Следующие столетия крошечная Империя — полоска земли, прижатая к Чёрному морю — была объектом соперничества между Грузией с одной стороны и Византией, турками-сельджуками и итальянцами с другой. В итоге всё вылилось в серию гражданских войн между «грузинофильской» и «грекофильской» партиями, но Греция на это внимания уже не обращает. Да и зачем? Трапезунд в итоге оказался решён своего главного патрона (Грузия после походов Тамерлана как великая держава закончилась) и сдался туркам без боя; (Вообще, ещё у Трапезунда было владение в Крыму, но оно откололось в виде княжества Феодоро/Готия. Государство маленькое и слабое, интересное разве что как последнее прибежище восточногерманского народа готов) Почему Греция злится — понятно. Ведь его братья и сёстры сбежали в период кризиса, именно тогда, когда их присутствие было так важно для него и для старшего. А разгадка проста: различные регионы Империи чисто экономически перестали нуждаться в друг друге. Вот как-то так, дорогие читатели. И да — это последняя глава с Грецией в центре, то есть, именно в этот период. Следующие будут описывать уже семнадцатый и частично восемнадцатый век, а действие вестись от лица Турции. Пожелаю себе удачи, а остальным — приятного чтения с: