***
Румельскую крепость — каменное укрепление на левом, европейском берегу Босфора — едва ли можно назвать приветливым местом. Фатих построил её напротив Анатолийской (на правом, азиатском берегу) полтора века назад для войны. После завоевания две крепости оказались не нужны, но камни на строительство уже потрачены, да и не оставлять же места пустовать? Вот и переделали их в тюрьмы. На тюрьму Румелихисар, по подвалам которого я иду в компании Боснии, более всего и походил: мрачный и затхлый, будто лишённый всякой жизни, и покрывшийся мхом от сырости. Снаружи не было ничего ужасающего, да и внутри тоже. Просто тоскливо, холодно, и нагоняет уныние. Не горячий и пытающий Ад, но серое и промокшее от дождей Чистилище. Неплохое, кстати, сравнение для тюрьмы. Чистилище. Мы, правоверные, называем это место по-арабски — Аль-Арааф. Коран учит нас, что в Аль-Араафе нет ничего, он пустынен и безжизнен. Безмолвно сидят на ступенях семи холмов обреченные, каждый со своим грехом, окутывающим их души, словно могильный саван. И стерегут их семь ангелов, запечатанных Аллахом, каждый за своим кругом. Однако милосердие Аллаха не имеет равных в мироздании, а потому и говорят, что Аль-Арааф — не вечное наказание, но шанс, шанс найти искупление, смыть с себя грязь и пыль бренной человеческой жизни, дабы воспарить на Небеса. Но этого не случится, покуда не настанет День Стояния — долгожданный Киямат, называемый Страшным Судом. А до него… до него душа смертного, спасённого от адских мук, но недостойного райского блаженства, будет пребывать меж двух миров. Мне кажется, что это самое правильное сравнение. Ведь цель любого наказания именно в том, чтобы перевоспитать и обучить, а не проклясть и спрятать от мира. Если уж человек совершил что-то совсем ужасное, то наказать его — совсем не проблема. Шариат же дал нам список непростительных грехов, за которые следует подвергнуть казне, и за которые душа несомненно попадёт в Джаханнам. В остальных случаях нужно давать шанс на искупление. В конце концов, как говорят мудрые суфии: даже Иблис и его шайтаны получат такую возможность в конце времён! Кто же мы такие, чтобы отнимать такую возможность у людей?! И не только людей, но и мне подобных. Не полное искупление (едва ли всей воды Белого моря хватит, чтобы смыть кровь хотя бы с одного из нас), сколько о переходе на правильную сторону. Война за достойных тоже считается богоугодным делом. Эти мысли привели меня к идее: если кто-то из воплощений покорённых народов сопротивляется, то стоит воздать ему или ей разумное наказание. Я не хотела и не хочу впадать в безумную и бессмысленную жестокость, как Персия, который издевается над слугами: сжигает заживо, мучает раскалённым железом, варит в кипящем масле… у него больная голова, и все пытки связаны с огнём… Смысла в этом нет! Если долго и больно бить, беспощадно бить, то рано или поздно получающий наказание привыкнет. И будет реагировать, как уставший работник на кофе — боль станет источником бодрости. Или злости. Вон Грузию Персия как только не резал и не топтал, но кавказские восстания с каждым разом только ужесточаются. Как по мне, это мерзкая трата времени. Нет, без телесных наказаний не обойтись. Пороть время от времени нужно, чтобы подчинённые не забывали, что за ними зорко следят. И что любая ошибка мигом превратится в боль. Но нельзя делать так всегда! Даже за самым жестоким кнутом должен следовать сладкий лукум. Никто не будет работать из одного страха, а вот если получит хоть намёк на награду — всё может получится. К примеру, в своё время я жестоко обошлась с Болгарией, Сербией и Албанией. Они не хотели подчиняться и были сурово наказаны — полумесяц, выжженный на теле каждого из них, не оставит сомнений. Но как только балканцы отказались от своей спеси и склонили головы перед падишахом, наследником греческих кесарей, то наказания прекратились, а их люди остались довольны. С тех пор они верно мне служат, хотя и остаются христианами (Албания ещё пытается обмануть, но я-то знаю правду). (А вот Босния, сейчас шагающий впереди меня с факелом в руках, не получил и первого наказания. Он ведь сразу не только преклонился, но и стал искренним мусульманином. Очень похвально, я-то и не настаивала). Но вот в их землях участились восстания. Славяне ждут не дождутся своих германских освободителей, а албанцы — испанских и итальянских. Что мне делать? Простить им это? Было бы опрометчиво. Потому Албания, пару часов назад скулившая у моих ног, была прощена и отправлена на исправительные работы, а два славянских брата, отказавшиеся повиниться, оказались в этой самой Румельской крепости. Представляете, что случается со страной, когда народ и его воплощение оказываются надолго разделены? Поверьте на слово — это очень плохо для всех. Связь-то отнюдь не в одну сторону. Воплощение оказывается будто рыбой, выброшенной из воды, а потому медленно умирает, теряя силы и разваливаясь на части. Это одна из самых страшных ран, которую можно нанести мне подобным, потому что это не только и не столько телесная, сколько душевная боль. Сложно представить, какого это — когда твою душу рвут на части, это можно только почувствовать. Народу не легче, хотя люди и не понимают, почему вдруг стало так пусто и надежда погасла. Зоран — Босния — остановился у одной из комнат, накрепко закрытой железной дверью и сложным замком. Небрежно перебрал связку ключей — я оставила их ему, как самому верному — и, раз посмотрев на меня, открыл. По вздохам и блеску недоверия в чёрных глазах я поняла, что мой молчаливый спутник хочет сказать. Да, заключённый… вернее, заключённая в этой комнате страна вряд ли будет рада меня увидеть. Мы с Венгрией никогда не ладили. Почему так? Быть может, похожее отталкивает друг друга. А нас с Эржи можно назвать похожими: две красивые молодые девушки с нелёгкой судьбой и любовью к войне. А ещё с очень непростым, но несомненно властным характером. Не знаю, что там обо мне думает австриец и прочие «защитники веры Христовой», но я всегда всё узнаю о новых владениях. Нужно ведь знать, как с ними обходиться, верно? Лучше всего расспросить соседей. Мне с Венгрией очень помог Штефан — Ефлак (княжество Валахия, как он себя называл), брат Богдании (княжество Молдавия по её же словам). У него с прекрасной и суровой ханум были непростые отношения — он был её слугой. И сохранил о ней недобрую память. Но это неважно! Важно то, что благодаря ему я знаю: несравненная Эржебет очень, ну очень любит повоевать. В своё время весь Запад облетела, наводя ужас. Потом прижилась, но горячность не потеряла, надавав много-много тумаков то Австрии, то Чехии, то балканской братии, то Польше. Не девушка — гроза для всей мужской округи! Забавно, но с Польшей они чуть не обвенчались. Любит, говорят, этого невыносимого сармата за лихой нрав, острый язык и умелую руку, в которой так хорошо лежит и сабля, и мушкет, и перо для письма. «Мой ангел!», — так она ему шептала в перерывах между битвами, глядя на белоснежные гусарские крылья. Но не сошлись, не везло их королям с сыновьями. Неудивительно, что полячишка зол и лезет драться — ревнует, нет сомнений. Но он один такой, остальным Эржи была костью в глотке. Даже Родерих сражается не ради неё, а только чтобы меня от себя отбросить. А уж славяне как её не переносят — Босния хмурится, Сербия скалится, Болгария прячет глаза. И со мной она не могла поладить. У Дуная должен быть только один хозяин. А потому мы и сражались веками, с тех самых пор, как я начала движение к великой реке. Я же помню её во время походов против меня: гибкий и сильный стан, глаза кроткой лани и взгляд необъезженной кобылицы, блестящие каштановые волосы и причудливый, но приятный запах — смесь сливы, белого винограда и железа. Пожалуй, будь я на век-другой моложе и не настолько заморочена Грецией… может быть клюнула бы на эту воительницу со сладким голосом и тяжёлой рукой, которая так часто почти отрубала мне голову. Вспоминаю — горло и сохнет, и болит. Умеет обворожить, мадьярская пери! — Что вам нужно? — огрубевший голос выдернул меня из воспоминаний. Девушка в лохмотьях, прикованная железными цепями к каменной стене, цеплялась озлобленным взглядом то за меня, то за Боснию. Да, Венгрия красоту растеряла: глаза поблекли и потемнели почти до чёрного, под ними появились ужасные мешки, покрытое синяками лицо и фигура выглядели так, будто из несчастной вытащили мясо — кожа прилипла к костям. Отнюдь не из-за голода, это гораздо более сильное и неприятное чувство, на которое я её обрекла почти полвека назад. Можно обвинить меня в жестокости — что же, справедливо. Меры крайние — я ещё никого из подчинённых не оставляла вдали от народа на такое долгое время. Но если бы у меня был выбор! Попытка Сулеймана создать подвластное королевство рухнула, мне пришлось брать власть на землях Эржебет в свои руки и управляться кое-как… север пришлось отдать Австрии, запад я вручила Боснии, а на востоке оставила полувалахское, полунемецкое и полумядьрское княжество, называемое то Семиградьем, то Эрдеем, то на латинском — Трансильванией. Воплощения у этого государства не было, и пришло время это исправить. — Зоран-паша, — я обернулась к спутнику, — будьте добры подождать за дверью. Босняк не смог скрыть недовольства, но вышел молча. Мы с Венгрией остались одни в маленькой, сырой и тёмной комнате. Из-за цепей она не могла подняться, так что я, ненадолго задумавшись, присела перед ней. Она посмотрела на меня с удивлением, но без раздражения. Всё же рада, что сможет провести время хоть с кем-то, кроме славянского надсмотрщика. — Ты знаешь мои ответы на все свои вопросы, — она быстро отвернулась, позволив себе выражение брезгливость. — Нет, я не приму ислам, нет, я не хочу помогать тебе завоёвывать Европу, и да, я готова сидеть здесь столько, сколько потребуется. До освобождения. — Ох, ты не перестаёшь огорчать меня, дочь гуннов, — я взяла её за подбородок и силой заставила смотреть мне в глаза. — Ты — принявшая учение реформаторов, но набивающийся тебе в мужья германец — папист, каких поискать. Разве ты не чувствуешь, что происходит с твоими землями? У них больше нет покровителя, твой небесный король им не поможет, только ты можешь защитить их от имперцев. Думаешь, Австрия будет ограничивать иезуитов? С чего бы? У тебя было достаточно времени, чтобы понять: никто из них не имеет и половины моей терпимости. Стоит сказать по чести: раскол среди католиков дал мне немало возможностей. Эти реформаторы, жаждавшие вернуться к «подлинной вере» ненавидели своих противников-папистов больше всего на свете, так что даже были готовы позвать меня на помощь. Прежде мне казалось, что франки не могут и смотреть на «неверных»: они презирали и изгоняли мусульман, они унижали и истребляли евреев, они были нетерпимы к греческой вере. Но нет более страшной борьбы, чем между жителями одного дома — и они обрушились друг на друга, отстаивая власть Рима или пытаясь её подорвать. Хотя есть у меня подозрение, что они ластятся из-за моих войн с Испанией и Австрией. На кого из реформаторов ни посмотри — все враждовали с Габсбургами. И даже Франция, дорогая сердцу подруга, раньше защищавшая Папу от германских нападок, была готова забыть о своей вере ради дружбы со мной (хотя и смотрела косо из-за наших переписок с Англией, но я и не обещала исключительной верности, мне-то он не соперник). Хотя я уже и не знаю, какая у неё там вера после сорока лет войн. — Никто из них? — с недоумением спрашивает Венгрия, мотнув головой, заставив меня разжать пальцы. — Никто из нас не отличается терпимостью к врагам — сарацинам и иудеям, потому что милосердие к поганым ещё никогда себя не оправдывало. Оставь вас сегодня — укусите завтра. Будешь оправдываться? Валентин не захотел соединиться с нами и победить мусульман, до монголов, когда был такой шанс — а потом ты его убила. Вот терпимость! Испании пришлось веками освобождать от подобных тебе свои земли, Италия была спасена только чудом — вот результат! С сарацинами нельзя иметь дело. Я говорила, что наша схожесть меня раздражает. Одна из главных черт — и моя, и её — никогда не признавай ошибок и не подавай виду, что тебе плохо. А Венгрии плохо, но она предпочтёт смерть от истощения, нежели подчинение. Ах, какой огонь! Её глаза вспыхнули изумрудным, пока она говорила, но тут же потухли, стоило ей закрыть рот. Бедная, бедная Эржи. Совсем без сил, но ещё гордая. Но как бы не был силён характер воплощения, он не может идти против мнения народа и правителей. Для неё не тайна, сколько князьков предпочли перейти на службу султана, но не подчиняться императору в Вене, как и не тайна, сколько простых людей взялись за вилы, как раскусили имперские планы. Только благодаря гайдукам я и смогла вернуть Трансильванию — имперцы ведь почти изгнали султанское войско, но за пару лет умудрились настроить против себя всех. Да и сама Эржебет — умная девушка, умеющая смотреть на мир немного шире, нежели твердолобые германцы. У них всё просто — есть плохие, злые, ужасные «турки» и немногие предатели, изменившие Папе и императору, а потому заслуживающие костра, и есть они — честные, благородные, в сияющих доспехах, защитники веры и всего хорошего, что есть в мире. Но жизнь куда менее очевидна, нежели им хочется думать. Католики могут считать, что знают, Кто есть Всевышний и чем Он занят, сколько угодно. Пускай. Но они же ещё пытаются затащить в пропасть невежества и нетерпимости других! Варварство и глупость. — Но немцы, — венгерка мнётся и нервно ёрзает по полу. Она разрывается от желания сказать, что думает, и мыслью, что своё мнение ей иметь непозволительно. — Я его терпеть не могу! — Кого? — с поддельным не-интересом спросила я, оперевшись об пол и откинувшись назад. — Австрию! — она гаркнула с такой злобой, что я невольно поддалась назад и попыталась прикрыться рукой. Её глаза снова вспыхнули и сузились до двух полосок гнева, способных прожечь во мне дыру. — Я… я — королевство под покровительством Святого Иштвана, я — победительница аваров и склавов, немцев и монголов, я — дочь Аттилы, внучка скифов, сжимающая в руках Меч Войны, укрытая тенью от крыльев турула! Я… — на неё накатывает приступ кашля, но она невозмутимо сплёвывает кровь. — Я была грозой Европы, когда этот «орлёнок» ещё коз пас в своих Альпах! Да, я в ней не ошиблась. Переливающиеся через край гордыня и самоуверенность, но мне не привыкать — Персия, искренне верящий в то, что он центр мироздания, всё ещё оставался непревзойдённым в этих грехах. — Ну и? — я сделала жест рукой, пытаясь сказать «подумай». — Воительница моя ненаглядная, неужели так и не дошло, что ты, магнаты твои, всё величие потеряли? Надо было лучше за ними следить, да только теперь уже поздно, от королевской Буды давно остался один склад с пушками. И что теперь? — я сверкнула злобой, и теперь пришла очередь Венгрии прижиматься в угол. — Будешь петь мне о том, что было, пока твои люди пытаются спасти от разорения имперцами твои земли? А мне-то казалось, что поддерживать народ — долг каждого воплощения. Твои люди считают, что нужно спасти хотя бы то, что осталось. А то ведь придут немцы — не останется ни Восточного Королевства, ни княжества в Трансильванских горах. И придётся мне отдать тебя Австрии. И знаешь что, мадьярка? Ему ты даже наполовину независимой не нужна будешь. Посадит тебя в Вену, будешь ему в дворце прибираться, одежду штопать и кофе варить. Эржебет задыхается от возмущения и очень хочет мне ответить, но… молчит. Сжимает зубы и устало откидывается на спину. Ей хочется возразить, хочется поспорить, но она устала. Венгрия закрывает измученные глаза и сдувает прилипшие к потному лбу волосы, пытаясь сделать дыхание ровнее. Я вижу не только усталость тела, но и более глубокое чувство, которое можно выразить одним словом — надоело. Ей надоели все эти интриги, которые мы с Родерихом развели вокруг её земель, надоели бесконечные войны, разрушающие её города и отнимающие жизни её людей, надоела смута в голове без правителя, надоело, что её отстранили от всех дел, что она не может решить хотя бы половину проблем решить сама, и просто надоело сидеть здесь, в одиночестве, не имея возможности увидеть ни своих людей, ни даже себе подобных. — Но я могу помочь тебе, Эржебет! — я первый раз за долгое время называю её по имени, и она вздрагивает, как от пощёчины. — У тебя будут свои князья, может, свои короли — только если захочешь! Будут свои магнаты своя столица, сверкающая, как корона — не хуже Вены!.. Я не могу обещать тебе, что верну земли, которые украл Австрия… не сразу. Я подползла к ней, оказалась совсем близко, заставив Венгрию смущённо прятать взгляд. Нависнув над заключённой, невесомо коснулась её губ своими. Всё ещё чувствую сладость винограда, всё же есть у воплощений признаки, которые никогда не исчезают. Захожу немного дальше, легко преодолев вялое сопротивление и найдя чужой язык своим. Не увлекайся. Я разорвала связь, утерев губы рукавом. — Видела? — кивнула я, пытаясь «вернуть» венгерку, которая перестала дышать. — Я… — дрожащим голосом начинает Эржи и, сглотнув, продолжает. — Я видела… моё королевство! Моя корона, корона Иштвана… чужие руки надевали её на чужого правителя — эрцгерцог, никогда не бывший королём, но ставший императором… Мои земли — под властью иноземцев, мои люди, погибающие за тщеславие не своего владыки… НЕТ! Венгрия тяжело дышит, с каждым вздохом всё больше открывая рот, отчаянно втягивает воздух. Встряхивает головой и смотрит на меня с подозрением, но ещё — с решимостью, причём отнюдь не на новый спор. Она снова похожа на себя прежнюю, воинственную и отчаянную. Гнев вдохнул новую жизнь: впалые щёки понемногу округляются, глаза светлеют, в окостеневшие руки и обмякшие мышцы возвращается сила, и запястья уже не вмещаются в оковы. Эржебет дёргается, цепи отзываются грохотом. Она повторяет сильней, отчего камень стены слабо трещит и сыплется. Венгерка смотрит на меня прямо, без страха и с проступающим азартом, улыбаясь, наконец-то довольная — собой и своим выбором. — Не утруждай себя, — я улыбнулась в ответ, наконец-то встав с пола, и потянулась, желая размяться. — Босния! Зоран мигом возвращается. Я замечаю, что костяшки на его правой руки чуть красные от крови — навещал Сербию, запертого в камере рядом. Славно, хотя порой он увлекается наказаниями, забывая о целях. — Освободить её, — ткнула пальцем в Венгрию. — И, будь любезен, принеси мой подарок, она заслужила. Славянин пожимает плечами и, небрежным движением выхватив ятаган на поясе, ударяет по цепям. Ржавое железо рассыпается, даруя пленнице свободу. Эржи сияет от счастья, не осознаёт произошедшее и рассеяно растирает красные и наверняка болящие запястья. Но босняк не обращает внимание, ненадолго выглядывает в коридор и, взяв кое-что очень важное, преподносит мне. Я верчу в руках гусарскую саблю, блестящую в слабом факельном свете. — Она твоя, — я протянула оружие девушке и улыбнулась ещё шире, услышав радостный вздох. — Моя! Но я же сломала её на Мохаче… — она проводит рукой по яркой серебристой стали, заметив посередине клинка надпись на арабском и полумесяц. Проводит пальцем по лунному полукругу и слабо усмехается. — Вы её переплавили. — Только самую малость, — хлопнув венгерку по плечу, я притянула её к себе и второй рукой невесомо погладила по бедру, ощутив дрожь удовольствия. Она много времени провела здесь, неизвестно сколько не чувствовала чужого тепла и ласковых прикосновений, так что теперь всё отдаётся у неё болью напополам с наслаждением. Интересно. Когда она вернётся в Истанбул, то мы обязательно поговорим наедине. Хотя нет, пожалуй, поговорим вместе с Грецией — я давно хотела предложить ему нечто новое. Эржи понравится, я и не сомневаюсь. Прокашлявшись, я отстранилась от Венгрии, мысленно похвалила себя за её смущение и покрасневшие щёки, и направилась к выходу, в котором уже исчез Босния. Венгерка стояла на месте, заставив меня с толикой раздражения повернуться и жестом поманить за собой. Она пришла в себя и быстро выскользнула из камеры.***
Все люди (и мы) борются с переживаниями. В жизни случается всякое, подчас хочется отвлечься, хоть на время забыть о бесконечных неприятностях. Жить вредно, и немудренно, что временами каждый из нас скрывается в тишине. Кто-то посвящает себя творчеству, в надежде изящной лестницей стихов выплеснуть всё плохое, другие находят утешение с друзьями или семьёй, растворяясь в объятьях чужого тепла, третьи идут по схожему пути, пытаясь забыться в любовных утехах, ну, а кто-то… кто-то находит утешение в низменном — заглушает растущую внутри усталость богатством, или, быть может, облегчает страдание сладким, вином, прячет беды в дыму. Недостойно и порой опасно. Уж я-то помню, сколько правителей падали в пропасть, поддавшись винному проклятию. Про курение и говорить не нужно — можно ведь ещё понять уважаемых суфиев и духовных личностей, что через опьянение достигают небесных сфер, но смертному владыке лучше крепко стоять на грешной земле. Но то смертные люди! Что же касается воплощений, то мы — в сущности своей бессмертны. Даже самые дурные привычки не могут испортить наше здоровье. А вот правители… да, их привычки на нас влияют сильно. У меня есть все основания полагать, что моё пристрастие к вину появилось благодаря султанам. Так или иначе, убить это нас не может. Я могу пить сколько угодно, отравления не будет, печень излечится, пусть и не сразу. Другой вопрос, что как раз из-за султанских привычек я начала ощущать последствия: то голова подолгу болит и не проходит без травяной настойки, то тело слабеет и мякнет, то туман в глазах стоит, как у обычного человека, не желая покидать. Но беда в том, что без вина боль только усиливается! Восстания в Анатолии ещё не прекратились, больше того — при Ахмеде они стали только сильнее, не так давно джеляли едва не захватили Бурсу, одну из моих прежних столиц. И всё тело ломит и крутит, новые раны открываются в самых разных местах, заставляя меня в безумной горячке кататься по полу в лужах собственной крови. Вино — единственное, что хоть немного удерживает меня от желания выть от боли. И ещё опиум, конечно. Без этого я бы не смогла выходить за пределы дворца, не в силах перебороть болезнь. Дурная привычка, повсеместно осуждаемая и не единожды запрещённая улемами. Воистину, прав был пятый имам: Всевышний запер пороки на замок, а ключом к ним сделал пьянство. Тот, кто не способен контролировать собственные желания, заслуживает презрения. Я понимаю, что оставить всё как есть — худшее решение из возможных, но остановиться сама не могу, раз за разом протягивая руку к бутылкам. Смешно и грустно, как в одной из шуток про Ходжу Насреддина, когда он встретил пьяницу, который пил… чтобы забыть, что ему стыдно пить. Хочется остановиться, хочется вернуться, наконец, к разумной жизни! Но вот меня, сидящую в зале дворца, в бесчисленный раз поражает боль. А ведь казалось, что отпустило.. Всё тело болит, и в глазах чернеет. Швы трещат, рана на боку вновь открывается, мигом окрашивая моё зелёное платье в кроваво-красный. Я пытаюсь остановить кровотечение рукой, но это бесполезно. Времени ждать тоже нет, приходится найти повязки и, приподняв одежду, быстро обмотать их вокруг талии, сжимая со всей силой. Опасная глупость, будь я человеком, но я-то не человек. Исцеление моих ран зависит от силы восстаний и упорства джелялей, то пытающихся взять города штурмом, то пускающихся грабить окрестные деревни. Уже привыкла и знаю, что скоро они прекратят и боль исчезнет. Нужно только дать время и забыться. Только боль утихает, как я иду в кладовую комнату. Туда, где в холоде и темноте покоится всё то сладкое и кислое, красное и белое, всё то прелестное вино, что я собрала за пару столетий. В последние годы у меня набралось и подарков от Франции, весьма недурственных, от них и голове болит меньше. Всего десяток шагов, один поворот ручки и… ничего. Стойте-стойте, почему не открывается? Я раздражённо дёрнула дверь, но она лишь жалобно скрипнула, оставшись закрытой. Последовал удар и треск дерева. Да, я говорила, что хотела бы обуздать свою зависимость. Но я терпеть не могу, когда кто-то решает за меня! Когда захочу — тогда и брошу! Чувствуя закипающий внутри гнев, я бросилась искать хоть кого-нибудь. Слуг-людей здесь не было уже второе столетие подряд, в своё время ещё Фатих, построив Топкапы, оставил дворец на площади Баязида только для меня и остальных, благоразумно решив, что смертным не стоит нас видеть. Воплощений же в целом было немного (и многие из них редко появлялись тут, любя свои города), так что с домашней работы прекрасно справлялась одна Албания. Вот она-то мне как раз и встретилась в коридоре. Эмина, увлечённо оттиравшая следы с мраморного пола, заметила меня не сразу. Я слабо кашлянула, привлекая внимание. — Хозяйка! — воскликнула она. — Рада видеть Вас на ногах, но, прошу, подвиньтесь, я ещё не закончила мыть. — Мне на второй этаж не нужно, — отмахнулась я, уперев руки в бока. — Кто закрыл кладовку? — Понимаете, — албанка неловко потёрла шею.. — Это Ираклис… Ему приказал падишах! — она выкинула руки вперёд, пытаясь то ли успокоить меня, то ли защититься от неожиданных вспышек гнева. — Ну и зачем? Неужели он наконец-то решил прислушаться к завываниям улемов? — голос дрожит, шайтан, как же меня это раздражает! Скоро и кофе выпить не смогу. Хотя стоит ли удивляться, раз уж улемы хотят запретить даже танцы дервишей, да чего уж — изучение математики, «науки Иблиса». — Если честно, то я ничего не знаю, Вы же понимаете, мне никто ничего не рассказывает, — виновато пожимает плечами Эмина, возвращаясь к работе. — Лучше поговорите с Икой, ему наверняка объяснили. Он в… хм, посмотрите в саду, он там. Об этом я могла бы догадаться и сама. Усталый вздох, и я разворачиваюсь. Мне известно, где искать Грецию. Он любит девственную природу и подолгу пропадает в обустроенном им же саду, занимаясь делами на мягкой траве или мирно сопя под заботливой тенью дерева. Мне он как-то сказал, что не любит шумных городов и такие местечки для него спасение, зелёная крепость тишины, где он позволяет себе забыть о проблемах. Потому же он любит морские путешествия, вдали от пыльных дорог и караванных путей, наедине с природой и с собой. Забавно. Мы делаем разные вещи по одной причине — ища спасение от мирских забот. Быть может, мне стоило не бросаться в пьянство, а заняться чем-нибудь? У меня ведь искусные руки. Отвлеклась бы. Индия как-то сказал, что он свободное время посвящает медитации (во имя просветления) или написанию книг (о любви), а вот Персия либо мучает кого-то, либо безбожно пьёт. Не-е-т, это последний человек в мире, на которого я хочу быть похожей в чём угодно. Мои мысли оправдались. Я довольно втянула свежий воздух и, подумав, скинула башмаки, ступив на траву босиком. Приятная щекотка прокатилась волной веселья по телу, а потом и желанием упасть на землю и позволить позднему Солнцу обласкать меня. Моя несчастная кожа в последние годы совсем не чувствует лучей, это стоило бы исправить, но потом. Взгляд цепляется за Ираклиса, сидящего под молодой айвой, лет десять назад посаженной Ираком. Бываю я здесь редко, куда реже грека, и он даже немного удивляется, когда он замечает меня. И зря, я ведь тоже люблю природу, просто… времени не хватает. — Что я вижу? Прекраснейшая решила осветить своим ликом несчастного слугу? — он притянул меня к себе, поцеловал нежно и быстро. — Война на западе кончилась? Я кивнула, облизнув губы, почувствовав вязкий вкус. — Вот и прекрасно, — он снова пришёл в ленивое состояние и вернулся на землю, сложил руки за головой и довольно откинулся на ствол дерева, заставив его немного покачнуться. Он думает, что прекрасно. Греция, даже встав рядом со мной, вечно говорил, что Дунай переходить не стоит. Он отчего-то был убеждён, что раз ни отец, ни старший брат не смогли закрепиться на севере великой реки, то и я никогда не смогу. Я не поражена гордыней, но ненавижу, когда меня принижают, и когда за дело не верят. Недавняя война показала, насколько же легко выронить удачу, и это, пожалуй, тоже причина, почему я хотела бы забыться в винном тумане. Грек с призывом хлопает земле, приглашая присесть. Я только пожала плечами и села, положив голову на ему на плечо. — Гре-е-еция, — не предвещающим беды тоном начала, сразу же почувствовав его дрожь (он меня хорошо знает и понимает, когда и какой разговор я начинаю, определяя по голосу). — Ты ничего не хочешь мне сказать? — Что, повезло с новым султаном? — невинно улыбается он. — Да, мой новый султан оказался безумцем — позволяю недовольству проскользнуть в голосе и немного хмурюсь. — Он уступает улемам, прямо как его отец. У нас отняли вино! — У меня ничего не отнимали, — он слабо гладит меня по бедру — плохой знак, он всегда так делает, когда хочет сказать что-нибудь плохое и так меня заранее успокаивает. — Ахмед приказал тебе закрыть кладовую. — Да. Я его попросил. Мне немного помогла Анастасия… то есть Кёсем, — он не замечает моего гнева и продолжает. — Я спросил султана: желает ли он заботиться о своей державе? Он сказал, что желает. Я спросил его: считает ли он, что нужно оберегать не только саму страну, но и её воплощение? Он сказал, что здоровье тебя, меня, всех нас — дело, угодное Господу. И я попросил его оградить тебя от худшего, что есть в этом доме. Я злобно скосила глаза в его сторону, но промолчала. Хотелось бы возразить: уж кому осуждать меня за чрезмерную страсть к вину! Греция каждый вечер пьёт по чаше разбавленного (неразбавленное пьют только варвары, как он сам говорит), якобы сердце лучше работает и засыпать легче. Хотелось бы возразить, но беда в том, что грек все свои страсти держит в узде. И я понимаю, но признавать не собираюсь. Что моё — то моё! Терпеть не могу, когда кто-то пытается решать за меня. — Ты это не контролируешь, — тем временем заканчивает грек. — Нет, Асли, право. Сколько раз я находил тебя заснувшей в обнимку с бутылкой? Сколько раз ты спала целыми днями, в который раз перебрав? Сколько раз ты кричала на меня, стоило мне возразить? «Я сама знаю, как мне лучше» — ну и? Не вижу от тебя и попытки. — Прежде султанов это не интересовало, — буркнула я. — Прежде ты сама султанов толком не интересовала. Но Ахмед славный правитель, он… — Ты так говоришь, потому что его мать и жена — из твоих людей. — Разве это плохо? — он посмотрел на меня с долей недоумения, пожав плечами. — Так или иначе, я сказал ему о твоей беде, он не остался равнодушен — неплохо. И это не последнее, чем он хочет помочь. Я думал, ты знаешь, что в Анатолии снова проблемы и все силы брошены туда. Молодой император жаждет покончить с кровавым безобразием. И тебе станет легче. Болезненный, изломленный вздох. Я закрываю лицо руками, чувствуя новый приступ боли в боку. — Мне станет легче, если я выпью… — Ты прячешь проблемы, — в его голосе проскакивают осуждение и строгость, но Ираклис быстро смягчается. Он не умеет долго на меня злиться, да и я на него тоже. — Если он… — я убираю руки и поднимаю глаза на него. — Если он отправил янычар, то мне будет плохо. — В конце тебе будет хорошо, восстания ведь прекратятся. — Но сначала плохо. Прольётся много крови. Крови моих людей. Пусть и восставших. — Этого не избежать. Греция сажает меня к себе на колени и прижимает ближе. Становится легче. Мне всегда становится легче, когда он рядом. Но это ненадолго.***
Боль. Как вы её себе представляете? Какого она цвета, какой у неё вкус, какой запах и звук? Едва ли вы задавились такими вопросами. Многие люди испытывают телесную боль недолго и не «настоящую», а приукрашенную собственным телом, желающим смягчить страдания. Лишь те, кто переживал (именно переживал, а не получал смертельное избавление) долгую болезнь, вроде чумы или горячки, смогут меня понять. Когда испытываешь боль долго, начинаешь к ней привыкать и даже силишься всмотреться, вслушаться, прочувствовать. Просто какого-то момента — так уж устроен организм — человек сражается с болью, как бы пытается откинуть её от себя, изгнать. А потом приходит понимание, что от этого не легче, что страшный зверь, терзающий твоё тело, не может быть побеждён. И ты, задумавшись на бесконечное мгновение, перестаёшь сопротивляться. Позволяешь чувству захлестнуть тебя, овладеть тобой, пройти сквозь тебя, как брошенный камень проходит сквозь воду. Боль подхватывает тебя и играется, как ветер с сорвавшимся листочком. Ты чувствуешь себя ужасно, осознавая беспомощность, замираешь в оцепенении, и лишь руки в отчаянной попытке отвлечься мечутся без контроля, а пальцы цепляются за всё, сжимая до треска, до разрыва, но не могут остановиться и продолжают безумное движение. Ты распахиваешь глаза, в который раз проверяя, осталось ли зрение верным тебе, но видишь лишь бегающих туда-сюда людей, о чём-то кричащих (явно о тебе), но неспособных тебе помочь. Звуки снаружи и внутри (внутри головы) смешиваются в невыразимое сочетание, заставляющее только больше злиться. Голова гудит, как будто кто-то постоянно бьёт в барабаны, вроде тех, что ты видела у восточных купцов. Тело болит, нет, даже не болит — оно разрывается. Как если бы каждую частичку твоего тела тянут в разные стороны незримые нити, а ты не можешь пошевелиться, лишь беспомощно надрываясь в криках, когда пытка продолжается, а ты чувствуешь, что тебя рвёт на части. Где-то кожа вправду расходится, оставляя после себя кровавые полосы мышц. Невидимая сила прижимает тебя к кровати с такой силой, что кости трещат, ты не можешь дышать, не можешь даже вытолкнуть из лёгких воздух, а когда всё же делаешь это — становится только хуже. Невыразимая пытка не прекращается, длится бесконечно, время становится змеёй, укусившей собственный хвост и теперь крутящейся по кругу. Ты не знаешь, сколько часов, дней, недель, месяцев, лет прошло с момента, когда началось, тебе уже и нет до этого дела. Весь разум — то, что от него осталось — наполнен молитвами. Нет, не молитвами! Криками о помощи. Молятся в мечети, смиренно умоляя Всевышнего простить за грехи, а ты ничуть не смиренна и отнюдь не готова биться головой об мраморный пол. Ты кричишь наяву и в мыслях, кричишь только об одном: «Господь Милостивый, Господь Милосердный, Господь Всемогущий, Господь Великий, Господь Избавляющий! Убери, прекрати, отзови. Почему Азраил заслоняет мне Солнце костяными крыльями, почему аз-Забани готовят свои цепи и дубины для меня?! Разве я заслужила, разве действительно так грешна и порочна?.. Дай шанс, один шанс, Всемогущий, Всепрощающий, Всевидящий! Ты — Исповедитель! Так простите же грехи рабыне Своей, той, кто всё сделала для прославления всех Имён Твоих! Прости же, прости, прости, прости!..» Ты боишься, очень боишься, страх давно вытеснил боль, горячим воском облепил твою душу и сковал в тягучий капкан. Ты чувствуешь себя слабой, как никогда, но не знаешь ни о чём, что творится за пределами столицы, дворца и собственной комнаты. Ты ни во что и не желаешь вникать, только молишься и молишься, скрываясь на крик и хрип, пугая собравшихся вокруг слуг. Кровь ручьями стекает изо рта, ушей, глаз — как будто твоё тело уже не выдерживает скопившуюся внутри мерзость. Ты снова кричишь, неспособная сдерживаться. Кто-то пытается отдернуть тебя и привести в чувство, но ярость раненого зверя сильнее: ты хватаешь несчастного (или несчастную, судя по визгливому крику) за руку и выворачиваешь, со странным удовольствием заметив хруст. Кому-то тоже плохо, это впервые так греет душу. Но боль снова захлёстывает тебя, заставляя бросить занятие. Это повторяется и повторяется, так что правильнее было бы сравнить боль с морем. Она накатывает, как волны, то лишь слегка лизнув стопы, позволяя немного прийти в себя и отдышаться, то накрывает с головой, не оставляя возможности ни дышать, ни даже пошевелиться под давлением тысячи несуществующих скал. Рано или поздно всё заканчивается тем, что ты молишь о смерти. Тебе не хочется изгонять стоящего у изголовья твоей кровати Азраила, нет. Ты смотришь на ангела смерти с мольбой, одними губами, не в силах больше говорить, просишь его схватиться за блестящий на поясе серп и оборвать твою жизнь. Одно движение, один миг — и конец всех страданий. Но несущий помощь Господа лишь качает головой, показывая блестящие в костлявой ладони песчаные часы: «Смотри, луноликая, твоё время ещё не вышло. Да и куда ты попадёшь, стоит мне взмахнуть оружием?» Страх снова становится сильнее боли, на миг в голову приходит ясная мысль, что лучше уж перетерпеть, чем навечно попасть в Геенну, полную огня и серы. Но вот мир останавливается, и пелена бреда разом исчезает. Твоё дыхание замирает, краем глаза ты видишь, как часы, отмерявшие твою жизнь, переворачиваются и вновь запускают танец песчинок, а посланник исчезает через один взмах жутких крыльев. Я, до сих пор не веря, начинаю себя трогать, проверяя — уж не сбежала ли душа из тела, не мерещится ли мне земной мир? Кладу руку на грудь — там бьётся о ребра сердце, как пойманная в клетку птица. Опасливо притрагиваюсь к лицу, но чувствую лишь засохшую кровь. Ладонью провожу линию от подбородка до живота, зацепив множество свежих, но уже не кровоточащих ран. Самая большая, та самая, на боку, появившаяся полвека назад и с тех пор открывавшаяся по своему желанию, почти не болит… и, хотя я ещё не хочу себя обнадёживать, медленно покрывается корочкой, дабы наконец исчезнуть, оставив только белёсый шрам на память. Я чувствую, как моё тело, выбравшись из пропасти, начинает собирать силы для. Будет долго, неприятно, но радует. Всё болит и ломит, я теперь чувствую это яснее, но не столь резко. Больше похоже на истощение, почти достигшее непоправимой точки. Рядом с моей кроватью, прямо на полу, сидит Греция. Как сидит — давно уже спит. Тот «миг» остановившегося времени был мигом только для меня, а в жизни я лежала без криков и стонов уже достаточно долго. Ведь никто не суетится, не прыгает рядом. Вся комната выглядит так, будто недавно буянил, но всё прошло и вернулось к мирной жизни. Ираклис выглядит уставшим. Теперь я вспоминаю: он сидел рядом со мной, я ненадолго успокаивалась, когда он прижимал меня к себе, пытаясь остановить, когда я себя не контролировала и наверняка кого-то поранила. Шайтан, а ведь я сломала руку Албании, это её крик был, когда она потянулась ко мне, пытаясь залить мне в глотку какое-то своё успокоительное зелье. Я пытаюсь встать с кровати, чтобы хотя бы умыться, но у организма явно свои планы, ведь сил у меня нет ни на что. Ноги, коснувшись пола, тут же мякнут — и я падаю обратно, обреченно закрыв глаза. Дам себе ночь отдыха. А завтра поговорю с султаном. Завтра. Тьма раскрывает пасть, пожирая меня без остатка.***
Солнечный диск медленно скатывается вниз, касаясь зеленоватых волн. Я стою неподалёку от моря, а впереди созерцает природу Ахмед. Молодой султан, из мальчишки успевший превратиться в юношу, был непозволительно печален для своего возраста. Хотя чего ему радоваться? Прошло всего шесть лет его правления, а за плечами уже остался унизительный мир с немцами и множество тяжёлых поражений от персов, превративших в ничто усилия деда. Я могла бы назвать его правления неудачным, могла бы разозлиться. Но так ли это важно, если я первый раз за несколько десятилетий могу трезво мыслить и стоять без чужой поддержки? А ещё чувствую, как старые раны наконец-то затягиваются. Временами это оказывается важнее побед. Начала ценить спокойствие выше золота. Неужто старею? Да нет, скорее взрослею. — Ты тоже считаешь, что я — плохой правитель? — падишах разворачивается ко мне с плескающимися в карих глазах сомнением. Не страшно для молодого владыки, но лучше от таких привычек избавиться как можно скорей. — Вы усмирили джелялей, — я попыталась улыбнуться приветливей, чтобы обнадёжить его хоть немного, но без лишних рукоплесканий и лести. — И наконец-то взяли власть в собственные руки. Мне жаль Вашу бабушку и мать, но они были… — Самовлюблёнными стервами, не дающими мне править! — горячо вставил Ахмед. — …чрезмерно честолюбивы, на мой взгляд, — сдержанно закончила я. — Пророк (храни его Аллах и приветствуй) учил нас, что джихад женщины — следовать за своим мужчиной, помогать ему и служить, а вовсе не пытаться перехватить власть, как это делали и они, и их предшественницы. Это недостойное поведение, за которым должно следовать наказание. Стараясь быть тактичнее, я внимательно следила за его реакцией. В своё время он внял моему совету устранить свою мать от регентства, но я так и не смогла понять, в чём же причина неожиданной смерти молодой женщины (ей не было и тридцати лет) — отравление или вправду болезнь? Подозрительно быстро перестал горевать. Но султан при всяком разговоре оставался невозмутим. — Наказание всегда находит преступника, особенно перед Аллахом, — уклончиво ответил юноша, заведя руки за спину. — Но меня не покидает мысль, что Всевышний решил наказать мою Империю. Причину только понять не могу, ведь мы делаем всё для него! Распространяем истинную веру, завоёвываем новые земли, но не забываем и о старых. Всё по Корану, уж при мне-то точно. И всё же что-то не так!.. Понять бы. Султан мучается размышлениями, задумчиво потирая подбородок. Я ясно вижу его мысли и терзания. В жизни бывают такие моменты, когда нас поражает чувство чего-то такого, когда мы понимаем, что есть проблема, но никак не можем её определить. Это точит нас изнутри, не давая сидеть и даже стоять на месте, но при любой попытке понять — растворяется, как утренний туман. Наши общие мысли прерывает звонкий голос муэдзина. Мы невольно поворачиваемся в сторону минаретов Айя-Софии, стоящей напротив. Пришло время вечернего, трёхразового намаза. Я вздохнула, уже собравшись в мечеть, но юноша отвлёк меня, радостно хлопнув в ладоши. Весёлая усмешка падишаха удивила меня, а он лишь довольно покачал головой собственным мыслям. — Конечно! — он смотрит на меня, хитро прищурившись, и беззастенчиво тыкает пальцем. — Вот скажи мне, луноликая, при моём отце в пределах Истанбула построили хоть одну мечеть? — Не-ет, владыка, — ответила я, начиная понимать его скорее интуитивно. — А при его отце? — Тоже нет. Целых сорок лет не строили, но я не совсем… — Вот-вот, я именно об этом, — поучительный тон Ахмеда вызвал ещё большее удивление. — Но ведь мечеть — место собрания, место молитвы! Оно должно быть прекрасным, должно быть большим. И мечетей должно быть много, как можно больше!.. Но, пожалуй, сейчас хорошо было бы построить одну, но самую красивую в мире, — он мечтательно поднял глаза к небу, уже не обращая внимания на меня. — Да, самую красивую. И будет она белоснежно-голубой, сверкающей от падающих солнечных лучей… Отличная мысль, нужно срочно найти Седефкара, Синан-ага наверняка обучил его всем своим тайнам… Султан забыл обо мне, уверенным шагом отправившись в сторону мечети, продолжая рассуждать вслух. Я перевела взгляд с отдалённой Айя-Софии до удаляющегося Ахмеда. Вид бубнящего юноши заставил меня прыснуть смехом (уж очень забавно выглядел), прикрывшись рукавом. А вот шёл он быстро, явно сменив путь, так что уже через пару минут я побежала за своим владыкой, удерживая чадру от морского ветра. Надо бы узнать, что он там задумал — я же не зря дала себе слово, что без моего ведома никто ничего делать не будет, даже сам султан. Совсем забыли, кто тут Блистательная Порта!***
Количество фактов не имеет границ, автор расставит всё по местам. Ахмед I стал султаном Османской Империи в весьма непростой обстановке. В начале 1590-х гг. обстановка во многих районах Анатолии была чревата социальным взрывом. Стычки населения со сборщиками налогов произошли в Диарбекире, Эрзруме, в области Карамани во многих других районах. В 1595 г. вспыхнуло большое восстание: «…В Анатолии презренные райя, найдя страну без присмотра, встали на путь грабежа и разбоя… — свидетельствует хронист Китяб Челеби. — Вооружившись клинками и иным оружием, они грабили и разрушали, нанося оскорбления уважаемым людям». Гражданская война началась как восстание плохо вооруженной райи, к которому затем примкнула часть расколовшегося военного сословия. Этот раскол спровоцировал сам султан: осенью 1596 г. после битвы с австрийцами при Кересташе он приказал провести смотр и уволил в отставку всех, кто дезертировал с поля боя или вообще не явился в войско, — 30 тыс. воинов; многие из беглецов были казнены. Отставленные сипахи примкнули к восставшим райатам; к ним присоединились многочисленные разбойники-левенды. С самого начала активное участие в восстании принимали туркменские и курдские кочевые племена, давно ненавидевшие османов. Восстание охватило сначала Восточную Анатолию — область с преобладающим кочевым населением. Под знаменами повстанцев собралось 70 тыс. воинов, и их вождь Кара Языджи провозгласил себя Халим-шахом Победоносным. Целью Кара Языджи было создание в Восточной Анатолии независимого государства. Некоторые традиционалистски настроенные беи принесли присягу новому шаху, но осенью 1601 г. Халим-шах был разбит и погиб. На смену ему пришли другие вожди; в 1603 г. восстание распространилось на густонаселенные земледельческие области Западной Анатолии, общая численность мятежников (джеляли) достигла 200 тыс., и они захватили старую столицу Османов, Бурсу. На Балканах также вспыхивали восстания, здесь вели борьбу отряды христианских повстанцев-гайдуков. Султан был вынужден заключит мир с Австрией и бросить на подавление восстаний всю свою армию. В конце концов в 1609 г. восставшие были разбиты. Однако подавление восстаний не разрешило социальных противоречий, которые были их причиной. Длительный период смут привел к разорению страны, сотни тысяч крестьян стали жертвой голода и эпидемий, многие бежали из охваченных войной областей. В 1609 г. султан Ахмед I издал «Фирман справедливости», по которому крестьяне могли получить назад земли, проданные ими во время предвоенных голодных лет или оставленные в период войн. Таким образом, этатистская монархия вернулась к политике регулирования социальных отношений. Правительство снова крепко держало вожжи, не давая спуску ни чиновникам, ни простонародью. Как автор фанфика уже писал в прошлой главе, главной причиной кризиса было малоземелье — образовалось огромное количество «лишних людей», которые просто не знали, где себя применить, а потому пускались либо грабить, либо служить, но в итоге приходили к тому же грабежу. Конечно, это далеко не уникальное явление, подобные кризисы наблюдались и у других европейских стран, но есть нюанс — другие державы имели возможность сбрасывать своих «пассионариев» в колонии. Порта такой возможностью не обладала, а потому стачивала людей в войнах. Но это было чрезвычайно затратно для экономики, о которой Ахмед тоже проявлял заботу, стараясь не растрачивать силы своего государства попусту, а потому проблема, изображённая в фанфике как «болезнь» Турции, стала, можно сказать, «хронической», то вспыхивая, то стихая. Да, при жизни этого султана восстаний больше не было, но система всё ещё была сильно завязана на личности правителя. К тому же, проблема янычар и армии вообще не была решена, что ещё даст о себе знать при его сыне. Но об этом в следующих главах. Что же касается внешней политики, то в правление Ахмеда I Порта вела всего две внешние войны: с Ираном (с 1603 по 1618 гг.) и с Австрией (с 1593 по 1606 гг.). Первая была проиграна с треском ещё в первые годы, персидский шаханшах просто уничтожил османскую армию, а потом переламывал новых солдат десятками тысяч, изгнав турок сначала из Ирана, а потом приступив к Кавказу. Война с Габсбургами тоже была не сильно удачной, однако случилось удивительное дело: австрийцы умудрились победить самих себя. Автор понимает, что для читателей это прозвучит удивительно, но на момент действия работы Венгрия была преимущественно протестантской страной. Да-да, учение Кальвина практически вытеснило там римскую веру! Католиками были в основном те магнаты и крестьяне, кто уже сбежал к немцам, в верхнюю/северную Венгрию (ныне Словакия), а вот в османских пределах папистов практически не осталось, да и не жаловали их султаны. В отличии от реформаторов. (Исламо-протестантские связи — это вообще отдельная тема. Чтобы читатели понимали накал: даже у нидерландских революционеров существовал лозунг «Liever Turks dan Paaps» (Лучше турки, чем паписты). И они даже зондировали османов на предмет помощи против испанцев, таки да) И тут, во время австро-османской войны, перед Габсбургами возникла проблема: Трансильванию они захватили, но терпеть еретиков? К чёрту! Не говоря уже о том, что венгров сильно пугало желание императора СРИГН включить их земли непосредственно в состав Империи, при этом активно привлекая немецких колонистов (а ведь немцев в Трансильвании уже было 15%, это действительно не могло не волновать). Само собой, терять ни собственные права, ни самостоятельность родной страны венгерские магнаты не собирались, да и крестьянам засилье чужеземцев претило. А османы предлагали вполне сносные условия: веротерпимость, вассалитет и защита, но относительная свобода действий (если они не направлены против Порты). Венгры нашли их более предпочтительными, так что в 1604 году в Трансильвании началось восстание под началом Иштвана Бочкаи, который изгнал австрийцев, принял от султана корону и стал князем. Хотя, стоит признать честно: с этим замечательным, действительно процветающим в то время княжеством наследники Ахмеда ещё накушаются проблем. Даже в урезанном состоянии, Венгрия (а Трансильвания — это именно наследник Венгерского Королевства, да и основное население там было ещё мадьярским) не оставит своих гегемонистических устремлений, да и оставлять немцам венгерские земли совсем не хотелось. (Важно отметить, что Трансильвания охватывала лишь восточную часть распавшегося государства. Север принадлежал Габсбургам, а запад был поглощён Портой. Там ситуация была довольно плачевной: постоянные войны разорили эту часть страны, города стали мусульмано-еврейско-цыганскими, вся власть принадлежала боснийскому паше, да и стоящая там армия была полностью южнославянской. Грустно, и даже расцвет востока не мог этого полностью исправить). Так или иначе, но Ахмеду очень повезло: почти проигранную войну удалось свести вничью, изгнав австрийцев из дунайских княжеств. После чего он занялся восстаниями, о которых автор уже говорил. А когда всё закончилось, вернувшийся в Константинополь султан решил: давно Османы не возводили храмов во имя Аллаха, целых сорок лет. И решил возвести. Нам этот храм известен как Голубая мечеть — один из самых значительных памятников османской эпохи Стамбула. Неплохой результат, да и передышка бывает нужней постоянных побед. И ещё автор искренне не понимает, почему он так долго молчал. Лень, глупость, безответственность? Печально это! Остаётся надеяться, что не повторится с: