***
В дверь кто-то стучит и я, в состоянии полубреда, выталкиваю глухое «войдите». Тихий скрип и в комнате появляется девушка. Симпатичная, если подумать, со смольным хвостом волос и серым блеском глаз. Она сдержанно улыбается, пытаясь выглядеть расслабленной. Но даже в моём состоянии сложно не заметить её слабо дёргающиеся плечи и сбитое дыхание. Старается не смотреть на меня слишком долго и тем более не пересекаться взглядами. Боится. — Арнавут, — я понимаю, что давно молчала и чувствую боль в горле. — Что-то случилось? Албания присаживается рядом и скидывает одеяло, всё ещё не смотря мне в лицо. — Повелительница, Вы же знаете, — мягко начинает она, доставая из рукава небольшой ножик. — Повязки нужно менять, а рану обрабатывать. Иначе кровь застоится и будет зараза. Я устало закатила глаза, пока она принялась за дело. — А какой смысл? — шиплю в ответ, чувствуя свободу от тугой ткани. — Как будто человеческое… Осторожней!.. Как будто человеческое лечение может помочь. — Тело у Вас вполне человеческое, — девушка снимает последний бинт и сокрушенно качает головой. Сейчас я выгляжу, мягко сказать, не лучшим образом: тело пересекает множество мелких и средних ранок, а от пупка и до обоих боков зияют несколько багровых трещин с засохшей корочкой. Будто я и не человек вовсе, а хрупкий сосуд, который глупый хозяин уронил прямо на пол. Правда, сосуду уж точно не больно, ведь не льют на раны балканскую гадость из диких трав. — Снова, да? — подавленно спрашиваю я, натыкаясь на вопрос в серых глазах и вспышку страха. — В Анатолии кто-то решил провозгласить себя правит… кхм-кхм, правителем. Смутившись, Албания не отвечает и посвящает себя лечению. Достав свежие перевязки, она помогает мне приподняться и всё же начинает говорить, изредка путаясь в словах. — Думаю, Вам не стоит об этом так беспокоиться. Великий падишах со всем справится… — эти слова взывают у меня приступ злобного смеха, захлебнувшегося в кашле. — …или это смогут сделать визирь и янычар-ага. — А ещё жена «великого падишаха», да? — выплёвываю я, утерев идущую изо рта струйку крови. — Брось, Арнавут, ты не хуже меня знаешь, кто на самом деле заправляет делами страны. И не называй его так! Ни он, ни его отец-пьянчужка не заслужили называться «великими». Они позорят род Фатиха, Явуза и Кануни. Девушка изломлено выдыхает и снова молчит. Неудивительно. Почти всем слугам я смогла в показать, как же это опасно — забывать о своём настоящем месте. Поэтому даже суровые и заносчивые африканцы при мне меняются, стараясь чуть ли не ковром стелиться. Или вот Албания. Я разве не знаю, какой у неё настоящий характер? Разбойница она, жадная и меры не знающая. Любящая только своих людей и родные горы, в которых так удобно прятаться. Но рядом со своей хозяйкой она даже взгляд от пола боится оторвать, не говоря уже о лишних разговорах. Но всё же мне нужно кому-то выговориться, пока рядом нет Греции. Она наматывает последний кусочек ткани и, затянув, делает маленький узелок. Немного туго, но вроде бы должно помочь срастись разорванной коже и мышцам. Я уж было хочу поблагодарить, всё же надо иметь совесть, но Албания лезет в карман и с важно-довольным видом кладёт рядом со мной небольшую стеклянную баночку. Взяв её, я с удивлением разглядываю сушенные листочки внутри. — Прожуйте это, — неожиданно бойко поясняет девушка. — И-или, если хотите, я могу заварить чай! Да, наверное, следовало бы разделить пополам, как чай он очень хорош… — Арнавут, серебряная моя, — мягко прерываю я, — ты же мне сама говорила, что никакими человеческими лекарствами это не вылечишь. Раны спрятать можно — твои, опять же, слова. Даже будь эти листочки колдовскими, то ты не хуже меня знаешь, что в таких вопросах и волшебство не помощник. Вылечить меня мог бы только султан… Хотя я не против хорошего чая. Кажется, она немного испугалась моих возражений и снова приуныла. Попытавшись вернуть живость, я успокаивающе погладила её по руке, и мы наконец пересеклись взглядами. — Повелительница, это не лекарство. Вы разве не узнали кат? Я выпросила немного у Йемена. Я с удивлением посмотрела на врученную мне банку. С чего бы кат? Из его листьев получается неплохая жвачка или чай, но ведь и свойства у ката, скажем так, весьма интересные. Боль и усталость он действительно снимет, даже у воплощения, это я уже проверяла, да и не только я (Индия как-то рассказывал мне, что после курения он общается со своими языческими божками, вот забава-то). Но это ненадолго, только когда кофе тоже перестаёт помогать. — Вам нужно освежить голову. Вернее, немного затуманить её и на какое-то время забыть о своих болезнях, — тем временем продолжила Албания, взяв листья и, кажется, уже собравшись мне их заварить. — Подожди-подожди. А с чего бы? Диван требует? — я уже порываюсь вскочить, но резкая боль ударяет в бок и заставляет вернуться. Албанка тут же бросается ко мне, помогая удобнее прилечь. — Н-не надо, госпожа! Что же Вы так над телом своим издеваетесь?! — причитает она, накрывая меня одеялом и мимолётным прикосновением губ ко лбу проверяя горячность. Вроде бы не обнаруживает ничего опасного и облегченно опускает плечи. — Ради Аллаха Всемилостивого, простите, я совсем забыла, что Вы из-за своих недугов выпали из дел. Просто война на востоке закончена! — Ну и? — раздраженно вклиниваюсь я. — Заключат договор. Раньше моё присутствие не было обязательным. Подписей и печатей всё равно не ставлю. — Так это же война с Персией, повелительница! — говорит она таким тоном, будто бы я должна сокрушенно хлопнуть себя по лбу и проникнуться. Ещё чего. Персия враг серьёзный, но не самый страшный, тем более сейчас, когда у него в стране шайтан-пойми-что творится. — Арнавут, не преувеличивай. Я Персию победила, а не Иблиса. Ко мне Джабраил с Небес не сойдёт и лично в Джаннат не поднимет. Не вижу необходимости… — Куруш-ага хочет Вас видеть, — выпаливает она и испуганно отводит глаза. А, ну да, теперь всё понятно. Я усмехнулась, потирая ноющий бок. Определённо, будучи тяжело больной, увидеть Персию и ещё общаться с ним, пусть даже о выигранной войне — последнее, чего я хотела бы. И собственно не хочу. Куруш мне не нравится. Не подумайте, как страна он очень талантлив, и я, да вся Умма, многим ему обязана. Я сама отлично знаю персидский и временами возвращаюсь к любимым с детства поэтам. Но как отдельная личность… ох, насколько же Персия невыносим! Хитрый и изворотливый, заносчивый и самовлюблённый, склонный к пьянству и бессмысленной роскоши, но в это же время обожающий войны и — особенно — пускать другим кровь. И «пускать кровь» не красивое выражение, издеваться он непревзойдённый искусник. А какой он любитель покопаться в чужих головах! Давно известно, что Куруш — колдун каких поискать, но колдовство это непривычного рода: он протискивается в чужие души и извращает их, ломая и калеча под свои нужды. Я уже насмотрелась на его развлечения: искалеченную во всём Армению, запуганного до кошмаров наяву Ирака… и я не совсем уверена, но, кажется, тот скелет с остекленевшими глазами раньше был Грузией. Да что он с ними за пару десятилетий сделал-то? У меня Сербия после смерти Лазаря лучше выглядел. Нет, ну конечно, я совсем-совсем не боюсь, со мной он ничего такого не сотворит, особенно теперь, силёнок не хватит. И всё же я стараюсь лишний раз не встречаться с ним, при встречах молчать, а при разговорах — не пересекаться глазами, вот прямо как сейчас Албания со мной. Говорю же — не боюсь! Но лучше не дразнить судьбу почём зря. Неспроста же мне все арабы в один голос твердили, что Персия — шихаб, падающая звезда, низвергнутый Враг. Но если задуматься… наверное, это лишь глупое бедуинское суеверие. Чего мне-то бояться? Персия повержен, его новый шах молод и неопытен, кызылбаши грызутся между собой за уделы. С других сторон его уже не первый год теснят то узбеки, то наследники Тимура. Куруш слаб и не представляет угрозы. Я без опаски смогу с ним поговорить, ну и не откажу себе в удовольствии поиздеваться над проигравшим врагом. — Это он сам сказал? — спрашиваю я, наконец переведя дыхание. — Да, передал мне через Сирию, хотя и невежливо, — кивает Албания и, замявшись, продолжает, увидев моё непонимание. — Сказал, что… не желает иметь дел с рабами. И почему-то я не удивлена.***
Расческа запутывается в волосах, заставив меня озлобленно дёрнуть её и тут же зашипеть от боли. Я уже больше часа стою перед зеркалом, пытаясь привести себя в порядок, но каждый новый взгляд на отражение заканчивается одинаково: недовольная своим видом, я начинаю всё заново. Скоро для заключить договор прибудет Персия, а уж перед ним я не могу позволить себе выглядеть несовершенной. Ещё не хватало врагу знать о моих проблемах! Пусть думает, что внутри у меня просто небольшая смута, ну, самое большое с арабами и христианами бывают стычки. А то мало ли, ещё решит, что Порта ослабла и не захочет идти на уступки. Но за время болезни я не только снова отрастила длинные волосы, прежде всегда обрезаемые для удобства, но и растеряла форму. Хотя если по чести… дело не только в недугах, далеко не только в них. После смерти Сулеймана я сильно распустилась, ведь заграничные походы из ежегодного веселья обернулись тяжким бременем. Тяжелым, неудобным, нежеланным бременем. Прошли те времена, когда ночи у открытого костра, рядом с янычарами, были для меня чем-то привычным. Про битвы я давно и не заикаюсь! Так, раз в пять-шесть лет поехать куда-то, посмотреть на уже не особенно стройные армии и мигом вернуться в столицу, в сытный и тёплый двор Османов. Раньше мне это не казалось проблемой. Ну, ходит армия без меня, подумаешь. Разве я должна следить за всем и сразу? Разве должна терпеть неудобства сама, если есть бесконечные слуги? Я столетиями во всём себе отказывала и была вынуждена терпеть балканскую сырость, африканский зной и анатолийские скалы. Расшибала себе лоб в новых и новых войнах, договаривалась со слугами и соседями, страхом и звоном монет убеждая их помогать мне. Моталась от Дуная до Евфрата, сбивала ноги в кровь и лишь на пару недель возвращалась в Истанбул, успевая разве что выспаться. Безумие! А про годы юности и вспоминать не хочу, сплошное уныние: то монголы — гадкие всадники, исхлеставшие спину отца до смерти, то пригнанные ими туркоманы, превратившие Анатолию в пастбища, и, наконец, Тимур — хромой безумец, возомнивший себя хозяином мира. Ух, каким же он был мясником! Даже подсчитать трудно, сколько же пирамид из черепов он оставил после себя, на всех бывших ильханских землях. Даже до Улуса Джучи добрался и едва не убил. Да и чего уж там, он и меня тогда чуть не убил… наверное, это и стало для меня переломом. Знаете, в тот год я, валяясь в крови, задумалась, что, по сути, не успела толком пожить! Нет, правда. Вот не пришёл бы Мехмед и почила бы Порта в глубинах Аль-Араафа. И что осталось бы от той Порты? Что от меня осталось бы? Я и полюбить никого толком не успела, мир увидеть (а не только через багровое зарево битвы), ни-че-го. А потом поняла, что мне так заканчивать совсем не хочется. Пожалуй, тогда я первый раз и задумалась, что пора бы остановиться и немного обжиться. Завоевания — хорошо, всегда прекрасно, но надо же как-то устроиться в мире, правда? Но до определённого момента я не позволяла этим мыслям победить жажду битвы, мои султаны не позволяли. Пусть и кровожадный, но деятельный Селим и его талантливый сын, оставшийся в памяти народа Законодателем. Самый талантливый за всю историю рода, за что ему вечная хвала… и за бездарного сына-наследника, за властолюбивую женушку, которая заложила основу правления матерей. А я ведь говорила, часто говорила ему: не доведёт до добра эта затея, Сулейман, ох, не доведёт! Да и зачем ему была жена? Зачем жена человеку, в распоряжении которого есть целый гарем, с девушками на любой вкус! Хочешь рыжую, светлую, тёмную хочешь румяно-белую, как вершины балканских гор, а можно и бронзово-загорелую или даже по-нубийски чёрную. Не хочешь девушку — ну что же, бывает, но можно и юношу хорошенького подобрать, сладенького, с радостью под падишаха пойдёт. Но не-е-ет, захотелось ему одну-единственную, украденную с польских просторов. Вроде бы и понятно, вроде бы и кивнула согласно, дав благословение, но… …Но почему-то до сих пор от этих мыслей из глаз текут горькие, злые слёзы, губы дрожат предательски, а внутренний голос без конца твердит: Теперь у султана есть кое-кто поважней тебя, заставляя чувствовать себя брошенной любовницей. Я зло вырываю расческу из волос, мотнув головой, пытаясь выкинуть ненужные мысли. Хватит страдать. Захотел Сулейман видеть рядом с собой и наследниками только одну женщину, одну хасеки, значит пусть будет так. И не надо теперь жаловаться его потомкам, что матери и жены управляют ими всё царствование, как вечно неразумными детьми. А я… что я? Да, обидно. Обидно, ведь раньше я — и звезда на небе, и свет в окошке, и дороже всего золота мира была для моего султана. Я была не просто его Портой, но и его хасеки, и валиде, и всем-всем-всем, что только можно себе представить. Поэтому никто из моих правителей никогда прежде не брал себе жён, ведь каждый из них жил только для меня, только чтобы заботиться о своей державе. Быть может, теперь у них есть более важные заботы. И если ещё сам Сулейман присматривал за мной, то его наследники сбрасывали и сбрасывают все заботы на визирей, пашей и даже — какой позор для мужчины! — на своих всемогущих жен и матерей. Ну и ладно, ну и пусть. Какое мне должно быть дело до правителей, если они обо мне не волнуются? Сидят безвылазно в своём гареме, в обнимку с бутылкой вина и какой-нибудь рабыней, пока во дворце интригуют все. Да, можно заметить, что мне от этого хуже, но далеко не только от этого. Скорее злость берёт, что теперь правители измельчали. Приходится заливать горе вином, но вот горя и у меня было не так уж много. Ведь у султана есть хасеки и гарем, а у меня есть Греция. Ни разу не пожалела о своих чувствах. Без него я бы лет сто назад свихнулась в этом ослепительно-лживом мире. Многим это не будет понятно, но когда ты всю жизнь не имела возможности надеяться на кого-то, кроме себя, то так необычно и в это же время приятно в один момент осознать, что у тебя есть кто-то надёжный. Дело тут не в мире на границах, к сути воплощений и нуждам стран это отношения не имеет. Просто… это действительно приятно: чувствовать рядом с собой другого. Того, кому ты можешь доверять; тот, в ком ты можешь быть уверена, что он — всегда близко, стоит только протянуть руку. Кто-то не просто надёжный, но скорее преданный и угадывающий любую твою мысль. Ираклис меня хорошо знает, все мои привычки. Не только что-то очевидное со стороны, вроде моей вспыльчивости и одновременно отходчивости, но и самые незначительные (для других) вещи, вроде любимого сорта кофе или что я растаять готова, когда он целует меня в плечо и шею. Это уж совсем личное, но так приятно, что кому-то известное и этот «кто-то» так умело пользуется моими слабостями, в несколько прикосновений доводя до тумана в глазах. Греция — мой уголок уверенности, тихая гавань у бушующем море жизни. Это не значит, что я разлюбила шумное веселье, но теперь воспринимаю иначе. Радоваться можно и смотря на то, как он просто занимается чем-нибудь незначительным, разбирая бумаги или ухаживая за облюбованным султанским садом. А потом улыбается и прижимает меня ближе, так что — нет, не горячо, как было первый раз. Тепло, и это тепло разливается от дрожащего сердца до кончиков сплетённых пальцев. Огонь в душе стал слабее, но стабильнее и гореть будет дольше. Нужно ли что-то ещё? Хотя кое в чём я могу и ошибаться. Временами нужно давать внутреннему пламени выход. Или даже самой распалять его. А как же иначе, когда рядом со мной такой юноша, мм? Бывает сложно удержаться от желания попробовать его и даже прикусить слегка, чувствуя на языке капельки крови. Но не только, ведь удовольствие должно быть взаимным. Он меня изучил со всех углов, но и я ведь его знаю, лучше, чем он себя. Разве я не вижу, как он с ума сходит, когда мои ноги оказываются у него на пояснице, так что между нашими телами не остаётся и воздуха, как он скрипит зубами от нетерпения, когда я обдаю его горячим дыханием, заставляя щёки гореть, и разве я могу не слышать, как он шепчет на смеси греческого и турецкого, когда я, улыбнувшись лукаво, обхватываю губами раскалённую плоть. Не представляю, что именно он говорит в такие моменты, но это неважно. Ведь он запускает пальцы в мои волосы, заставляя поддаться вперёд, и всякое неудобства забывает, когда я вижу его искрящиеся глаза. Солоноватый вкус во рту и на губах становится лучшей наградой. Вместе с благодарностью, что Греция раскрывается передо мной, уязвимый и в своём наслаждении. Когда жар спадает, мне становится чуть холодно, но не только. Переводя дыхание, с дрожащими плечами и прилипшими к мокрому лбу волосами, я понимаю, что чувствую себя… счастливой. Эта мысль заставляет меня глупо улыбаться, сияя от радости и любви. И наверняка кто-то жестокосердный сказал бы : ты просто дура, нельзя с твоей властью так расчуствоваться. Я соглашусь, но тут же, звенящим от волнения голосом и с навернувшимися на глазах слезами, уточню: самая счастливая дура на свете. Даже теперь от этого мне становится тепло и приятно. Я снова смотрю в зеркало, видя там девушку. С кое-как уложенными волосами, немного потрёпанную и с еле заметными кругами под глазами. Но она улыбается и подмигивает мне, обещая счастливое продолжение, ведь здоровья и сил ей не занимать. Стук в дверь заставляет меня отвлечься. В комнате появляется Албания, почему-то с довольным видом, будто я должна её на руках носить. — Повелительница, — она вынимает из рукава письмо с подозрительно знакомой печатью. — Это Вам. — Умоляю, скажи, что Персия решил не приезжать, — полушутя отвечаю я и всё же беру письмо. — Нет, он уже ждёт в зале, — как-то весело отвечает она, не обращая внимание на моё скривившиеся лицо. — Это от Греции. Мы пересеклись в Эпире, он передал послание для Вас и просил прощения. Я очень хочу разорвать письмо на месте, но сдерживаюсь и только сдержанно благодарю служанку. Письмо оказывается теперь уже в моём рукаве, до лучшего момента. Зная, с кем придётся общаться, хочу оставить небольшое утешение.***
Ах, это такое наслаждение — наблюдать, как поверженный противник, стиснув зубы, соглашается со всеми твоими условиями. Говорите, издеваться над проигравшим — жестоко? Да, немного. В другом случае я бы даже согласилась, что всегда нужно сохранять благородство и проявлять милосердие даже к врагам. Пусть в прошлом были ссоры, но ведь они не могут перечеркнуть всё, для соседей и единоверцев. Ну, быть может, в последнем у вас есть разногласия. Но суфийская мудрость учит, что любой человек может как и ошибаться, так и признать свои ошибки и начать исправляться, так что не стоит злиться на другого, долго не стоит. Лучше помочь отряхнуться и встать на путь Истины. И всё вроде бы верно. Но это же Персия! Не просто отступник, извративший слово Аллаха, но величайший из еретиков, породивший бесчисленно полезней. Он главная проблема для Уммы, ставивший ислам на край гибели, он старейший противник тюрок, сражавшийся ещё с Первым Каганатом, он бессменный враг Рума и его матери, никогда не простивший грекам, что они лишили его мировой короны — дважды решили. Эта ненависть горит в нём со времён Искандера, она едва не стоила Валентину жизни, и скоро будет тысяча лет с величайшего поражения персов. Порой мне кажется, что Куруш перенёс эту ненависть на меня. Ещё на прошлой войне я поняла, что для него победа надо мной — это способ переиграть судьбу. Способ доказать, что он вовсе не растерял сил, что он сможет повторить славные подвиги юности. Пусть Рума ему уже не убить, но ведь есть я, а во мне — сила Города на Семи Холмах и осколки его души. Не стоит сомневаться: величайший колдун Востока чувствует и жаждет получить. Но зря он думал, что я хоть в чём-то слабее. Нет, правда зря. Потому что его столица, прекрасный караванный Тебриз, снова попал в мои руки и был разрушен, а его жители сгинули от янычарских сабель. А что такого? Богомерзкие шииты! Они недостойны дышать одним воздухом с правоверными. Он ведь то место, откуда выступил Исмаил, посмевший объявить себя «Махди», чуть ли не воплощением — вдумайтесь — божественного провидения на Земле. И вы спрашиваете, почему я жестоко обхожусь с Персией? Да он и этого не заслуживает. Сбежавший из Джаханнама еретик… — Ну? Мои условия для тебя не тайна, — наконец продолжаю я, не скрывая, что хочу скорее закончить разговор. Сидящий напротив меня Куруш выглядит жалким. Не просто потрёпанным, а избитым, с кровавыми подтёками на теле, разодранными губами и хромой походкой, причём на обе ноги. Подписывая договор, он с трудом сгибал правую руку, в конце концов воспользовавшись левой. Его одежда больше подошла бы не выходцу из шахского двора, а мелкому разбойнику, ведь и кызылбаши давно не носят таких тряпок. И всё же, даже униженным, он умудрялся выглядеть до омерзительно самоуверенным. Ухмылялся окровавленным ртом, небрежно откидывался на подушки и протягивал грязные сапоги прямо на дорогой ковёр. И делал всё с таким видом, будто находится в собственном доме, а не во вражеской столице. Словами не передать, как же он меня раздражает. И ради кого я прихорашивалась? Ради этого бандита с просторов Великого Пути, не соизволившего даже разуться снять. — Отдать весь Кавказ и Азербайджан, земли курдов, луров и арабов… и что там ещё? — пробежавшись взглядом по комнате, он останавливается на мне. — Ты не тронешь ни одного суннита на оставшихся у тебя землях, — я говорю чётко и твёрдо, иногда пропуская железный лязг в голосе, чтобы он понимал угрозу. — И будешь платить мне дань. Шелком. Персия тяжело вздыхает и встаёт. Ходит по кругу и заламывает руки, надеясь, что я поверю в безыскусное представление. Я уже хочу посмотреть, как он упадёт на колени и воскликнет что-то вроде «ах, какая беда на мою голову!», но он возвращается на место, оставшись с наигранно-грустным выражением лица. Цокнув языком, снова откидывается и смотрит прямо на меня. — Рада, что отняла своего брата? — невинно интересуется Куруш, взяв с небольшого стола между нами красное яблоко. Протирает об одежду, сделав только грязнее и хрустит, кивая мне в немом вопросе. — Чего-чего? — единственное, что я могу выдать. Хлопаю глазами, с трудом придя в себя и, озлобившись, ощущаю подкатывающую к горлу желчь. — Ты выпивший что ли? У меня нет братьев. И сестёр нет. Больше нет. — Ну да. Ты же всем анатолийским бейликам сделала секир-башка, — весело отвечает перс. — Но ведь у Сельджука не только за Евфратом потомство было… — он останавливается, смотрит на меня. И тут охает с такой силой, что я удивляюсь, как он язык не проглотил. — Так ты не знаешь! Аллах Всемогущий, ты ничего не знаешь! По комнате прокатывается волна ядовитого хохота. Я чувствую, как он отскакивает от стен и зеленоватой пеленой оседает на коже, одежде, убранстве и тут же всё разъедает. Куруш закидывает голову назад и смеётся, смеётся надо мной и моим незнанием. Мне хочется встать и влепить ему пощёчину, а потом выкинуть из своего дома навсегда. Но я только хмурюсь и сжимаю губы в тонкую полоску ярости. — Если продолжишь общаться со мной так, кызылбаш, то я прикажу выставить тебя отсюда, а потом продолжу войну и отниму Исфахан. — А я не кызылбаш, — прервавшись, отвечает Куруш, расплывшись в противной улыбке. — Видишь двенадцать красных повязок на голове? Вот-вот, не видишь. За кызылбашей у нас другой отвечает. Ты его у меня отняла. Последний сын Тогрула. — А откуда… — я уставилась на него, не способная сдерживать удивление. — Откуда ты знаешь имя моего отца? — Об этом расскажу в следующий раз, — Персия небрежно отмахивается, явно собираясь гнуть своё и не отвлекаться на мои вопросы. — Ты вот лучше скажи мне, Прекраснейшая, что ты будешь делать со своим братом-шиитом, а? — Шиитом?.. — когда приходит осознание, я сжимаю кулаки и уже не скрываю гнева. До этого момента я понятия не имела, что у меня может быть живая семья. А откуда? Всех, кто попадался мне при завоевании Анатолии, я поглотила или просто уничтожила. Большего бейлики, кочевники, не заслуживали. Толку-то от них, только проблемы из-за их грабительских привычек. Не могла же я кого-то упустить? Ну-у, то есть я предполагала, что пару веков назад, когда пришли монголы, они пригнали с собой множество тюрок из самых разных племён. Но как близкое к себе я их не воспринимала. Гази-туркоманы были моим орудием, которое затупилось и выло брошено. Те, что так и не добрались до османских владений, а объединялись на востоке, были скорее будущими врагами. Все эти бесконечные цветные бараны, союзы племён — угроза, хоть и несерьёзная. Я собиралась их уничтожить сразу после Египта, но Персия успел первым. Теперь из осколков монгольского Улуса остались только узбеки и туранцы где-то далеко-далеко, за владениями шаха. Но отвечающий за кызылбашей — которым был не Персия, если ему верить — родился до прихода монголов. И даже был из сельджукского рода. Будь мы людьми, я бы назвала его братом. И что же мне делать? Радоваться? Чему? Недобитому разбойнику, который помог Курушу вернуться из мёртвых? Как же. Мерзавец, позорящий наш славный род, шиит отвергнувший истинный ислам, просто-напросто недобитый разбойник. — Даже если и так, — я наконец беру себя в руки и продолжаю разговор. — Это теперь мои земли, а значит и моё дело, что я буду делать с ними. — Не мучай его слишком, ладно? — он произносит так фальшиво, что уши кровоточат. — Прояви милосердие. Это же твоя семья. — Ни ты, ни твои правители не проявляли, и не надо теперь искать понимания. А семьи у меня нет. Я заканчиваю и встаю, давая понять, что не желаю продолжать разговор. У меня полно дел и я слишком много времени потратила на этого сумасбродного показушника. Персия выглядит довольно, как если бы подтвердил своё превосходство надо мной. Он встаёт уверенно и, не опираясь на руки, ни разу не соскользнув, будто забыл о своих ранах. Смотрит на меня и в издевательском жесте кидает надкусанное яблоко. Снова ужасная улыбка, от одного уха до другого, обнажающая блестящие полуклыки. — Ты наверняка хочешь спросить: зачем я приехали сам, будучи столь ослабленным? — его голос перестаёт меняться от высокого к низкому, став удивительно спокойным и даже приятным. — Не бойся, ничего страшного… пока что. Лишь хотел предупредить кое о чём. Он так резко оказывается рядом, что я едва не падаю от неожиданности. Притягивает ближе к себе, вызвав волну страха и шепчет где-то совсем близко, так что слова раздаются почти в голове. — Луна может взойти высоко и сиять так ярко, что глаза слепит. Но, — он отдаляется и проводит ладонью по моему лицу, очертив линию от уха до подбородка, — рано или поздно на её место возвращается Солнце. Куруш уходит, не смотря на меня. Останавливается у самого выхода и делает глубокий вдох. Я удивленно наблюдаю, как внутри мужской фигуры разгорается яркий свет, за пару мгновений заполнивший всё вокруг. Мне приходится отвернуться, но совсем ненадолго. Обернувшись, я снова вижу Персию. Но теперь его обновлённого — без единой царапины и в богатой, расшитой серебром одежде, которая подошла бы не воину, а избалованному шехзаде — можно узнать только по манерам. Удивительно, но он, улыбаясь, больше не вызывает раздражения и желания ударить. Он запускает пальцы в волосы, выгоревшие и снова из чёрно-каштановых ставшие почти рыжими. А его глаза… они ярко-золотые, как будто подсвечивающиеся изнутри, похожие на два маленьких солнца. Невообразимо, но Куруш обернулся молодым и полным сил, каким был в нашу первую встречу и каким я его знала по воспоминаниям Валентина. Персия снова обращает внимание на меня — с глазами формы идеального круга и окаменевшим лицом. Эта картина вызывает у него смех, удивительно жуткий для такого красивого лица, похожий на хруст раздавленных костей. — Да, об этом я и говорил, — он шутливо пригрозил пальцем. — Не надейся, что, один раз воспользовавшись моей слабостью, будешь пожинать победу вечно. Время расплаты придёт. Жди, луноликая. Он подмигнул мне и, резко развернувшись на каблуках, ушёл прочь. А меня ещё долго не отпускал мотив, который он напевал по дороге. Слова возвращаются, а бархатный голос цепляется за разум и, издеваясь, червём прогрызается глубже. Не слышите?! Сознание вернулось на балконе, вместе с солёным ветром. В ярости я зашвырнула проклятое яблоко в море, а потом ещё долго смотрела в горизонт, за которым оно исчезло. Я чувствую каким-то нечеловеческим, почти звериным нутром, что скоро случится беда. И дело не только в Персии. Он будет лишь первым знаменем. На востоке собирается гроза.***
Традиционно — исторические пояснения. Вторая половина XVI века была для Османской Турции весьма непростым временем: после эпохи Расширения наступил период Сжатия. Не только и не столько в политическом смысле, гораздо важнее были процессы, происходившие непосредственно в османских владениях. А там было несколько факторов, в конечном итоге ставших причинами упадка Порты. Первоочерёдным, безусловно, являлось окончание первого демографического цикла. Неожиданно выяснилось, что количество людей, живущих в определённых регионах, превысило возможности этих регионов такую массу людей прокормить. Во второй половине XVI в. распашка достигла своих физических пределов, и крестьяне были вынуждены использовать под посевы даже горные склоны. За столетие, с 1475 по 1575 г., численность населения возросла на 70%, а площадь пашни — только на 20%. В результате люди были вынуждены кормить себя за счёт площади в четверо меньше прежней. Естественно, это было невозможно и привело к оттоку деревенского населения в города, а это — уже к проблемам в самих городах. Так, население Константинополя за столетие (с 1495 по 1595) увеличилось десятикратно. Это привело к падению реальной заработной платы и колоссальной нехватке продовольствия (уже в 1555 году был запрещён вывоз вывоз хлеба). Однако правительство не могло остановить приближение катастрофы. В 1574—1575 гг., а затем в 1588, 1590, 1595 гг. столицу поразил голод. «На огромный Стамбул обрушились несчастья: нищета, дороговизна, катастрофический голод и, наконец, чума, — писал Ф. Бродель. — С 1561 по 1598 год по переписке венецианского баила можно насчитать 94 месяца чумы (в целом почти восемь лет), и это еще заниженная цифра». Чума 1591 г. унесла в Стамбуле и окрестностях 80 тыс. жизней, примерно такое же число жертв было в эпидемию 1594 г.. Во время голода 1574—1575 гг. вспыхнула волна бунтов софтов, прокатившаяся по всей Анатолии. В некоторых местах софты не просто бесчинствовали и грабили, но принуждали сипахи выплачивать им значительные денежные суммы. Новые бунты произошли в 1579—1583 гг.; султанское правительство обещало софтам прощение в случае прекращения мятежей, но бунты вспыхивали еще не раз в последние годы XVI в. Рост населения вызвал кризис не только в городах и деревнях, но и в кочевых юртах. В Западной Анатолии кочевники составляли 15% населения, их численность возросла в 1520—1570-х гг. на 52%. Между тем, по мере увеличения посевов площадь пастбищ сокращалась, это вызывало острые конфликты между кочевниками и земледельцами. Османское правительство стояло в этих конфликтах на стороне земледельцев: оно предписывало племенам места стоянок и маршруты передвижения, проводило переписи и облагало кочевников налогами. Привыкшие к вольной жизни степняки с трудом мирились с этой регламентацией. Вдобавок после реорганизации армии племенные ополчения перестали участвовать в военных действиях, и кочевники уже не могли рассчитывать на военную добычу. Молодые джигиты уже не могли попытать счастья на границе в рядах «акынджи» и обогатиться набегами. В итоге кочевники возненавидели бюрократическое правительство, племена часто поднимали восстания и уходили через границу в Иран и Азербайджан. Подобная ситуация привела к появлению множества «лишних людей», которые либо не находили себя занятия и, в попытках прокормиться, поддавались в разбойники; либо становились наёмными солдатами. Однако количество желающих превышало реальную необходимость в рекрутах — так, количество сипахи за полвека увеличилось в три раза. Не в силах справиться с разросшейся армейской машиной, правительство пыталось найти ей применение в войнах: с Ираном (1578—1590 гг.), Португалией (1580—1589 гг.) и Австрией (1593—1606 гг.). Однако все эти войны оказались в общем бесполезны для Порты и единственным реальным изменением оказалась внушительная дыра в бюджете. Солдаты же, не получая земельные наделы и добычу, в итоге отказывались сдать оружие и становились частью либо разбойничьих банд, либо персональных мини-армий на службе у пашей. И ещё неизвестно — что хуже для центральной власти. Итогом всего этого стала череда восстаний крестьянского населения («райа») на протяжении 1570—1620 гг. Бунты эти охватывали значительные территории Анатолии и были очень серьёзны, угрожая прочности центральности власти. Часто в них оказывались вовлечены многие местячковые беи и представители знатных родов, пытавшиеся создать собственные государства. Важными факторами были религиозный и национальный вопросы: многие из бунтовщиков были представителями курдских племён, традиционно кормившихся разбоем и ненавидевших турок; или различных шиитских сект — алавитами и друзами, которые подвергались гонениям со стороны суннитской власти. Важно, что восстания охватывали Анатолию — коренную турецкую территорию. Однако всё выше описанное, за исключением кочевого фактора, актуально и для балканских провинций. Нехватка еды и, что важнее, земли (например, в северной Болгарии доля «лишних людей», молодых холостяков, к концу века достигла половины населения), толкала голодных людей на разбой. Широкую известность получили гайдуки — бродящие по горам и лесам бандиты из сербов и болгар. Кроме того, во время войны с Австрией, когда успех оказался на стороне христиан, в этих землях вспыхнули восстания против османской власти, едва не изгнавшие турок за балканский хребет. Это касается и Греции, хотя «брожения» там шли в горных районах, Эпире и южном Пелопоннесе, и ещё не достигли критической точки, необходимой для восстания. Определённые проблемы создавали местные кланы, боровшиеся за возможность управлять отдельными регионами от лица правительства. Что же до арабских провинций, то они, со своими сильными государственными традициями, быстро оказались почти независимыми: в Магрибе берберы добились права избрать собственного дея, а турецкий паша превратился в номинальную фигуру; в Египте власть стала вновь концентрироваться в руках мамлюков; Левант был поделён между влиятельными фамилиями, узурпировавшими титулы беев. Но основная проблема Порты заключалась в её сердце — султанском дворе. После Сулеймана I стало привычным, что падишах выбирает себе только одну, официальную жену (прежде они довольствовались гаремом). Казалось бы, чем это может грозить? Однако в условиях, когда султан слаб характером (вино — хорошо, но лучше им не увлекаться) и легко поддаётся чужому влиянию, это весьма опасно. Теперь матери султанов (валиде-султан) и их жёны (хасеки-султан) могли управлять своими скудоумными сыновьями и мужьями (пресловутый «женский султанат»). Проблема в том, девушки из гарема не имели представления о реальной политике и решения, которые они «проталкивали», зачастую только вредили. Попытки членов Дивана (органа, заменяющего монарха; состоявшего из великого визиря, главы янычарского корпуса и влиятельных пашей) оспорить это положение привели к бесконечным интригам, которые выплывут на поверхность уже в следующем веке и будут стоить жизни нескольким султанам. Пару слов о янычарах. Они вовсе не были уникальными явлением — до них существовали мамлюки и гулямы. Все они набирались не из мусульман, а христианских мальчишек и были верны только своему монарху. Суть, в общем-то, понятна: это были не солдаты в привычном для нас понимании, а просто рабы войны. Янычары не имела права заводить семью, жили в казармах и всё свободное время посвящали тренировкам. Однако в 1580-х гг. они добились права жениться и заводить хозяйство, как обычные солдаты, а позже ещё и стали продвигать своих детей в корпус. В итоге, вместо верных сторонников, султаны получили неконтролируемое вооруженное сословие, имеющие собственные корыстные интересы. И не стеснявшееся их отстаивать: 1586 году янычары ворвались в столицу и добились отставки неугодного визиря. Могли они и покуситься на жизнь падишаха, но пока что не пользовались этой возможностью (хотя сведущие читатели наверняка знают, что лет через двадцать ещё как воспользуются, так что опасения Турции в главе не беспочвенны). И немного о внешней политике. В 1590 году завершилась третья османо-сефевидная война. Это была победа, пусть и пришлось заплатить огромную цену. В Константинополе был заключён мирный договор, по которому персидский шах не только уступал земли до центрального Ирана (то есть, весь Кавказ, Азербайджан, Курдистан, Лурестан и Хузестан), но и обязывался прекратить преследования суннитов и не поддерживать шиитские восстания в османских землях. Бонусом шах согласился выплачивать ежегодную дань Порте — 200 тюков шелка. Однако ошибкой было думать, что турки легко отделались. Население завоёванных территорий ненавидело османскую власть и было намеренно бороться с захватчиками. Это касалось шиитов, но были проблемы с и христианами (грузины продолжили воевать без персов и лишь через девять лет грузинский царь, закованный в цепи, был доставлен к султану). Надежды решить внутренние проблемы за чужой счёт не оправдались. К тому же, это оказалось только передышкой: новый сефевидский правитель, властный и жестокий Аббас-мирза, в будущем получивший прозвище «Великий», немедленно кинулся перестраивать своё государство. Он отпраздновал свою коронацию, устроив резню кызылбашей, а потом открыл свой двор для европейцев и — что самое важное — их технологий, в первую очередь военных. Да, Аббас рассчитывал получить мощь пороха и вернуть Ирану его прежнее господство на Востоке. И его надежды оправдались. Но это ещё предстоит, а пока что — лишь небольшое предзнаменование, сулящее очень многое.