Вы знаете это удивительное чувство, когда ты просыпаешься… во сне? Я знаю, что звучит причудливо, но задумайтесь: помню же, как, стянув с себя верхнюю одежду и небрежно зевнув, с наслаждением укуталась в одеяло. А потом неожиданно поняла, что спать не хочется. Раскрыла глаза, а тут
снова произошло то, что я так ненавидела.
Обнаружив себя на ногах, я оглянулась и тут же поняла, что это не мой Истанбул. Ровно тот же город — где угодно узнаю это высокое синее небо, бухту Золотого Рога, напоминающую усыпанное алмазами ожерелье, и удивительный цвет воды, не похожий ни на один в других морях. Это был тот город, но не то время.
Ведь в моём времени нет больше ни креста, горделиво возвышающегося над Святой Софией, ни бронзовой статуи кесаря, оглядывающего свои владения с центральной площади, и нет сверкающего белоснежным мрамором дворца с неизменными пурпурными мотивами, царственной красной дорожкой, ведущей к покоям румского кесаря. Этого давно нет, — что-то разобрали для новых построек, что-то переплавили или распродали — но было сотни лет назад.
Сама собой приходит мысль, что это Константинополь. Тот, старый, не мой Константинополь. Устало потрепав себя по щекам, я подумала и решила выяснить, зачем же видение пришло ко мне теперь.
После смерти Рума (после того, как я поглотила его) меня посещали такие сны. Стоило закрыть глаза, как древние образы возвращались, а ночью и вовсе не давали покоя. И я словно смотрела сказку из тех, что в детстве рассказывал мне отец: про людей из века героев, когда произошло всё самое значимое, когда мир содрогался от битв света и тьмы, когда ещё были пророки и святые, а вера была крепка, как чёрный камень Каабы. Чудесное время, во всех смыслах, но едва ли я хотела бы жить в нём. О великом лучше читать (или «видеть») — хоть живым останешься.
Но что удивительно: после нашего «сближения» с Грецией, меня видения (оставшаяся от Рума память) больше никогда не мучили. Ни разу. Быть может, я смогла бы увидеть их, если бы захотела. Как хотела раньше, только чтобы услышать голос Валентина. Но это перестало быть нужным, когда у меня появился Ираклис.
Зачем страдать от прошлого, чувствуя, как сердце обливается кровью и разрывается на тысячу частей? Если можно просто подползти ближе к сопящему рядом греку, положить голову ему на плечо, а потом ещё закинуть на него ножку — вот и весь рецепт хорошего сна. И нет дурманящих миражей, только яркие вспышки тепла и чувство свежести утром. После прозрения мне хотелось только, чтобы это никогда не заканчивалось, но уж никак не возвращаться в круговорот самобичевания с эхом боли из ушедших веков.
А жизнь, как всегда, рассудила иначе.
Только в этот раз оно удивительно реальное, какое я и раньше нечасто видела (а не расплывчатое разноцветное марево с еле различимыми голосами, как бывало прежде). Будто вправду перенеслась в Истанбул, каким он был при кесарях. И, шагая по Константинополю в одном ночном платье, я не беспокоюсь, что меня кто-то увидит. Бывала уже, так что я знаю — в этом «мире» всё будет идти, как шло, а я так и останусь незримым наблюдателем.
И всё же, даже несмотря на фальшивость и неловкость всего происходящего, я не могла идти по своей будущей столице с равнодушием. Не получалось не нахвалиться на её пышные дворцы и великолепные каменные дома, словно поднимающиеся до неба. Не меньше поражали высокие стены, на далёком западе защищавшие город, от которых до самых полей шли большие сады и удивительные сооружения, питавшие город пресной водой.
И я понимаю, что где-то там, за многоэтажными домами знати и возвышающимся над морем дворцом, есть совсем другой Город — деревянный, бедный и грязный, город простолюдинов, недостойных лицезреть божественного кесаря и его семейство. Но кого это волнует? И в моём Истанбуле хватает маленьких перекошенных хижин, на которые султан и смотреть не желает. О стране всегда судят по управляющим ею, а не по «стаду».
Ступни ничуть не царапаются, когда я шаркаю по вымощенной дорожке, чувствуя каждый уголочек и все неровности с трещинами, но ни капли боли. Хотя я никогда не бывала в
таком Городе, внутри меня свербело неведомое чувство, без туманных намёков завладевшее моими ногами и направляющее в нужную сторону. Всё вокруг хоть и кажется правдой, всё же выдаёт обман — мир будто плывёт, так что я в пару мгновений оказываюсь у кесарского дворца, не встретив на улице ни одного человека.
Он был ослепительно великолепен снаружи, но и внутри — непередаваемо прекрасен. Огромные двери будто сами собой отворились, пуская меня посмотреть на это пристанище ангелов (ужасное богохульство, но иного сравнения у меня нет). Я многое построила сама, но никогда не оставалась равнодушной к чужой красоте.
Выложенный мрамором пол был лишь началом дворца. Подняв голову, можно было разглядеть огромные, высокие залы и длинные коридоры с толстыми колоннами, украшенными серебром. И всё на золотом фоне со сверкающими картинами мозаики, в ярчайших красках представляющей свершения кесарей, всё, что они делали на благо Империи столетиями. Всюду, куда бы я не бросала взор, у меня рябило в глазах от прекрасной живописи и неприличных нагромождений золота.
Прежде я считала, что греки любят пурпурный (цвет власти), алый (цвет войны) и белый (цвет чистоты), но теперь я понимаю, что их сердцами всегда повелевал золотой — цвет богатства и алчности, цвет могущества золотых монет, способных взять любую крепость, купить любую душу. Даже душу воплощения.
Какая ирония. Хотя и серебра здесь хватает.
Неведомое чувство и догадливость приводят меня в огромный зал, где, наверняка, кесарь принимает людей (определить несложно, ведь, если задуматься, все царские дворцы похожи, а султанский я знаю до последнего уголка). Открывшийся вид вызывает у меня лишь возмущённое фырканье: украшенными драгоценными камнями золотой трон, над которым была подвешена, на цепях из чистого серебра, золотая же корона, осыпанная алмазами и жемчугами (индийскими, я их где угодно узнаю).
И откуда такая любовь к бессмысленной роскоши? Удивительно, что я,
Блистательная Порта, говорю такое, но даже мне это кажется чрезмерным.
Ах, мужчины! Вечно они недостаток силы в руках и мудрости в голове стремятся заменить внешним блеском, будто бы самоцветы и металлы даруют им уверенность и спокойствие. Вспоминается Индия со своим грандиозным троном, в котором он напоминал павлина, распушившегося рубинами и бриллиантами, и Персия, восседающий на троне с двумя львами, глаза которых пылали сапфирами.
Нет, не подумайте! Мне прелести роскошной жизни известны. Тот, кто прожил долго в моём доме, знает: мне не хватает для омовения простой воды, но нужна утренняя роса, собранная слугами для меня; без сомнений, после неё идут бесчисленные мази, крема и прочие ароматы, которыми я в последние годы обливаюсь так часто, чтобы сохранить и преумножить свою чарующую красоту; огромное наслаждение — не чувствовать привычного для землепашцев зуда и не ловить блох от грязи, одеваясь в яркие одежды не из персидского (похожего на людскую кожу), но из китайского шелка (струящегося по телу, как вода из ручья), и всегда уберегать свои мягкие руки, нося на людях перчатки; не уподобляться простолюдинам, едящим руками, но делать это изящно и ловко, орудуя серебряной вилкой.
— И для кому лгать? — устало вздыхаю я, улыбнувшись про себя. — Я точно такая же, как все эти полные гордыни мужчины. Даже отец долго не продержался против греческой изнеженности. И с чего бы я… мы все должны отказываться от преимуществ своей жизни? Ещё чего.
Погрузившись в свои рассуждения, я не замечаю небольшую фигуру, сидящую на троне, укрытую тенью короны. Присмотревшись, я вижу ребёнка, мальчика не больше пяти лет от роду. Его не тронутое Солнцем личико и большие круглые глаза, в которых отражалось зеленоватое море, а ещё чудное положение, будто он, задумавшись, весь сжался и что-то высматривал, делали его похожим на маленького совёнка — такой же хмурый, круглый и с забавной каштановой шевелюрой, напоминающей лохматые пёрышки. Удивительно, что такого беззащитного и вкусного малыша кто-то мог оставить одного.
Мне поразили умиление (что-то нынче я стала часто умиляться детям, к чему бы это?) и резкое желание его потискать, но потом сердце закололо от понимания.
Греция.
Эта крошка, укутывающаяся в длинный пурпурный плащ — мой Греция. Только за столетия до встречи со мной. Ещё безгрешный ребёнок, которому предстоит множество лишений и несчастий под напором склавов, арабов и франков, прежде чем он обретёт покой в моих объятиях и поцелуях.
Только если в «настоящем» Ираклис, зрелый юноша прежде и молодой мужчина теперь, вызывал у меня приступы самых пошлых мыслей (которые я ничуть не сдерживаю и обязательно воплощу все до последней), то сейчас от этого становится как-то неловко. Я не виновата, что этот малыш вырастет и станет весьма соблазнителен для любой девушки (но только подумайте на него посмотреть больше положенного!..).
Маленький Греция съёжился, сонно хлопая глазами, и широко зевнул. Он меня не видел, как никто никогда не видел в прежних видениях, зато я могла без трудностей подойди к нему, уставившись прямо глаза-в-глаза. Попыталась коснуться пальцем его пухлой щеки, но прошла насквозь, словно я — не человек из плоти и крови, а видение. Хотя здесь это действительно так.
Звук открывающихся дверей отвлёк меня. В комнату вошёл юноша около двадцати лет на вид, с кудрявыми чёрно-каштановыми волосами до плеч, высоким лбом, тонкогубым ртом и лёгким пушком усов под изогнутым носом. Гибкая фигура и лёгкие черты красивого лица делали его немного женственным, но глаза, грозно блестящие тёмно-зелёным огнём, прервали бы любые шутки на эту тему. Облачённый в фиолетовую мантию с золотыми узорами, он двигался к трону плавно и уверенно, как следовало бы хозяину дворца.
Сперва мне казалось, что это кесарь или один из его сыновей, но я тут же хлопнула себя по лбу, ругая дырявую память.
Рум! Валентин, только, как и Ираклис, мало похожий на себя взрослого и даже постаревшего, каким я его помню. Я перенеслась в
давнее время.
Как ни удивительно, но первое, о чём я подумала — прошлый Рум и нынешний Греция мало похожи. Да, когда я только привыкала к своим чувствам, мне, изголодавшейся по старшему греку, младший казался его точной копией. Копией человека, которым я столетиями жаждала обладать. Наверное, я сама себя убеждала в этом, но теперь мне совсем не хочется какого-то «замещения», это кажется оскорбительным к Греции. Да и меня он устраивает таким, какой есть.
Разве могла бы я променять высокий и переливающийся голос Ираклиса, его нудные, но заботливые советы и указания, его руки, привыкшие к труду торговца и письменосца, а потому ловкие и цепкие (и так приятно-волнующе гладящие меня), его немного туманные, но всегда добрые глаза, променять на… на что?
Когда Валентин начинает говорить, я слышу чётко поставленный и звонкий, но совсем не ласковый голос, скорее похожий на звон мечей и щитов. Таким отдают приказы и, совсем иногда, скупую похвалу. Рум, даже разговаривая с младшим братом, держится по-воински прямо, будто у него в спине негнущееся копьё, а двигается с удивительной небрежностью, но сразу понятно, что в любой момент он может свернуть голову или вспороть брюхо, одним мановением ухоженной руки. Он почему-то щурится с подозрением, кинув младшему пару слов, так что мне становится не по себе.
И правда. На что променять? Теперь, без влюблённости, я понимаю, что мы с Румом никогда не ужились бы.
Мне нужен заботливый и строгий, но в меру услужливый и терпеливый мужчина. Как Ираклис. А его старший — вечный обитатель казармы, всего добивающийся хитростью или жестокостью. Даже столетия жизни в роскошном дворце не смогли изменить его суть, лишь обернув в приятную оболочку. Нет, я всё ещё уважаю его — как бы то ни было, Валентин навсегда останется в истории великим воином и властелином. Но он сказал мне правду: мы бы не смогли построить ничего прочного.
Он — не мой суженый.
Смотря на него, я не чувствую эту ниточку, которую между людьми протягивает ангел, не вижу его души и открытого разума, как должно было быть при
связи. Не улавливаю, как с Грецией, каждого удара сердца и каждого вздоха, не слышу его мыслей в своей голове, не могу предугадать его действий, не хочу прижаться как можно ближе, понимая, что каждый миг разлуки отзывается болью. И его память, оставшаяся мне, не сделала нас ближе.
В конце концов… хорошо, что у нас всё закончилось так, как закончилось. Правильно.
Только одного понять не могу: почему я должна видеть это? Их слова скользят и доносятся отрывками, словно эхо в горной пещере. Но в отзвуках я не улавливаю ничего важного, хотя и не слышу всего. Почему же тогда это воспоминание оказалось столь сильным, что смогло затянуть меня, несмотря на Грецию, сопящего рядом со мной в настоящем?
— И-и, значит, он с-снова при-и-идёт? — сонно протягивает мальчик, протерев глаза.
— Увы, — с горечью отвечает Рум, невольно повторив жест младшего.
Моё внимание снова привлекает скрип. Массивные двери открываются, будто сами по себе, я краем глаза замечаю, как ночные свечи в углу комнаты резко вспыхивают и выгорают. Появляется неприятный запах чего-то горелого, а вокруг становится одновременно темно и душно, будто кто-то выпил свет и вернул его жаром, скребущим когтями по горлу. Ираклис хмурится и, спрыгнув с трона, прячется за спиной брата.
Почти сразу появляется мужчина. Как и с греками, я не могу точно угадать его личность, но смутно чувствую, что он мне знаком, близко знаком.
Сперва у меня не получается рассмотреть его точно из-за нежданной темноты. Но она быстро отступает, позволив мне разглядеть острые черты на чуть покорёженном лице — верхняя челюсть явно выступает над нижней, обнажая пару клыков в улыбке, отчего их обладатель довольствуется резкой и хищной внешностью. Тем не менее, он, без сомнений, красив, хотя это красота иного рода, нежели у Рума: она не поражает своей «правильностью», а кажется естественной и одновременно таинственной, а потому притягательной. Да, именно
притягательной. Не идеальной, божественной или что-то ещё. Это красота Иблиса, каким он показывается людям, когда хочет сгубить очередную душу.
Когда я замечаю золотое свечение глаз и знакомый полуоскал, то едва не задыхаюсь от накатившейся злости и желания ударить появившегося, со всей силы, так, чтобы все зубы у него вылетели.
Персия. Порывисто выдохнув и сжав кулаки до боли в костяшках, я с негодованием вспомнила, что не могу ничего сделать в этом сне. А как бы хотелось! Я-то знаю, что этот змей исфаханский всё переживёт, чтобы мне жизнь портить.
— Я прибыл сюда… — Куруш, к моему удивлению, говорит подавленно и болезненно хрипит. Под его расшитым серебром халатом легко увидеть доспех, похожий на рыбью чешую, а на лице и руках были грязь и кровь. — Я прибыл сюда по воле шаханшаха Хосрова (второго этого имени), сына Ормизда (четвёртого этого имени). Я пришёл просить… пришёл просить… пришёл…
— Хватит, Кир, я знаю, — с оттенками раздражения вклинивается Рум. — Ты пришёл просить помощи.
Выражение лица перса была непередаваемым. И представить не могла, что столько плохих чувств — ярость, обида, зависть, желание убить — можно переживать в один момент. Кажется, у Куруша не только кулаки зачесались, но и глаз стал дёргаться, как будто Персия вот-вот сорвётся, закричит и начнёт крушить всё вокруг. Но он только сжимает челюсть (слышу скрежет) и согласно кивает.
—
Проблемы, как ты знаешь. Ох уже это престолонаследие, — с хорошо знакомой мне ложной небрежностью отвечает он.
Валентин не покупается, но тут же отмахивается от подозрений. Я слышу его мысли.
Маврикий прав. Что может сделать Империи персидский царевич, посаженный на трон на ромейских копьях? Хосрову ещё предстоит укрепить свою власть, а мне армия будет куда нужней в Иллирии и Фракии.
Он не произносит этого вслух, но я ясно слышу в его внутреннем голосе самоуверенность вперемешку с царственной небрежностью. Что бы ни произошло у них с Персией, но теперь Рум перестал воспринимать его, как равного соперника, предпочтя общаться покровительственно. Я разочарованно скрипнула зубами, заметив в глазах Валентина такую знакомую гордыню. Раньше я её часто видела в отражении.
Я вижу Рума насквозь. Вижу, как он, спокойный и непоколебимый внешне, в душе упивается своим превосходством, своей властью над извечным соперником. Он понимает, что без него Куруш не справится, что, первый раз за многие столетия, он готов на любые уступки, лишь бы получить помощь — войском или золотыми монетами. Это чувство кружит голову и туманит разум, даруя красочную, но фальшивую картину. Нет сомнений, что последует глупость.
Вспоминалась собственная встреча с Персией, произошедшая лет двадцать назад. Тогда он выглядел похоже: не потерявший уверенности, но весь грязный и измотанный, слабый и ветхий, будто способный развалиться от одного прикосновения. Неудивительно, учитывая, что кроме меня у него хватает бед — и Индия, решивший отнять кабульские земли, и узбеки, разорившие и завоевавшие у кызылбашей весь Хорасан. Тогда мне казалось, что род Сефи можно забыть, как и самого Персию, который должен был вот-вот провалиться обратно в Джаханнам. И мне это нравилось. А что? Был Персия — и нет Персии.
Мне это нравилось. Мне казалось, что его гибель защитит мои восточные владения, что теперь-то уж в Умме будет спокойно.
А потом новый шах — тот, кто отдал мне все свои земли до самого Лурестана — неожиданно разъярился на Порту, отправив в бой новое войско. И все мои мечты, что я уничтожу шиитскую ересь, что раз и навсегда покончу с персидской заразой, что смогу соединиться с узбеками и выйти к Индии, что теперь никто и никогда не поставит моё господство в Умме под сомнение — всё это оказалось пустыми грёзами. Персия вернулся сильным и злым.
И правда змей, да? Такой же живучий, а ещё скользкий и ядовитый. И такой же мерзкий. Ненавижу.
Никто не услышит мои стенания.
— Твои условия? — вопросом разбивает мои мысли Куруш.
Валентин победоносно ухмыляется, наконец позволяя чувствам открыться. Греция опасливо выглядывает из-за спины брата, стараясь не привлекать к себе внимания, но одновременно восхищённо смотрит на старшего, понимая, что это его триумф.
— Ты уступишь все спорные земли. Все, — Рум кладёт руку на плечо перса, отчего тот немного шипит, но терпит. — Армения до Двина, Иверия до Тифлиса, север Месопотамии до Нисибиса. И ещё, — он строго погрозил пальцем. — Я больше не плачу дань за твою никчёмную «защиту» Кавказа от скифов, всё равно они через переходы ходят как к себе домой. И никакого преследования христиан, Кир. Ни в Междуречье, ни на Кавказе, ни даже в Бактрии.
Персия покраснел, всеми силами сдерживаясь, хотя у него во рту скопилось столько яда, что он мог бы одним дыханием отравить.
— Ну и, — грек улыбается и слабо хлопает перса по спине. — В качестве утешения можешь взять одну из дочерей Маврикия для своего Хосрова. Допустим, Марию, такая славная — и не единственная — девочка. Шах же не против жены-христианки, правда?
Персия кивнул.
Стойте-стойте, Хосров? Тот самый Хосров, который царь царей и лев Востока? Хосров
Победоносный? И муж Ширин.
— Договорились, — довольно подытожил Рум. Они с Персией ударили по рукам.
Греция всё это время внимательно слушал разговор, изредка высовывая любопытную макушку. Странно, что такой маленький ребёнок наблюдает за важными переговорами? Нет, на самом деле, вполне привычно. Взрослый Ираклис рассказывал мне, что Валентин с малых лет пытался привить младшему брату любовь к державным делам.
Не знаю, чувствовал ли он, что придётся уйти. Греция предполагал, что Рум почему-то знал, что никогда не получит других наследников и вкладывался в Ираклиса, как мог. Так или иначе, старший всегда позволял ему оставаться в такие моменты, хотя с собой на войну не брал, конечно.
Последний раз стрельнув глазами в разные стороны, Куруш уже хотел распрощаться, холодно, для приличия поцеловавшись с Румом в щёки.
Тут же вылез Греция, сверля гостя настороженным и даже немного озлобленным взглядом. Персия умилился, почти искренне, — «Такой милый, что его бы мышка съела!» — и попытался потрепать маленького грека по голове. Я схватилась за живот от смеха, когда глупый-глупый Куруш отскочил, как будто кипятком обдали, в ужасе размахивая укушенным пальцем. Весь вид Ираклиса, теперь напоминающий рассерженного ёжика, словно говорил: не лезь ко мне!
Утирая выступившие слёзы, я ожидала, что Валентин сделает младшему замечание, а он просто ненавязчивым жестом задвинул его за спину. Совсем униженный Куруш глухо зарычал, но в очередной раз промолчал и выразил всё своё недовольство в резком хлопке дверью, от которого стены дрогнули.
Когда отзвуки чужих шагов замолкли, Рум с устало-довольным выражением лица уселся на трон. За ним последовал Греция, забравшийся на колени к брату.
— Он мне не нравится. Никогда не нравился, — недовольно буркнул Ираклис. — Думаешь, он будет мстить?
— О, мне он тоже не нравился. Это у нас от мамы, — хохотнул Рум. — А месть… что мне его месть? Пусть сначала разберётся со своим Бахрамом. Главное, чтобы законная династия оставалась на троне. А уж насколько она будет сильной — не моё дело. Зато теперь почти вся Армения и Иверия мои, и в Ассирия тоже. Хотелось бы больше, но пока — идеально, — он ласково взъерошил младшему волосы. — Смотри, маленький совёнок, за полётом ромейского орла! Когда-нибудь ты будешь мечтать о таких войнах для себя, когда соперник сам предлагает тебе победу.
Неожиданно всё вокруг затряслось и сжалось. Двое греков не обратили внимания, но у меня вдруг потемнело в глазах. Тело обмякло и стало слабым, я широко зевнула, вновь чувствуя желание завалиться в кровать и проспать ещё часов десять. Темнота становилась всё больше и больше, пока я, поддавшись желаниям, не закрыла глаза — и уже не смогла открыть.
***
— Солнце уже высоко, Прекраснейшая. Вставай.
Слабый толчок в бок вынуждает меня разлепить веки. Недовольно ворча и отбрыкиваясь, я всё же сдалась, позволяя умелым рукам невесомо щекотать меня, призывая к пробуждению. Греция целует мои губы и ещё закрытые глаза, скользит по шее, вызывая волну мурашек. А потом неожиданно обнимает, подхватывает и сажает к себе на колени, отчего я совсем просыпаюсь и ударяю его кулачком в грудь.
— Почему я не слышу запаха кофе? — с поддельным ворчанием начинаю я, «сурово» нахмурившись. — Раб, ты совсем обленился! А ещё будишь меня. Накажу когда-нибудь.
Ответом мне стали хриплый смех и новые поцелуи. Когда тонкие и сильные пальцы оказались под ночным платьем, я не смогла сдержать низкого стона. Грек опять пользуется своими знаниями обо мне, а ещё так одновременно приятно и раздражающе смеётся, когда я утыкаюсь лбом в его плечо. Что мне ещё делать? Я сдаюсь. Кусаю губы до боли, чувствуя ниже живота ласково-дразнящие прикосновения. Густо покраснев, выдыхаю и расставляю ноги шире, позволив Ираклису забраться пальцами внутрь.
Вот что за чудеса?! Столько времени прошло, а я до сих пор не могу вести с себя с ним иначе, чем глупая девочка. И получаю от этого такого удовольствие, что голова идёт кругом и душа улетает в небо.
Он недолго играется со мной, решив усадить на постель, а сам опускается на колени. Немного приподнявшись, целует — сперва в губы, а потом переходит на щёки, оставляет отметину на шее. С трепетом оголяет грудь и начинает ласкать языком, иногда срываясь на лёгкие укусы. Моё дыхание сбивается, напоминая ритм азиатского барабана, а пальцы сжимают волосы грека. Несчастная одежда падает ещё ниже, Ираклис целует меня в живот, любовно обхаживая каждый шрам и неровность, отчего у меня на глазах выступают слёзы.
— Знаешь, Ика, — дрожащим голос отвлекаю его от приятного занятия. Притянув его за волосы, целую крепко, как припечатав, чувствую сплетение языков, но быстро прекращаю, призывая его вернуться вниз. — До встречи с тобой я и представить не могла, что мужчина может быть таким
нежным.
Ничего не ответив, Греция продолжает, но я замечаю его хитрую улыбку. Шершавый язык скользит по животу, оказывается немного ниже, задевая пылающее место. Не могу больше сдерживаться — откидываюсь на постель и прижимаю его ближе, невнятно шепча что-то вроде:
«Поработай ротиком, крошка». По идее это должно было звучать пошло и даже зло, но из-за порывистых вздохов получается скорее жалко. Почти мольба, сорвавшаяся с кроваво-красных от укусов губ.
Да какая разница? Лишь бы мой драгоценный мучитель прекратил это сладкое издевательство, от которого тело бросает в липкую дрожь. Сердце бьётся где-то в горле. Наверняка у меня лицо красное, как будто гранатовым соком залили, и зубы стучат от нетерпения, но это мелочи. Крошечные неудобства по сравнению с тем, как мне хорошо, когда чувствую в себе гибкий язык Греции, сперва незаметно. Я поддаюсь вперёд, с призывом двигая бёдрами. Ираклис довольно мычит, углубляя «поцелуй», вызывая у меня протяжный стон.
И теперь, когда в глазах летят искры от удовольствия, я ещё раз вспоминаю, почему так люблю своего грека — он никогда не бывает эгоистичным. Он всегда соглашался со мной в том, что удовольствие должно быть обоюдным. И то, что сейчас я стискиваю взлохмаченные волосы Греции, выгибаясь до хруста от пьянящего наслаждения, обязательно ему вернётся. Он об этом знает, но делает просто потому, что ему нравится видеть меня счастливой.
Издав последний стон и, наконец, замерев от ослепляющей вспышки, я вовсе не думаю заканчивать. Да, сначала нужно немного отдышаться. А потом схватить Ираклиса за воротник, поцеловать со всей возможной нежностью и усадить на кровать. Чтобы через пару мгновений усесться перед ним на колени, быстро стянуть ненавистные штаны и почувствовать во рту резко-солоноватый, но такой сладкий и родной для меня вкус. Говорю же — удовольствие должно быть обоюдным.
***
Через час маленький, но аккуратный и красивый (внутри и снаружи) каменный дом на берегу Золотого Рога наполняется запахом свежего кофе. Греция, насвистывая мелодию, преподносит мне полную до краёв чашечку, с улыбкой желая бодрости.
По правде говоря я в гостях. Это милое местечко было подарено Ираклису одним из его фанариотов. В последние годы грек обжился здесь и оставался всё чаще. Да, едва ли я могу быть гостем в своём же Истанбуле, но привыкла уже считать своим домом только дворец, оставленный мне Фатихом.
Честное слово, я бесконечно люблю свою древнюю столицу — последний подарок Валентина, почти приданное Ираклиса. Люблю, забравшись на высокую башню, наблюдать за жизнью города, люблю ходить вокруг моря, вдыхая солёный воздух и чувствуя, как ветер играет с волосами. И я люблю всех людей, здесь живущих. Но… простите, дети мои, не получающие султанского благословения. Это чудовищно, но жить в роскоши и иллюзии сытости мне нравится больше. Простите, что прихожу к вам так редко. О тех, что живёт в Анатолии, мне думать совсем не хочется.
Быть может, Греция куда лучше меня исполняет долг воплощения. Нет,Ираклис тоже не выказывает внимание к жизни бедняков — такова уж наша природа, насквозь человечная, привычная к уюту. И всё же он, в отличие от меня, всегда следит за священниками и торговцами. Всю эту братию из числа греков называют по их дому — фанариотами. Они — то, что осталось от знаменитых румских фамилий, некоторые из них даже происходят от кесарских династий. И очень этим гордятся.
Может, поэтому Ираклис так быстро втянулся в общение с ними. Сдружился со многими семьями, кое-кому (достойнейшим, конечно) открыл тайну своей сущности, пару раз помог войти в султанское окружение или выторговать у падишаха необходимое. Временами увлекался так, что мне приходилось вмешиваться.
Греция на меня обижается временами, но, ради Аллаха, не надо этих жалобных глаз! Османы всегда покровительствовали фанариотам, но везде должна быть своя мера. Что за наглость: лезут в имперскую казну, как в собственный карман (зная о продажности вали), скупают всё зерно в столице — чтобы в голодные годы продать его в пять-шесть раз дороже, играются с престолом патриарха, ни в чём себе не отказывают — а потом удивляются, что Диван раздражён. Никто бы не возражал, просто нужно быть
скромнее. Совсем чуть-чуть.
К моему счастью, Ираклис это понимал и понимает, а потому предпочёл находиться со своими людьми.
Мне не хватает его во дворце, но, с грустью в сердце, я вынуждена согласиться на разлуку: после переезда Греции дела в румском миллете идут куда спокойнее, фанариоты обузданы. Да и не такая уж это разлука — Греция несколько раз в неделю навещает меня и временами берёт на морские прогулки, на Кипр, в Александрию или к северным берегам Чёрного моря. Или я прихожу к нему, ради таких вот совместных ночей и сладких пробуждений.
А мои ночные видения без него… вот же смешно: раньше их не было. А стоило мне прийти к Греции — случились снова, после стольких десятилетий.
Я хлопнула себя по лбу, вспомнив про своё «путешествие» в прошлое. Неожиданно обрывки фраз и образов всплыли в моём разуме, цепляющимся за имена правителей.
— Греция, — немного подавленно выдала я, отвлекая Ираклиса от пережевывания чего-то мучного. — А кто такой кесарь Маврикий?
Грек подавился своим утренним шербетом, полюбившимся за возможность охладиться перед привычной дневной жарой.
— Армянин по крови и скупец по нраву, — прокашлявшись, насмешливо ответил он. — Был не самым плохим управленцем... наверное. Если бы ценил людей больше золота. Написал «Стратегикон», пытался воплотить его в жизнь, поплатился за это (и не только за это) головой в мятеже.
— Ты снова что-то видела во сне, — он даже не спрашивает, видя мои переживания насквозь. Он всегда легко определяет мои мысли, да и я его тоже. — Как это связано с Маврикием? Видела его?
— Нет, — неопределённо махаю рукой, силясь соединить буквы в слова. — Но я видела Валентина. Он говорил о нём. Это было связано с войной против Персии и с его Хосровом, тот, который Парвиз, кажется. Персия проиграл.
— О. Разве ты не помнишь о войне Хосрова против нас?
— Нет… да… ну, я… — немного покраснев от смущения, я предпочла спрятать взгляд. — Знаешь, у нас в Анатолии было не так уж много медресе. Всё, что я знаю о мире до ислама, — из отцовских легенд и бесчисленных персидских поэм. Они воспевают любовь Хосрова и Ширин, но на остальное скупы. Или уже не помню. Помню, что сперва у него были смуты, но он всё решил и начал войну с Румом. Но я всё никак не могу понять, с чего бы это мне привиделось.
— У тебя ведь тоже война с Киром, — грек отпивает шербета и бросает таким тоном, как будто после одной фразы я должна всё мигом понять. Но расплывчатые слова вызывают у меня недоумение вперемешку с раздражением.
Ираклис качает головой и продолжает:
— Хосров не всегда был врагом для ромеев. Сперва он воспользовался нашей помощью, чтобы вернуть отцовский трон, который Бахрам
Ворон. Блестящий герой, спаситель страны от тюрок, он был оскорблён прежним шахом и решил захватить власть после его смерти. Хосров был разбит и изгнан, вынужден был просить ромейской помощи. Валентин этим воспользовался и потребовал от Персии все те земли, за которые они спорили в прежние годы: почти вся Армения и Иверия, север Месопотамии. Персия согласился, но затаил обиду. Очень серьёзную, много хуже, чем раньше.
В голову пришли воспоминания о встречи маленького Греции с Персией. Я не удержалась и прыснула смехом, представив исказившееся лицо Куруша и насупившегося Ираклиса. Последний меня не понял, так что под его взглядом я быстро прекратила смеяться и, замявшись, попросила рассказывать дальше.
— Главным хранителем мира был август — Маврикий. Его казнь тут же возмутила в Хосрове жажду мщения. Он бросил войско на запад, — грек тяжело вздохнул и протёр глаза, угнетённый памятью о прежней жизни. — Была тяжёлая война, тяжелейшая. Если бы не Ираклий, то всё кончилось бы совершенно иначе. Когда он стал василевсом, персы уже разбили лагерь в Халкидоне, — Герк стряхнул невидимые крошки с рук. — К счастью, Константинополь у них взять не получилось, Ираклий всех победил, а Хосров был убит своими.
— И как это связано со мной? — нетерпеливо вклиниваюсь я. Шайтан, ненавижу долго ломать голову!
— Главный урок этой истории, — слова Греции приобретают поучительный тон. — Заключается в умеренности. Всё правление Маврикия прекрасный пример, что может случиться, если не знать чувства меры. Асли, понимаешь, он ведь, в общем-то, был весьма недурственным правителем. Казалось, что все задатки для выхода из смуты на лицо. Но… Но нельзя служить Богу и маммоне!
Теперь Греция выглядит раздосадованным. Неловко лохматит волосы и мотает головой, собираясь с мыслями.
— Он жадничал во всём, вызвав ненависть войска, брошенного без денег и еды за Дунаем, но более всего настроил против себя персов. Он взял то, что едва ли смог бы удержать, он знал, что для персов Армения — такая же окраина, как для ромеев Сирия или Египет, собственность на все времена. Он взял слишком много, а его наследникам пришлось платить. Хуже всего, что Персия проиграл не в бою по слабости, а из-за глупости и властолюбия своих людей — это лишь больше его распаляло. Такие обиды не забывают.
Потупив взгляд и пригубив остывший кофе, я крепко задумалась.
Для меня не было тайной, что Греция с большим сомнением к войнам. Нет, врагов завоеваний он никогда не был, упаси Аллах от такой мягкотелости. Но в нём не было и нет жажды битвы и новых земель, нет этой жгучей потребности видеть недругов, купающихся в море их же крови, не возникало у него желания схватить кого-то за горло и давить, пока кости не затрещат.
По правде сказать, я тоже понемногу стала утрачивать страсть. Не совсем, отнюдь, но всё же… желание пожить без вечных потрясений и необходимости ежечасно ощущать гибель тысяч сипахов перевесила. Мне уже давно не хочется выскакивать на поле боя, размахивать саблей, впиваться в горло врага и кусать, рвать до мяса. И к чему представление? Неплохо быть великой державой, но всему есть своя мера.
Впрочем, о прекращении завоеваний речи не идёт, разумеется. И хотя на Италию с Аль-Андалусом я больше не рассчитываю, увидеть, как на колени передо мной упадёт очередное воплощение всё ещё хочется.
Ираклис, стоило этому вопросу подняться, всякий раз говорил, что прежние границы Греческой Империи — идеальны. Дунай на севере, Евфрат на востоке, горы Магриба на западе, арабская пустыня на юге. Все чисто, держать удобно, проверено ещё со времён Рума. А все идеи с завоеванием Венгрии, Кавказа, Индии, Нубии —
Луны, как он всегда с ухмылкой добавлял — пустая трата войска и денег.
Услышав это, я соглашаюсь. Потом целую его, развеяв хмурость, и тяну за собой, отчего он ещё надолго забывает о наших разговорах. А я продолжаю вечную бойню, прыгая от соседа к соседу, от Марокко до Пряных Островов.
Догадка приходит внезапно, но оказывается удивительно верной.
— Греция, — я погладила его по руке, чувствуя лёгкую дрожь от недоверия в моём голосе. — А помнишь, как ты говорил, что у нас с тобой, кхм,
связь? Потому что одна столица-сердце и один правитель. Что ты меня
видишь и чувствуешь так ясно, как продолжение себя? А я говорила, что у меня всё тоже самое?
Ираклис неуверенно кивает.
— А как ты думаешь… эту
связь можно использовать как-то иначе? Допустим, ты захочешь меня в чём-нибудь убедить. Подтолкнуть к чему-нибудь. И, допустим попробуешь наслать на меня видение. Как думаешь — как быстро я тебя раскрою?
Напряжение становится похожим на натянутую до предела верёвку, которая вот-вот порвётся. Греция неловко кашляет и открывает рот, потом закрывает, но вновь пытается что-то сказать.
Раздаётся стук в дверь.
— Эллинес! — доносится мужской голос с улицы.
Лицо Греции засияло, как только начищенное серебряное блюдце.
— Ой, Асли, прости ради Бога, я совсем засиделся, — он стал собираться, на ходу надев кафтан и свой перстень-печать с орлом. Чмокнул меня, воспользовавшись смущением, и исчез под глухой хлопок, бросив напоследок, что ключ можно оставить под камнем рядом с домом.
Мой протяжный и измученный стон он уже не слышал. Как и видел, как я зло стянула башмачок и едва не пробила им входную дверь. Как и не услышал тихого, но искреннего и доброго смеха потом.
Дурачок. И за это я его тоже люблю.
***
Пояснения от автора.
В работе идёт речь о двух войнах, разделённых десятью веками: ирано-византийская (572-591) и османо-персидская (1603-1618) (в данном случае ещё первая фаза, в 1603-1610 годах, до заключения первого мирного договора осталось несколько месяцев).
Смысл сравнения? Суть заключается в том, что в обоих случаях ярко выраженного военного доминирования Византии (Порты) не было. В первом случае имел место мятеж одного из иранских генералов, когда персидскому царевичу Хосрову пришлось обратиться за помощью к грекам; во втором, по сути, тоже была династическая смута — отдельные фракции кызылбашей постоянно восставали против центральной власти, раздосадованные поражениями в войне. В первом случае Ормизд IV умер, не успев передать трон сыну и победить Бахрама Чубина; во втором шах Мухаммед был отстранён от власти одним из своих младших сыновей, Аббасом (к которому примкнули хорасанские эмиры), после смерти старших. И в обоих случаях, нуждаясь во времени, персы шли на мир.
Условия обоих договоров были унизительны для Ирана: в первом случае он терял большую часть Кавказа и Ассирию (северную Месопотамию); во втором были отданы все области до центральной части страны. Однако в обоих случаях правители понимали, что это временно. Первый дождался смерти падишаха Мехмеда III, второй казни императора Маврикия узурпатором Фокой. Для Византии последовавшая война оказалось катастрофичной; для Порты в меньшей степени, но достаточно плачевной.
Партия мира (которую возглавлял сам великий визирь) постепенно побеждала в османском Диване, но и противников уступчивой политики хватало.
