Не садись, птаха, рядом с царем. И на крыше у нас не селись. Мокро будет тебе под дождем. Снег идет, зима уже тут: Угодишь в рисованный пруд… Сырость, холод тебя ждут, А внизу — рисованный пруд… Слуга — тот, кто тебя найдет. Мясник — тот, кто убьет тебя, Повар — тот, кто подаст тебя. Царь — тот, кто съест тебя.
(Иранская народная песня Гонджешкяк-е Аши Маши (Воробушек Аши-Маши, на диалекте Казеруна «Аши-Маши» значит «Не садись рядом с шахом»)
Сухо. Наверняка есть тысячи и тысячи других слов-выражений, чтобы описать персидские земли — древние, как сам мир. И помнящие его ещё молодым и юным — когда величайшая из высей Табаристана дымила и смолила округу, когда по земле ходили живые герои и настоящие чудовища, когда Мазандаран, пристроившийся у хазарского моря, был сказочным Джиннистаном, когда звучали давно вымершие языки неизвестных существ, а первые люди только устраивались у берегов Тигра и Евфрата, совсем-совсем молодые и помнящие потерянный Дженнет. О, сколько всего помнили эти земли! И обширные царства, и жалкие улусы кочевников, и восход очередного властного солнца, и печальную власть безмерной ночи, и войны, и болезни, и горе, и радость! И много чего они помнили, что теперь можно прочесть лишь в старых, пожелтевших и рассыпающихся от груза лет книгах, давно превратившихся в сборники сказок и песен. Никого и ничто не щадит время. И то, что казалось великим, оборачивается скучным и жалким, превращается из небесного блаженства в земную никчёмность. Да и разве не это случилось с Персией? Когда-то эта земля была обильна, когда-то эта земля была щедра на дары, от которых зависит жизнь людей, — в этом не приходится сомневаться, если помнить, сколько разных сортов деревьев и фруктов разнесли по миру персы, сколько отсюда вышло людей, заполнявших собой горизонт и рассказывавших о чудесной стране богатства и изобилия. И если помнить, сколько раз эти земли пытались завоевать! Туранцы и греки, арабы и тюрки, монголы и туркоманы — неужто все они жаждали бы завладеть грудой скал вперемешку с солёным песком?! Лишь на севере хазарское море обнимают, выгибаясь полукругом, зелёные леса и долины; здесь же, внизу… По дороге в Исфахан я могла в полной мере рассмотреть то, чем мне когда-то предлагали править. Персидские земли с первого взгляда не очень отличались от Анатолии — те же горы, только… больше, выше… грубее, острее и злее к людям. Много-много гор, поднимающихся к небу хребтами подземных змей, разбивая оазисы жизни причудливой мозаикой городов и деревень. Словно кто-то, насмехаясь, накинул на несчастную почву бесчисленных камней, заставляя её жалобно прогибаться, а людей страдать, не в силах надышаться свежим воздухом, напиться свежей воды, отдохнуть от палящего жара. И тут же стало понятно, чем так отличается Персия от Анатолии. Сухо. Стоило мне пересечь границу, как замолкло дивное пение рек — лишь измученный Аракс скрипел где-то на севере; не было и ровного дыхания морей — только на далёком севере хрипел убеленный Каспий, а на юге мелькал Залив; не чувствовалось у здешней земли жизни, не давала она обильной зелени — только желтеющая трава изредка пробивалась сквозь скалы; не было задумчивого молчания озёр — лишь солёные воды бурлили без обитателей; не было обширных полей и садов — только, неподалёку от гор, чудным узором складывались такыры, разрывая почву на мелкие части, да угрюмые барханы мелькали на востоке. И сразу стало понятно, почему все так верят, что в Табаристане живут джинны. Ведь кто же ещё бы смог удерживать леса и дожди рядом с пустынями? Но то лишь слабая надежда, проблеск милостивой темноты в царстве беспощадного света; остальная же Персия остаётся безжизненной. Несколько иначе, чем плоская и сухая Аравия, но от этого местным, прячущимся в редких уголках благоденствия, легче не становилось. И когда караван пересёк черту города, моя радость от близкой реки была слабой. Все же знают, что здесь, в паре часов пути от новой столицы рода Сефи, открывала жадную пасть пустыня, переливаясь жёлтым, а где-то удивительно багряным и белым. Солнце не переставало жечь ни на миг, а острый ветер с востока лишь прибавил злости. Лишь одна река — «дающая жизнь», какое удачное имя! — делала картину не столь… жалкой. И не столь жаркой, питая город, как заботливая мать без конца множащихся детей. Сухо. Я обречённо простонала, встряхнув нарядное красное платье, тут же услышав звон украшений. Сидевший рядом со мной Касим — Ирак — ненадолго повернулся, но поспешил спрятать взгляд от хозяйки, давно стянувшей влажную от пота чадру. Солнце нещадно жгло нас обоих, не сомневаюсь, что мой спутник с радостью бы вернулся в родное, влажное и чумное Междуречье, но мне нужно было сопровождение. Не поехала бы я к Персии в одиночку?***
Люблю ли я ездить по чужим странам? Если говорить честно, то мало кто из воплощений это действительно любит. Отрывать себя от родных владений — значит добровольно истощать до невидимости ту цепь, тонкую цепочку, связывающую мне подобных с людьми, но, что ещё важнее, постоянно питавшую мощью. В своих землях я, за исключением пары мелочей, непобедима: я знаю и вижу почти всё, могу быть сильнее десятка мужчин, мне не нужны ни вода, ни еда, меня обходят стороной любые болезни (за исключением огромных моров, конечно), короче говоря, я — полноценная тень Аллаха, какой и должна быть. Хотя всё это зависит от государства, сросшегося с моим сознанием почти до неразличимости, но в целом… да, мою власть нельзя сравнить ни с чем людским. Долгие отъезды ставят под удар не только страну, но и её воплощение. В чужих землях неоткуда мне брать сил, нет возможности припасть к невидимому, но столь желанному источнику из человеческих душ. Это не делает меня обычным человеком, но ничего приятного в слабости нет. У меня появляется ещё и чувство раздражения, потому что я наверняка не могу быть сильнее, чем хозяин другой страны. Не люблю быть слабой. И всё же раз в несколько десятилетий приходится отрывать своё ухоженное и чувствительное мягкое место от подушек, приводить себя в порядок, снаряжать караван или корабли и отправляться в путь. Не в Мекку, которая, пусть на словах, но моя, так ещё куда-нибудь. Раньше часто ездила в только-только завоёванные, ещё толком неосвоенные земли, дабы помочь с управлением; теперь же нередко езжу из праздности и желания развеяться. Ну, знаете, надоедает видеть один и тот же Истанбул изо дня в день. Нет, на словах всё ради Ливана, но на деле же — разве нужно моё присутствие в Индии или Марокко, в Вене или Мадриде? Просто хочется иногда воспользоваться гостеприимностью соседей и освежить знания о мире. Да, опрометчиво наивно. Но я устала! Устала видеть всё одно, устала лежать в омерзительно мягкой постели или гулять по городу, в котором давно знаю каждую улочку. Хотелось нового, хотя бы иногда, хоть чуть-чуть. В Диване не находилось возражающих, да и султанам не было дела. Вот и сейчас Ахмед махнул рукой, всё равно беспорядки улажены. Неужели я не имею права хотя бы на пару месяцев дать себе отдохнуть? Проводить время в компании новых знакомых было занимательно, это приносило разнообразие и краски. Греция не возражал, хоть и недоумевал. Я люблю его и ни на кого не променяю, я люблю свои земли и всегда буду считать их — несмотря на многочисленные недостатки — лучшими в мире, но скука меня убивает, я должна видеть, слышать и чувствовать что-то новое. Моя душа не может без конца носить броню из осторожности, иногда хочется поддаться порывам. Новое, понимаете?! Как же это прекрасно: отрываться от родного мира в неизвестность. Она пугает, страшит своей глубиной и размером, но ты, словно брошенная в море, всё плывёшь дальше, когда дыхание замирает от восторга. Цветастая и нарядная Агра, душная и полная сказок, солёно-ветреная Касаблка, щедро раскрывающая свои врата кораблям со всех сторон света, хмурая Вена, окруженная подушками туч… Аллах, как же Ты велик! Сколько же удивительных, прекрасных мест Ты сотворил, сколькими же народами населил творение! Всегда радуюсь, когда могу увидеть и запомнить новое. Это как бесконечная хвалебная песня Творцу, идущая прямо из сердца. Но бывают в мире места, где куда больше влияния Иблиса, а эта поездка была организована отнюдь не забавы ради. Персия — враг, один из самых серьёзных врагов, с которыми мне приходилось встречаться. Проницательный ум, искусные руки, обширные знания и нескончаемые, словно берущиеся из ниоткуда, сила и молодость. Великих он убеждает, малых запугивает; мудрых дурачит, глупых использует. Он помнит и знает многое, он вошёл в легенды (в сказки, которыми родителями пугают детей или вдохновляют их на подвиги) и он всё ещё не утратил жажды к неизведанному. Немногие осмелятся смотреть на него без страха. Могу ли я теперь, когда после жестокой войны почти не осталось восточной армии и янычарского корпуса, недооценивать Персию? В конце концов, — тут хочется зло скрипнуть зубами и сжать кулаки до боли, но я признаюсь честно, — я еду не выбивать дань и новые владения. Я еду отдавать земли и просить сносные условия мира. Отдавать земли! Просить мира! Если кто сказал бы мне об этом лет сто назад, то я бы только залилась высокомерным хохотом и ткнула пальцем в раскрывшего рот: смотрите на дурака, пророчит проигрыш Блистательной Порте! Да я же Европу за горло держала, я же достигла Хазарского моря и почти обратила персов в ничто, мои же люди правят в Белом, Красном и Зелёном море, мои же люди несут всюду кровавый пир и новые победы султану! И падали города и крепости, и склонялись новые и новые цари да князья, и текли обильными реками золото и серебро, шёлк и парча из испуганной дани, и не было никого, — ни на западе, ни на востоке, — кто осмелился бы поднять на меня глаза. И брошенные вниз целовали мои башмаки, а ждущие удара лишь молили Всевышнего о спасении… раньше так было. Но в какой-то момент вкус войны, железный и горький, оказался мне противен, когда усталость веков свалилась на неожиданно хрупкие плечи. Надоело сражаться, стали возникать шальные мысли: а, может, пора остановиться? И Аллах, словно услышав меня, посылал поражение за поражением. И теперь всё чаще приходится думать, как бы удержать, что уже получила, а новые завоевания видятся чем-то несбыточным, почти сказочным. И правители, прежде вручавшие жизнь, заставляющие сражаться, всё чаще приносили разочарование и лишь давали обильный дождь из сомнений для прорастающей слабости. Но… поздно, наверное, думать об этом. Мне уже давно не кажется, что терять земли — плохо. Разве лишь бесконечные захваты — цель войны? Глупость. Хочется привести собственные дела в порядок, казну наполнить, с бунтовщиками покончить, крестьян накормить. И если придётся отдать для этого парочку пашалыков, пусть даже ненавистному Персии, то так тому и быть. И что я теряю? Бедные, скалистые земли, где всё население — перепуганные земледельцы и дикие кочевники, только и заслуживающие, что ятаганом по шее. Отдам и не пожалею. Заодно увижу, наконец, что за дивности творятся в персидском дворе.***
Мы с Касимом прибыли в Исфахан под вечер. Я не желала спешить с приездом: хотелось подождать, пока пыль растущего города осядет, любимое светило опустится, песок перестанет бить со всех сторон в ноздри и уши, а ветер будет ласкать кожу, а не бить и резать её. Но даже вечером в персидской столице можно услышать топот, скрежет, крики и прочий шум стройки, не говоря уже об обыденной жизни города, вроде спора торговцев и вечерних развлечений. Ни для кого не секрет, что Исфахан получил шахскую корону и титул чуть более пятнадцати лет назад, так что процесс перестройки из маленького городка в центр могучей державы ещё был далёк от завершения. Вот, пока я выхожу к дворцу, мимо идут запряжённые лошади с грузом, новая смена рабочих сразу для нескольких мечетей, а следом двигаются ростовщики. По дороге же мы застали колонну переселенцев откуда-то с Кавказа, а им навстречу — племя кочевников и оравы визирей, двигающихся на Кавказ. Словом, жизнь кипела и бурлила в персидской столице, нередко выливаясь на соседние города и страны. Почувствовать это в городе легко — площадь Нагше Джахан, ставшая сердцем столицы, строгой коробкой запирала внутри себя всё самое важное в городе: тут и базар, и опиумные лавки (и, как поговаривали, рядом с ними дома продажных женщин), и мастерские ремесленников, и просторные сады с фонтанами, и мечети, и шахский дворец, грозно высящийся семью этажами над жёлтой площадью. В лучах заходящего Солнца, налившегося золотисто-оранжевым, это огромное здание выглядело особенно красиво: сам в песчаных оттенках, как земля под ним, но словно обёрнутый в кроваво-красный саван заката, дворец персидского шаха выглядел ничуть не хуже султанского. Удивительно, но Аббас не любил бывать в своём главном городе, предпочитая лесные замки на севере. Может, тянулся к родине матери? Не могу знать, зато понимаю, что это к лучшему — у меня нет желания встречаться ни с правителем, ни с посланниками. Пусть каждый занимается тем, чем должен. Остановившись в десятке шагов от огромных ворот, мы застыли в ожидании. Персия, я уверена, знает, что мы прибыли — и было бы невежливо лишать его возможности впечатлить нас красивым появлением, наверняка подготовленным заранее (о, я же знаю, как он любит бить роскошью по глазам!). И он оправдывает ожидания: мне приходится прищуриться, чтобы унять боль в глазах, когда перед воротами ненадолго, стоило белым лучам коснуться песчаного и смешаться с розовым, разгорается алый. Появившаяся фигура мало напоминает человека, куда больше — джинна, почти неуловимого призрака в багровых облаках силы и колдовства, окруженного жгучим огнём иного мира. Он нависает над людьми жуткой крылатой тенью, непроницаемо-чёрной от злости в несуществующем сердце. На неразличимом лице вспыхивают две овальные точки, как у древнего змия, а на голове я с благоволением и страхом замечаю колючую корону из бронзы (и не зря же Ирак, путаясь, шепчет: «Шах ифритов, каким и был!..»). Липкая и душная тьма сгущается, зажимая нас ближе к хозяину. Фигура, теперь ставшая огромной и величественной, протягивает к нам правую руку, подзывая ближе когтистыми пальцами. Мир стонет и шипит от идущего по земле зла, когда в раскрывшейся пасти мелькают львиные клыки и раздвоенный язык. Громоподобный голос, идущий из неземных глубин, отзывается у меня дрожью — ноги не держат, хочется упасть и спрятаться… — Что это с вами, драгоценные гости? Не стойте, голову напечёт. Мираж рассеивается, как будто ничего не было. Хлопнув глазами, я обнаруживаю рядом только смущенного Касима и недоумевающего Персию. Последний удивлённо вскидывает брови и разводит руками, призывая нас пройти во дворец. Я силюсь разглядеть хоть намёк на своё видение, но вижу всего-навсего Куруша — ухоженного и чисто выбритого, помолодевшего, в расшитом золотыми нитями зелёном халате, с белоснежным тюрбаном на голове и блестящей серьгой в левом ухе. Его холёные руки ничем не напоминают звериные лапы, а хитро сверкающие светло-карие глаза — горящие змеиные очи. И фигура вполне обычная, гибкая и сильная, и лицо — ладно, я признаю — вполне миловидное, несмотря на резкие черты. Перегрелась? За этими наблюдениями я не сразу замечаю, что стою напротив него и беззастенчиво рассматриваю во всех подробностях. Слабый кашель возвращает меня и, скрыв покрасневшие щёки, я направляюсь внутрь, стараясь не обращать внимание на смешки за спиной. Забываюсь быстро, увлёкшись шахским дворцом. Как я уже когда-то говорила, за свой век мне приходилось видеть много роскоши и богатства, самых разных правителей в самых разных странах. Что-то — лично, во время очередной поездки или, чаще, после захвата новой провинции; что-то могла видеть только на картинах с далёких стран, весьма, впрочем, подробных и красочных, так что даже не верится, что в жизни так бывает. И чего стесняться? Сама я, как и султаны, любила окружать себя неприличным количеством золота и серебра, жемчугов и переливающихся камней, сапфиров и рубинов. Любила строить прекрасные здания, от обычных дворцов до продуманных школ и священных мечетей. Вот, прямо сейчас, по приказу Ахмеда в Истанбуле трудятся над самой большой мечетью, которую только помнит ислам, переливающейся голубым, вместе с окружающим её морем. Это ведь так прекрасно! Потому можно веками любоваться на эту красоту, застывшую в камнях и мраморе. И хоть куда привычнее мне было искусство греческое, из источников которого мои люди щедро брали всё возможное, но разве можно быть слепой к иному? Велик был в этом Индия, совсем недавно, почти вместе со мной, затеявший в который раз большую стройку. И вот Персия, занимаясь обустройством новой столицы, снова напомнил, что он отнюдь не лишён чувства прекрасного. И стоит признать его хитрость: дверь, ведущая во дворец, была специально привезена из Ирака, прямо из гробницы имама Али (мир ему), которого шииты почитают едва ли не больше, чем Пророка (храни его Аллах и приветствуй). Теперь любой желающий попасть в обитель шаха, любой правоверный, будь он эмиром или падишахом, обязан сойти с коня и смиренно поклониться. Но не это самое главное! Куда больше меня завораживают искусные колонны, и потолки с индийским деревом, вырезанным причудливыми узорами — не напоминающими, однако, арабскую вязь, создающими собственный, уникальный вид. И как я могла бы обойти стороной множество рисунков: выведенную щедрыми на цвет красками природу бескрайних лесов и зелёных полей, напоминающих о небесном Дженнете, и, вопреки запретам веры, фантастических и реальных животных, и разукрашенных заботливой рукой мастера пышнобровых черноглазых красавиц в нарядах и украшениях, и, совсем иногда, даже прежних шахов, грозно сверливших меня взглядами из прежних лет. Воистину, ислам запрещает рисовать людей, но, глядя на чудесные росписи, которыми окружил себя Персия, я понимаю, какое же это упущение, да простит Всевышний моё роптание. И даже каменные лестницы, на которых мы поднимались, были разукрашены в синий, золотой и белый, в сплетении напоминавших искусный ковёр. И что меня приятно удивило — здесь было много, поразительно много света. Ещё снаружи можно было заметить, что во дворце множество окон, делавших его похожим на дырявую каменную коробку. Но внутри эта жертва полностью оправдывалась: даже вечером почти не нужно было зажигать факелы и свечи, всюду царил настоящий свет. Персия, как я уже заметила, очень любит Солнце и получает невыразимое удовольствие, нежась в его тёплых (а порой до невыносимого горячих) лучах. Неудивительно, что в его доме столько света. Но вот мы выходим на третий этаж. Здесь неожиданно, но приятно открывается маленький сад посреди жаркого города — с десятком (я насчитала двенадцать или восемнадцать) белёсых колонн, привезёнными из разных стран, цветами, дающими удивительный запах и большим прудом из белого мрамора. А ещё накрытым столом. Персия, скинув с мокрой от пота головы тюрбан, нетерпеливо приказывает слугам нести больше, но у меня возникает вопрос: — А стоит отвлекаться на еду? И без твоей баранины жарко. Куруш ненадолго уставился на меня, но согласно кивнул. — Я прикажу убрать всё и принести фрукты. Ради драгоценной гостьи. Такая уступчивость удивляет, но я не успела исчерпать запас наглости. А ещё во рту сухо, как в арабской пустыне. — И вина. Персия хохотнул в ответ, и я первый раз за долгое время увидела в его глазах теплоту и миролюбие. Широким жестом и весёлым голосом он отдал приказ: — И вина!***
Бегающие слуги с выражением неподдельного ужаса на лицах никогда не переставали веселить. Хорошо знаю дурной характер Куруша — не так уж сложно догадаться, что за любую провинность он обещал отрубить им голову. Или что похуже, благо у него богатая, почти безграничная фантазия. Но судьба кого бы то ни было, кроме моего живота, сейчас меня решительно не волнует. Усталость после долгой и, что важно, пыльной и каменистой дороги растекалась по телу горячим воском, сковывая в липких объятиях мышцы. Шла не сама, но, знаете ли, терпеть бесконечный топот и ржание коней да мычание верблюдов тоже не так просто, тем более когда сидишь в жарком султанском шатре. Пыталась теперь растянуть руки и ноги, бесцельно бродя из угла в угол, но куда больше порадовала возможность улечься на мягкие шелковые подушки… только чтобы вспомнить про сидящих рядом со мной и вскочить, придав себе серьёзный и внушительный вид, тщетно делая спину прямой и гордой. Но разве получилось бы? Я же знаю, что после стольких лет восстаний, проигрышных войн и ленивой жизни во дворце от моей внушительности осталось не так много: больная, с трудом распрямляющаяся спина, усталое, неестественно бледное лицо, на котором — к моему ужасу — мелькали первые, маленькие морщинки, и причёска слишком неловкая, слишком растрёпанная, легко превращающаяся в обычный ворох волос. И руки уже давно не такие ухоженные, а скорее огрубевшие от недостатка внимания, с обгрызанными и сломанными в припадках ногтями. Словно молодая невеста из богатой семьи, я последние несколько лет пыталась вернуть полную красоту, но каждая победа — исчезнувшие синяки под глазами, заблестевшие глаза, соблазнительно-красные губы, плоский живот и круглые бедра, переходящие в твёрдый орешек, — давалась тяжкими усилиями. Сдаваться я не собираюсь, не подумайте! И в этот раз сделала всё возможное, чтобы привести себя в порядок: использовала все крема и косметику, заставила Албанию мучиться над моей непослушной головой, а потом, конечно, взяла лучшее платье с украшениями почивших султанских жен. Я, шайтан всех раздери, луноликая царица половины мира, самая прекрасная под властью Аллаха — и собираюсь оставаться таковой. Буду таковой, пока останутся силы дышать. Наконец, приготовления были закончены. Когда Солнце уже попрощалось с нами, нырнув в горизонт, передо мной предстал длинный стол, украшенный, стоит признать, идеально: всюду толкались тарелки с яблоками и айвой, инжиром и виноградом, гранатом и грушей, рядом виднелась гора свежих сладостей от шахского повара. И я знаю, что мужчины — сопровождавший меня Касим и любезно согласившийся сменить блюда Куруш — наверняка жаждали свежего мяса, щедро предложенного слугами, но, не скрываясь, могу сказать, что плевать хотела на их желания. А на самом краюшке стола серебрился кувшин вина… Ахмед строго следил за мной, ему вторил Греция, но здесь я могу позволить себя один-другой кубок. Совсем чуть-чуть, правда. Успев разлить вино, Персия улыбнулся и поднял кубок. Плескавшееся в его глазах торжество, отсвечивающее золотым от посуды, сложно было не заметить. Он знал, что теперь, вот прямо сейчас — его победа; он может диктовать любые условия и получит то, что захочет. Мысль об этом заставляет меня помрачнеть, но я силой выдавливаю улыбку и поднимаю свой кубок, приготовившись отвечать. — Я знаю, что причину твоего появления в моём доме сложно назвать радостной, — извилисто начинает Куруш. — Но, видит Аллах, я счастлив! Так долго ждал возможности поговорить с тобой, прекрасная лунная ханум, — тут моя улыбка стала жестче. — Поговорить без звона сабель и грохота пушек. Знаю-знаю, ты скажешь, что для тебя нет ничего приятного, ты потерпела такое сокрушительное, ни с чем не сравнимое поражение… но умоляю! — он взмахнул рукой в сторону, едва не расплескав вино. — Давай условиями договора займутся мастера, которым за это, кстати, платят. А мы вдвоём насладимся тёплым вечером. Касим в уголке, без того сидевший вдалеке от нас, совсем вжался в него, сделавшись неприметной тенью. Довольно заметив это, Персия хлопнул в ладоши. Слуги тут же зажгли факелы. Слабые лучи Луны, серебрящиеся на пруду и зелени вокруг, вместе с искорками пламени во тьме заставили меня блаженно закрыть глаза и вдохнуть полной грудью свежий вечерний воздух. И я легко соглашаюсь с тем, что Персия тысячу раз прав: думать о грязи и лжи совсем не хочется. Хочется скушать кусочек айвы — что я делаю быстро, хочется пригубить сладко-кислого вина — что я делаю после пары мгновений раздумий, а потом расправить плечи, улыбнуться уже искренне. Без лишней сладости и соблазнов (кого мне тут соблазнять?), но благодарно. Никогда бы не подумала, что враг даст мне спокойно выдохнуть. Когда зазвучали, пронеслись дыханием ветра звуки дудука, я разомлела окончательно. Старая мелодия подхватила меня, придав воспоминаниям: детство в лабиринтах пыльной Коньи, счастливо отбитые локти и колени в весёлых играх, большие руки отца, укачивающего меня под музыку и непонятным, но красивым — завораживающим до сжатой в комочек души — напевом рассказывающего сказки. Вот снежные пики Джиннистана, выжженные степи Турана и бескрайнее синее небо над головой. Парящий Симург, храбрый Рустам, безрассудный Исфандиар, хитрая ведьма и злобный Иблис, змеем ползущий следом и скорпионом жалящий, но неизменно проигрывающий. И все обветшавшие предания — сочинённые известно кем: автор-то рядом со мной сидит!— снова обрели живость, словно кто-то щедрой рукой обновил поблёкшую картину. И снова зазвенели мечи, зазвучали крики воинов, и залилась кровь, так что хватило бы заполнить всю Амударью… и вспомнились, как живые, теплый отцовский взгляд и грубый, но нежный голос, и мозолистые ладони, гладящие меня по волосам… Нескоро я поняла, что глаза щиплет не от вечернего ветра, а скопившихся слёз. Смахнув влагу и шмыгнув носом, я улыбнулась куда добрее, чем позволяла себя раньше. Грусть нахлынула на меня, как будто из кувшина холодной водой окатили, но не позволю унынию завладеть мной. Может, прошедшего времени не вернуть больше; и никогда я не смогу увидеться с отцом, давшим мне столько: язык, культуру и, самое важное, умение выживать, но это не так печально, как могло бы показаться. Кем бы я была, если бы не верила, что смерть — далеко не конец? Тело умирает, но душа — никогда. И, когда время приходит, слышит праведник сладкие голоса чернооких гурий, чувствует терпкий вкус эдемского мёда, видит свет мириады ангельских крыльев; и мучается грешник, и лицо его горит в адском пламени, и губы его преют от отравленного заккума, и сердце его разрывается на части от страданий. Ждёт каждый своего часа: так измеряется терпение верных, так даётся шанс для гяуров искупить свою вину, покуда не наступит День Стояния, когда завершится история мира. И я верю, всей душой, сердцем и умом, что мой драгоценный отец заслуживает если не вечного блаженства подле Аллаха, то хотя бы шанса на искупление в пустынном Аль-Араафе, где нет страданий, но есть время и ключ от врат Дженнета. Я хочу, чтобы было так, я знаю, что так и должно быть. Когда придёт время, то мы обязательно увидимся, папа. Хоть я скучаю по нему, но его время безвозвратно ушло. Истёрлось золото детства, закончилось чудесное время, когда не надо было думать о плохом, когда весь мир заканчивался пределами, за которые не разрешал выходить строгий родитель. Теперь приходится самой ограничивать и управлять, самой решать проблемы. Но разве это повод для большего, чем светлая, добрая грусть? Одиночество мне не грозит, и я чувствую это каждый раз, когда уже другой человек бережно укрывает меня вечером и прощается поцелуем шершавых губ утром, не уставая нашёптывать бесконечное признание в любви. Я счастлива, папа. Надеюсь, ты знаешь это. Надеюсь, ты счастлив от этого. Река-память унесла далеко, прежде чем вспомнилось, что надо бы ответить. Вздрогнув и извиняющемся жесте пожав плечами, я подняла кубок. — Раз уж у нас сегодня вечер без вражды, — я задумчиво повела пальцем по граням посуды. — То я могу лишь поздравить тебя, Куруш. Ты воздвиг славную столицу. Выпьем за хозяина этих земель! — и тут же припала к вину, забыв обо всём. Алкоголь, верно, делает меня лучше. Терпимее к тем, кого я обычно ненавижу. Или, может, помогает по-новому взглянуть на каждого, а не просто брызгать ядом? Вино горячими ручейками бежит по телу, принося голове облегчение, телу ленивую мягкость, а разуму рассеянную доброту. — А если не тайна, — я невинно хлопнула ресницами, заставив Персию подавиться. — Как ты сделал это? — Что именно? — Изменения, — я всплеснула руками. — Честно, Куруш, очень немногие из нас могут так быстро… ответить на зов времени. Новенькие мушкеты, никаких племенных ополчений — да я тебя не узнаю! А где же «сражайся со мной на саблях, как подобает!»? Где же кызылбаши, где же их острые мечи и пёстрые опоясанные тюрбаны, где воинственные песни кочевников? Где же тот дух свободы?! Говорила я горячо и почти искренне, но, не выдержав в конце, рассмеялась. Как же меня веселила его прежняя старомодность, словами не передать! Помню же, как другие хвалились, — «порох, мол, оружие трусов» — а потом плакались, что не успели армию обновить. Но за пьяным весельем притихло трезвое любопытство. Мало кому, почти никому, насколько я могу помнить, не удавалось так быстро измениться в лучшую, опасную сторону. Могу вспомнить разве что Индию, но ведь он справился далеко не сам: почти век назад, когда мы ещё только познакомились, порох и ружья стали первым, о чём он решил узнать. Я, пожав плечами, согласилась прислать мастеров, почему бы не помочь правоверному владыке Хиндустана? Он тогда горячо меня поблагодарил, а потом часто присылал ответные подарки и звал к себе в гости, где, конечно, устраивал праздник в мою честь — так и подружились. Но вот Персия же не мог сам взять и измениться! В этом мире слишком мало чудес. На какое-то время мой враг-собеседник призадумался. Я наслышана о его плохо контролируемой, разрушительной страсти к хвастовству и болтовне. Даже несмотря на весь свой возраст и опыт, несмотря на всю хитрость и проницательность, Персия так и не смог расстаться с грандиозным самомнением, которое постоянно нашептывало ему, как же важно бросать алмазную пыль в глаза. Он не мог побороть желание поделиться своим успехом (который, без сомнений, можно считать впечатляющим), от грызущего его изнутри чувства, что, если он не расскажет мне историю о «великом, неподражаемом, солнцеликом себе и его славных подвигах», то не сделает нечто очень важное в жизни. Следы этой борьбы было легко увидеть в его сузившихся глазах, поблёскивающих бело-жёлтым светом. Наконец, гордыня в нём победила осторожность, когда он набрал в грудь воздуха и приготовился говорить. Я позволила себе капельку хитрого торжества в застывшей улыбке и полуприкрытом взгляде. — Само собой, первую роль сыграли мои исключительные таланты и гибкость мысли, — Куруш задумчиво крутанул кубок и подпёр подбородок кулаком, уставившись сквозь меня. — Но, если быть совсем честным, — здесь всё ещё можно, да! — то не обошлось без небольшой, совсем ма-а-аленькой помощи от заморских друзей. Один из них, кстати просил передать пламенный привет. Стоило немому вопросу застыть на моих губах, как Персия, почувствовав свободу, пустился в пляс языка. И с каким же интересом я узнала, что, оказывается, в Залив заплывал один «славный бровастый гяур, кажется, Англия», любезно научившийся шахскую гвардию обращаться с артиллерией. А за ним явился «другой, ну, знаешь, высокий, смолит без конца, Голландия, если не путаю», от чистого сердца одолживший свой флот, чтобы выдворить из восточных морей вездесущую Португалию. Ах, хитрые европейцы! Сами-то и мне союз против Испании без конца предлагали, а вот теперь так. Но я не злюсь ни капельки — они же меня за союз с Францией не попрекают. Мы говорили — ладно, он говорил, отвлекаясь лишь чтобы промочить горло, давая мне возможность разве что на несколько уточняющих вопросов или короткие замечания — около пары часов; и всё это время я, внимательно слушая его, не переставала удивляться самой себе. Раньше он казался мне раздражающим и невыносимым… нет, пожалуй, он просто казался мне мерзким — хитрый и склизкий, как забравшаяся под камень змея, готовая укусить в любой момент — и ради убийства которой, как известно каждому правоверному, не грех даже молитву прервать! Но в этот вечер я словно получила другого Персию: остроумного (но без лишних колкостей и яда, что раньше заставляло меня кипеть от гнева), учтивого и по-хозяйски заботливого (увлечённый разговором, он ни разу не пропустил пустоту в моём кубке и услужливо двигал поближе сладости), притягательного — с приятным голосом, напоминающим тёплый шелест костра и одновременного оседающим в ушах тягучим мёдом; с неуловимой манерой говорить, разводить руками, так что хотелось следить за каждым движением, улыбкой скромной и властной, так что немыслимо не подарить свою в ответ (и — о, Аллах! — когда я смотрела, как шевелятся его розоватые, слегка искусанные губы, то с почему-то задалась вопросом: а какой у них вкус?.. Шайтан!). Но больше всего меня цепляли его глаза — большие, выразительные, блестящие оттенками от желтого до золотого, в слабом свете факелов и Луны они сверкали, как две звёздочки. Я смотрела на них, как заколдованная, не в силах повернуть головой, пока он не отводил взгляд. Тогда меня будто выбрасывали на улицу — было холодно и отчего-то темно, но мы снова пересекались, и по телу вновь бежала приятная, горячая дрожь, как бывает, если жарким днём попадаешь прямо под лучи светила. Мы — ладно, наверняка это касается одной меня — давно перестали замечать, сколько вина пьём. Дорвавшись после стольких месяцев сухости, я припадала к кубку, как путешественник к оазису в пустыне. Вино было скорее кислым, вяжущим язык (и, кажется, я узнала какой-то кавказский сорт), но даже такое было в радость. После первых трёх глотков я почувствовала лёгкость носящегося по небу облачка, стала смешливой и раскованной, но меня это ничуть не портило! Я же видела, как — искренне, но едва заметно — восторгается Куруш, глядя и слушая меня, когда прерывается сам, как останавливается его дыхание и он ловит все мои слова и движения (и едва ли я что-то люблю больше, чем быть в центре внимания, чувствуя чужое восхищение). И я тоже была беспечно-радостна… и старательно не замечала, как он обгладывает меня взглядом, стоило мне неловким движением оголить плечо или, положив под себя ноги, мелькнуть изящными лодыжками. После шестого кубка предчувствие испарилось. Мы говорили и смеялись, и я чувствовала себя счастливой — свободной от забот государства, от бесконечных интриг и задних мыслей, и Персия вдруг показался идеальным другом, с которым не хотелось расставаться даже ночью (что бы это не значило). И лишь когда Луна сияла на небе в полную силу, факелы начали понемногу гаснуть, а чуткие к хозяйским приказам слуги стали засыпать, Куруш со всей любезностью (и, немного, пьяной неловкостью) предложил мне комнату для ночлега. И, невероятно, сам же проводил за ручку на несколько этажей выше, пока я икала, не в силах вспомнить, сколько же у меня ног и как ими двигать. Дверь за ним захлопнулась, а меня пронзила глупая, но такая серьёзная обида, что он не захотел прилечь со мной.Не садись, птаха, рядом с царем. И на крыше у нас не селись. Мокро будет тебе под дождем. Снег идет, зима уже тут: Угодишь в рисованный пруд…
***
Наутро мне казалось, что всю прошлую ночь меня без остановки били по голове. Не буду врать, что я не привыкла к боли после шумных вечеров. Едва ли для меня в новинку трясущимися руками искать опору, протирать слипшиеся глаза и, терпя раздирающую когтями горло боль, просить немного воды, а ещё, если можно, какую-нибудь настойку от головы. Нет, всё это прекрасно известно! Но сегодня боль оказалась другой, понимаете? Как будто мою несчастную голову не просто били, а раскололи надвое и засунули туда горячие угли поглубже. Лоб, глаза, уши, горло — всё горело изнутри, и, сколько бы я не пила воды, омерзительное чувство не проходило. Остальное тело, к счастью слушалось сносно, так что мне не составило труда привести себя в порядок, спуститься вниз, найти Касима и болезненным голосом сказать, что нам пора. Увы! Никакая беззаботность не длится вечно. Свою цель — навестить Персию, посмотреть что и как у него — я исполнила, договор наверняка заключен, а дома меня ждут султан, Греция и жизнь без вина. Ирак, проспавший эту ночь у выхода (и не надо жалеть; бедуину не привыкать, а пачкать ради него постель было бы глупо, тут уж Персия прав), моргнул единственным глазом и мигом вскочил. Прохрипел, что Куруш ушел засветло и сказал ему уходить, как только я встану. Отлично. Сейчас я, слегка поблекшая после вчерашнего, отнюдь не горю желанием прощаться лично, лучше потом пришлю письмо и подарок. Мы уже были готовы уйти, как вдруг, у самых ворот Али, из углов вынырнуло несколько воинов. Это были не кызылбаши: не было у них ни красных повязок, ни редких сабель, ни причудливой причёски с усами, которые так любили кочевники. Но их лица, сабли с клеймом-гурдой и язык, на котором они бросались фразами между собой, — непонятный, похожий на бегущий в горах ручеёк — всё это выдавало в них кавказцев. Гулямы из грузинских и черкесских мальчишек, которых к шахскому двору так щедро свозит Аббас, заместо бунтующих тюрок. — Куруш-ага запретил Вам покидать дворец, — на ломанном фарси начал один из них. — Посланник султана в Персии задержан, и Вы тоже. Ярость вспыхнула во мне мгновенно. Я выхватила кинжал на поясе Касима, не обратив внимания на его возмущение, и приставила к горлу сказавшего, царапая кожу до красноты. Гулям глазом не моргнул. — Маленький глупый раб, — прошипела я, сузив глаза и широко раздув ноздри, почувствовав запах страха в воздухе. — Ты знаешь, кто я? — Высочайшая Порта. Нас предупредили, — кивнул он. — И ты понимаешь, что с тобой будет?! — кинжал прорезал кожу, оставив тонкую полоску крови. — У нас приказ. — Когда я выберусь отсюда, — а я выберусь — то ты не умрёшь, поверь! Ты отправишься к янычарам. Знаешь, что там делают с врагами Порты, маленький глупый раб?! — У нас приказ. Попытка удара. Гулям легко, до оскорбительного легко отнимает у меня кинжал, возвращает его Ираку и лениво отбрасывает меня на пол. Стыд волнами захлёстывает меня, но я, собрав последние силы, удерживаю все свои желания — забыть о боли в горле и закричать по-звериному, подпрыгнуть и прямо сейчас разбить лица самодовольным мерзавцам; плевать, что «у-них-приказ», никто не смеет удерживать меня, никто не смеет вставать у меня на пути! — невероятной, почти невозможной силой воли. Встаю медленно и властно, делаю глубокий вздох-выдох и, прикрыв ненадолго глаза, снова смотрю на гулямов. Мой взгляд и исходящая ярость заставляют их испуганно прижаться друг к другу, но с пути они не уходят. — А он, — пальцем в сторону Ирака. — Может идти. Касим растерянно переводит взгляд на меня, но я не собираюсь удерживать его рядом. Не хочется оставаться одной? Конечно. Но кто-то должен сказать, что со мной. Я, получив неловкие, но пылкие заверения, что он отправится к султану и будет помогать вызволить меня, отпускаю араба. Сгорбившаяся тень исчезает за высокими воротами. — А что я должна делать? — сквозь зубы спрашиваю у, как показалось, главного. Гулям неопределённо махнул рукой. — Поднимайтесь в свою комнату. Куруш-ага запретил выпускать Вас по крайне мере до тех пор, пока не вернётся с севера. Покачав головой, я развернулась и за пару минут вернулась в «свою», в предоставленную мне, комнату. Захлопнув дверь, медленно сползла на пол и, скинув чадру, вцепилась руками в спутавшиеся волосы. Дура. С силой хлопнула себя по лбу и уткнулась в колени, ненароком укусив коленку. Дура. Дура. ДУРА. Помните, я говорила, что происходит с воплощениями, которых отделяют от родной земли? Они умирают. Далеко не сразу, это ничуть не похоже на быструю смерть в бою. Они умирают медленно, мучительно, словно обычные люди, оставшиеся без еды и воды — они слабеют и высыхают, изо дня в день понимая, что жизнь утекает из них, как вода из дырявого кувшина, но они ни-че-го не могут с этим поделать. Они умирают, шаг за шагом теряя связь со страной, с людьми, с правителями, а вместе с этим — с собственным рассудком, не умея жить без тысяч и миллионов голосов в голове, без гула родной земли в теле, ритма столицы в сердце, без родных ветров и Солнца, ласкающего владения каждый день. Потому что на чужих землях — ветры бьют и режут, как кинжалы, Солнце жалит, как небесный скорпион. Чужая прохлада оборачивается лютым морозом, чужая теплота — адским жаром, шум чужой жизни — бесконечными страданиями для погибающего разума, а красоты чужих земель без конца разрывают душу на части. Один раз мне пришлось ощутить на себе эту пытку. Один раз, когда Азраил собирал щедрую жатву, казалось, что Порта вот-вот рухнет под тяжестью крепостей из черепов, а хромой эмир праздновал триумф на развалинах моих городов, смотря, как меня с султаном возят в железной клетке. Страх схватил меня за горло, сжимая до синяков; неужто Персия задумал нечто подобное?! Неужто он решил, что одного унижения — проигранной войны и уступок от доселе непобедимой Порты — недостаточно? Но тогда непонятно, почему он не принялся насиловать меня, опьяневшую, ещё вчера? Разве не хотел поскорее нажраться силой?.. Не имеет значения. Всё равно, ты — дура. И сложно не согласиться с внутренним голосом. Ну почему, почему я забыла с кем имею дело, а? До сих пор не могу понять, что на меня вчера нашло. Видит Аллах, я будто зачарованная вчера сидела, вмиг поглупевшая и обронившая по дороге защищающий прежде страх. Потому что иначе я не могу объяснить, как же могла забыть, что этот обаятельный и шутливый Персия — всё тот же жадный до моей крови враг; тот же самый, который ещё десять лет назад, хохоча, платил за головы моих людей, а потом сам собирал «трофеи» десятками; что это тот же самый Персия, ни разу не остановившийся, несмотря на неподъёмную цену побед, не пожалевший спалить собственные города, весь север кровной земли, лишь бы я не получила ни зёрнышка из его запасов; что это тот же самый Персия, без колебаний отправлявший под саблю и своих людей, и целые племена из кочевой армии, и бесчисленную семью Сефи, и других воплощений. Что ему обмануть меня! Что ему убить меня!.. Хотя я не верю, что он настолько обеднел воображением, чтобы ограничиться медленной смертью. Ладно, Асли, прекрати нытьё. Соберись. Я подняла голову и вытерла проступившие слёзы. Нет, времени на самобичевания нет. Да, я ошиблась. Но это не повод сидеть и плакать. Кто сказал, что я не смогу сбежать? Меня охраняют гулямы, но они — всего лишь люди, а я всё ещё воплощение великой Империи, с огромным опытом и силой, которой нет ни у одного человека (и у очень немногих мне подобных). Не знаю, насколько меня хватит; судя по опыту на балканцах — пару лет продержаться можно, но мне хватит и пары дней, за которые можно сбежать из города и догнать караван Касима.Сырость, холод тебя ждут, А внизу — рисованный пруд…
***
Пришлось дождаться ночи. Когда Луна вошла в полную власть, мой план уже был готов к исполнению. Ни разу не выходя из комнаты, но всегда подавая сломленный голос покорной жертвы, я почти усыпила бдительность глупых гулямов. Наивные люди! С крошечной высоты своих коротких жизней они и представить не могут, что воплощение нельзя сломить духом, просто заперев в комнате на один день. Их надменный смех и едкие замечания не оставляли сомнений: они не слишком высокого мнения обо мне. В их глазах я мало отличаюсь от какой-нибудь капризной дочери султана, которая ничего не видела за пределами пышных дворцов, которую надо «воспитывать». И пусть — мне так ещё легче. У гулямов как раз была смена в дежурстве, удачно вылившаяся в братание и небольшую попойку (что не так удивительно, вспоминая, какой они крови). Скинув лишнюю одежду, измазав лицо пылью и с сожалением распутав причёску, я легко выскочила в окно. Обленившаяся за годы безделья ловкость была далека от кошачьей, но у меня — великое счастье — получилось призвать на помощь все свои старые навыки, кропотливо собранные за столетия бесхитростного выживания в Анатолии и военных походах на Балканы. Всего-то и нужно: приземлиться без лишнего шума, а у меня получилось даже не пораниться, лишь немного царапнуть бок. Оглянувшись и, прислушавшись, я осталась довольна — гулямы ни на миг не прекращали горланить свои горские песенки, пока я скользила по скрипевшей от тяжести крыше. Ещё совсем немного и я окажусь на улице города, а там нужно лишь бежать не оглядываясь. Но никакого «там» не было. Свобода мелькнула на горизонте, тут же скрывшись за облаками поразительного невезения. Сразу услышав тяжелый хлопок за спиной и обернувшись, я смогла лишь растерянно открыть рот. Не страх, но ужас не давал мне сдвинуться с места. Огромные тёмно-серые крылья, подобные грозовым тучам, закрывали собой половину неба и ужасающе-прекрасно серебрились, вдоволь искупавшись в лунных лучах; острые когти свистели на ветру, словно выскочившие из ножен кинжалы; глаза походили на светящиеся серым пламенем шары, а полукруглый рот молчаливой твари напоминал новенький мясницкий крюк. Мощные гибкие лапы легко бы переломили хребет быку или буйволу, но меня лишь ловко, будто руки факира, схватили, так что не выбраться. Огромные когти-ножи превратились в клетку, но чувства не давали дышать куда больше. Я не смогла выдохнуть, даже когда гигантский ястреб унёс меня, сделавшись летающей тенью и проскочив в маленькое окошечко моей (не его!) клетки. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я снова смогла шевелиться. Сначала очень осторожно, одними губами, шепча слова молитвы. Осмелев, открыла глаза, найдя себя на кровати в той самой комнате, а потом, вновь научившись дышать, приподнялась на локтях. Чудовища нигде не было видно. Холодные капли пота щедро капали с меня, сердце не прекращало танцев в груди, но я смогла подняться, присев на болящее мягкое место. Слабый свет одинокого факела не спрятал от меня фигуры, скрывшейся в углу. Нечто, похожее на пересечение угловатых теней, ждало моего пробуждения. Теряясь от страха, я подала голос. — Не бойся меня, луноликая, — сказало нечто с беззлобной усмешкой в голосе. Оно выступило из темноты — и окутывающее меня покрывало страха тут же пало. Не было ни чудища, ни шайтана. Лишь суровый мужчина в чёрной, не по погоде тёплой одежде. Не нужно было долго присматриваться, чтобы узнать в нём чужеземца — типичная бурка (накинутая так, будто он что-то скрывал под её толстотой) и итальянское клеймо на сабле выдавали его с головой. И в целом, внешне он мало походил на перса или кызылбаша: у тех почти не бывает такой белой и чистой кожи, уж конечно нет больших глаз цвета предгрозового неба и не отпускают они роскошные пепельно-чёрные волосы до лопаток, подвязывая шевелюру шелковой нитью. Мужчина был высок и от природы недурно сложен, но в нём проглядывалась болезненная худоба — ломкая талия (чуть ли не тоньше моей!), окостеневшие руки и едва ли не прорезающие лицо скулы не дадут соврать. Но форму поправить можно, а красотой незнакомец обделён не был. Ну, «незнакомец» сказано довольно громко, да. — Гюрджистан, — широкая полуулыбка-полуоскал прорезала моё лицо. — Больше двадцати лет не виделись, правда? Ни один мужчина, увидевший меня сейчас — пусть даже пыльную, но в опасно-короткой одежде, открывавшей до колен стройные ноги, вырез-путь к упругой груди, круглые коленки и плечи — не смог бы остаться равнодушным. Да и кто вообще оставался, даже видя меня лишь в закрытом платье? Я помню на себе сотни взглядов — и ненавистный от Персии, и осторожный от Ирака, и любопытствующий от Испании, и блестящий забитой похотью от Египта, и смущённо-извиняющийся от Индии, и обманчиво-холодный от Австрии, и ревнивый от Греции и султанов, и ещё много-много других, но ни один не сумел (и не хотел) перестать смотреть — осторожно или открыто, с вызовом или мольбой, но всегда с очевидным желанием если не обладать, то хотя бы прикоснуться к манящему телу. Никто не мог! Никто, кроме… кроме него. Я капризно-обидчиво надула губы, когда Грузия поморщился и кинул мне лежащий рядом с окном красный плащ. Может, всё дело в том, что Эль-Худи — так, полушутя, называли его меж собой правоверные — помнил меня беззащитным ребёнком, когда сам уже был статным мужчиной? Наверное, это многих удивит. Все привыкли думать, что Грузия — всего лишь подчинённое царство, спорная область между султаном и шахом, но некогда он был велик; правоверные боялись его скорого гнева и смертоносного меча, христиане Востока и Запада уважали его пылкую веру и готовность сражаться с «сарацинами» насмерть. Старый союзник-соперник Рума, никогда не бывший настоящим врагом, но зато ставший таковым для моего отца. О, он — тот, кто отнял у турок Армению и Ширван, Дагестан и Азербайджан, тот, от кого Великий Сельджук был вынужден убегать, раненый и опозоренный. Но время беспощадно. Теперь нет больше могучего царства, затоптали его монголы и Тимурленг, туркоманы и персы; и гюрджи теперь для меня — просто старый враг, растерявший всю свою силу. Удивительно, что он не рассыпался в прах пару столетий назад, вслед за Румом. Удивительно, но реально. И каждый раз, стоило бы мне ступить на Кавказ, приходилось иметь дело с этим древним, вечно ворчливым и склочным стариком в теле молодого мужчины. Не такого и молодого, впрочем. Сложно не заметить, что он исхудал и истощал, что седина всё чаще блестит в его волосах, лицо пробороздили морщины, а глазах всё меньше живого блеска и всё больше жажды смерти-покоя. Я знаю, что с Румом было тоже самое. И я чувствую, что Грузия с последней нашей встрече поправился внешне, но внутри ослабел едва ли не до человечности. Осталось немного времени, и он развоплотится. Но не надо упрекать меня в злорадстве, прошу! Я вовсе не хочу его смерти. Он, если честно, волнует меня меньше прочих, но я была бы не против увидеть его в числе подчинённых. Такое соседство уж всяко лучше Персии, правда? А то, что он унизил отца… когда-то я, конечно, злилась. Сильно хотелось отомстить, разбить, заставить его задыхаться от стыда и гнить заживо от ран, сделать с ним в десять раз хуже. Я ведь помню, каким раздосадованным и ослабевшим возвращался с тех битв отец. Помню его ужасные раны, потухший взгляд и надломленный голос. Да, он оправился, но воспоминания-то никуда не делись… но справедливость — моя справедливость — была восстановлена. Когда я увидела Грузию снова, лет двести назад, он был далеко не так заносчив и высокомерно-снисходителен, а временами, сквозь зубы, просил о помощи против Куруша. Тогда-то мне и стало понятно, что Аллах отлично справится со всем и без людских вмешательств. Злость отпустила, пусть и осталось мрачное торжество. Прежний ужас быстро испарился, а я снова почувствовала горечь яда на языке. — Прислуживаешь Персии, — с издёвкой бросила я. Он вздрогнул, как от меткой стрелы. — А как же принципы, Гюрджистан? Как же твоя хвалёная честь, как же твоя «несокрушимая» вера, куда они подевались? Исчезли, как дым. А ты облизываешь сапоги кровному врагу, — видя его, смиренно опустившего голову, не получилось удержаться: — И только ли сапоги, гюрджи-бача? Наверное, это было немного лишним. Глухое рычание отозвалось в душе малодушной робостью, но неожиданно осенила мысль: я нужна его господину. У него приказ охранять и не выпускать. И, зная Персию, едва ли он разрешил бы и прикасаться ко мне — оставил это для себя. — Да что ты понимаешь, Порта?! — Грузия ударил себя в грудь, отчего я невольно отползла подальше и прижала колени к груди. — Я делаю это ради своих людей! — он махнул рукой в окно. — Когда ты ехала… ты видела людей, бредущих сюда? Видела тысячи крестьян и ремесленников, мужчин и женщин, которых Аббас гонит в свою новую столицу? Видела курдов-кочевников, которых он отправил в пустыни Хорасана? Видела, что он сделал с землями асоир около Урмии? С армянскими землями? Пусто, там нет ничего больше, а народы, словно евреи, изгнаны в Дом Рабства! — вспышка чувств закончилась, как и началась. — Если я не буду служить Киру, то он сделает с моими людьми тоже самое. — Он убьёт тебя, — презрительно сморщилась я. — Как низко ты готов пасть, чтобы спасти свою шкуру? Грузия выхватил саблю на поясе. Лезвие коснулось моей нежной шеи, но я осталась равнодушна. Осознав свои действия и будто ужаснувшись им, гулям, скрипнув зубами, вернул оружие в ножны. Оказался рядом со мной и, наклонившись, так что я чувствовала его дыхание на щеках, прошипел: — Плевать на мою шкуру. Я не… я не цепляюсь за жизнь и буду в этом мире столько, сколько времени даст мне Всевышний. Но мой народ долго страдал, очень долго. Ты знаешь, каково это — видеть, как твоя земля исчезает? Каково это — медленно умирать, разваливаясь на части?! Каково это — смотреть, как твои люди страдают, но ты можешь лишь стонать от бессилия! Ладно, если честно, то я действительно испугалась, когда он замахнулся. Зажмурила глаза и отвернулась, но удара не последовало. Один, два, три, я открыла глаза и увидела его застывшим. Вздох, и Грузия спрятал ладони под буркой. — Забудь. Я слишком далеко зашёл сейчас, уже давно, чтобы бросить это просто так, — он наконец отодвинулся назад. — Персия запретил покидать Али Капу, но в пределах от третьего этажа можешь ходить, как хочешь. А я буду следить за тобой. Не слишком явно, чтобы не смущать лунную ханум. Последнее было сказано с издевкой, но меня вдруг взволновало не это. Когда Грузия резко развернулся, края его длинной шерстяной одежды хлопнули, как крылья огромной птицы. Я мелко задрожала и сиплым голосом спросила: — А здесь водятся ястребы? Большие ястребы? Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую, но ничего не ответил, плотнее сомкнув синие губы. Я смутилась и не стала ничего спрашивать, а потом поняла, что у меня болит затылок — оглушили хорошим ударом. Привиделось. Привиделось, конечно. Уже во второй раз. Но готова поклясться всеми именами Аллаха, что, когда мой суровый надзиратель выскочил в открытое окно, можно было услышать злобный смех-клёкот и треск чудовищных крыльев, разрезающих небо. Заперев все двери и окна, я улеглась в постель и укрылась одеялом с головой, как делала в детстве, наивно веря, что это защитит меня от темноты.Слуга — тот, кто тебя найдет.