***
Антон сидит на перилах, с двух сторон обступающих невысокие ступеньки, ведущие ко входу в общагу, и его колотит от холода, потому что, блять, футболка действительно не спасает от октябрьского ветра. Еще неделя до ноября, а он уже, кажется, попал в пиздейшую пизду, из которой не имеет ни малейшего представления, как выбираться. На самом-то деле он даже не понял, за что заслужил такие обидные слова со стороны человека, в котором видел один из немногих лучей надежды прожить эти пять гребаных лет учебы. Катя и Арсений. Арсений и Катя. По сути, у него никого не было, кроме этих двоих. А теперь он даже не понимает, стоит ли все еще верить в то, что Арсений — его луч света, или же он погас раз и навсегда, как луна тает утром в светлом небе. Кстати о луне… ее совсем не видно за тяжелыми тучами. Но ведь и тучи расступаются, да, Антон? Погода не всегда благоволит луне быть самой яркой на небе. Порой и у нее нет настроения освещать закоулки города. Но тучи ведь проходят… они расступаются. И луна снова светит ярче, чем любая звезда. Ей просто нужно время. Шастун прожигает окурок взглядом. Самый кончик сигареты тлеет, излучая красновато-оранжевый огонек. Он медленно подносит его к запястью и через какое-то время начинает ощущать тепло на своей коже. Хочется сделать последний рывок и ощутить, как кожа печет и горит от огненного прикосновения, но он ведь не настолько идиот?.. Или настолько. Антон одергивает руку с окурком, которому не хватило жалкого миллиметра, чтоб оставить шрам, когда дверь подъезда открывается и перед ним возникает Катя. Она что-то ворчит, обзывая Антона то хуем обоссанным, то мразью неблагодарной, когда накидывает на плечи оставленную в общаге кофту и просит вернуться в комнату, пока он не подхватил какую-нибудь гадость, вроде бронхита или пневмонии — и это в лучшем случае. Шастун улыбается, глядя в ее глаза напротив. Может в его жизни всего один лучик, но до чего он теплый, и имя у него до того красивое — Катя. Девушка неуверенно изгибает бровь, кажется, уже прикидывая, какая психушка расположена ближе всего к общаге и как быстро приезжают «дяди в белых халатах». Антон вдруг притягивает ее к себе за плечи и обнимает, уткнувшись носом в воротник синего пальто. Девушка сначала делает попытку воззвать его к совести и продолжить обнимашки в теплом подъезде, но послушно расслабляется и заводит руки ему за спину, разрешая даже повиснуть на ней, если ему того захочется. Они не говорят друг другу ни слова, ведь без единого звука было сказано так много в этот вечер.***
Антон засыпает на удивление быстро, не желая возвращаться к событиям дня, и только руки еще пару минут мелко дрожат от того холода, что успели впитать в себя. Утром он даже не против завтрака, но кроме овсянки в комнате ничего нет, но взгляд вдруг цепляется за батончик «Twix», накануне подаренный Арсением. Шастун тяжело вздыхает, мнется, но все же решает, что батончик-то ни в чем не виноват, а потому устраивает себе сладкий перекус напополам с чашкой зеленого чая. Настроение вполне сносное, и даже изучение матриц не вызывает у него разлада. А философия, стоявшая четвертой, вызывает. Он хочет уйти, но в то же время понимает, насколько со стороны это будет выглядеть «по-девчачьи», да и узнать, как себя будет вести Арсений Сергеевич, хочется. Антон ловит на себе удивленный взгляд голубых глаз, когда проходит в просторную аудиторию и старается дышать как можно спокойнее, отправляя все силы на то, чтоб следить за походкой: он вдруг словно забывал, как переступать ногами и его походка становилась неестественной, если он нервничал или волновался слишком сильно. Арсений как-то виновато опускает голову или отводит взгляд всякий раз, если пересекается с зелеными глазами, впивающимися в него по меньшей мере с таким выражением, словно Антон мысленно швырял в него кинжалами, лезвия которых покрыты ядом гадюки. Арсений ослабляет ворот рубашки, оттянув его вперед и расстегнув одну пуговицу. Еще никогда ему так сложно не давалась лекция на тему философии эпохи Возрождения. — Развитие естествознания вытекало из потребностей развития нового буржуазного способа производства, зачатки которого начали формироваться в XIV—XVI вв. в городах восточной Европы, — скороговоркой говорит он, уверенный в том, что большая часть здесь собравшихся даже не вникает, механически записывая или делая вид, что внимательно слушают. Но Антон вдруг перебивает его, оживив не только преподавателя, но и однокурсников: — Вы имели в виду западной? — ведет он бровью, нарочито медленно перебирая в пальцах ручку и глядя на свои руки. — Развитие начало формироваться в городах западной Европы, — поясняет он, поднимая взгляд. Арсений ощущает крохотный импульс, ударивший по шее, где тут же разбежалась стая мурашек вдоль ключиц и спины. — Да, ты прав, это моя ошибка, — соглашается Арсений, подняв на миг руки в капитулирующем жесте. — Это была западная Европа.***
Прозвенел спасительный звонок. Антон быстро сгребает в охапку вещи, но все равно подходит к выходу одним из последних, не успевая за скоростью однокурсников. Только он собирается сделать еще пару шагов, чтоб покинуть, наконец, аудиторию, поверх его торса ложится рука, а ее обладатель в лице Арсения Сергеевича невинно смотрит на то, как дверь закрывается, и притягивает юношу еще сильнее, огибая рукой его тонкую фигуру и вынуждая сделать пару шагов к себе, а потом резким жестом тянет руку на себя, уцепившись в край его рубашки, вынуждая повернуться к себе лицом. Шастун изгибает губы, желая выпалить нечто грубое, как кажется Арсению, но мужчина его опережает: — Ее звали Есения, — говорит он, сглатывая ком в горле и на пару секунд отводя взгляд к потолку, часто моргая. Его руки привычно лежат в карманах темных однотонных джинс, собранных складками на щиколотках. — Что?.. — тихо спрашивает Антон, заинтересованный столь неожиданной фразой. Ему кажется, что он вот-вот услышит что-то личное, а потому продвигается в эту тему с опаской. — У меня была сестра. Ее звали Еся, — повторяет Арсений, добавляя новый подпункт. — Была? — напряженно переспрашивает Шастун, немного хмурясь. — Она была совсем как ты, — с грустной улыбкой добавляет он, переводя взгляд на Антона и протягивая руку к его щеке, взглядом и кивком головы интересуясь «можно ли?», а после ответного кивка накрывает ладонью его щеку, ведя вниз, к шее. — Такая же смущающаяся, со странными шутками, искренняя и жизнерадостная малявка, — добавляет он, прекращая столь сентиментальный жест и заставляя себя вернуть руку в карман, боясь снова зайти за грань. — Ей было восемнадцать, когда она влюбилась в одного не слишком хорошего человека. И ради крохотного жеста внимания с его стороны была готова буквально на все, — дрогнувшим голосом продолжает он. — А она ему не нравилась. Ему нравились тощие до невозможного девушки, а она такой не была. Ее это сильно зацепило, — вспоминает он, не в силах стоять, и опускается на выступ кафедры, кладя руки на согнутые колени и склоняя вниз голову. Антон, замявшись, садится рядом, кладя сумку к ногам. — Она перестала есть, говорила, что просто ест меньше, но я ведь видел, что не ест. Вообще. Но пила много воды — литрами, — хмыкает он, откидываясь назад, касаясь спиной стола и складывая руки на животе. — Через месяц она скинула весь лишний вес, через два скинула минимальный для своего роста, а спустя полгода ей поставили анорексию, — говорит он. Антон не в силах перебить. Он просто смотрит на профиль Арсения, которому каждое слово дается с таким трудом, что хочется закрыть ему рот и сказать «не нужно, не рассказывай, я знаю, чем закончится история, по тебе видно». — Она умерла в июле. Ей только исполнилось 19. Она справляла день рождения в больнице. А ее последние слова были сказаны мне: «Арс, пообещай, что не будешь таким же мудилой, как…». — Он не стал называть имени парня, который так извел его сестру, лишь тяжело сглотнул, прижимая руку ко рту и подавляя в себе скулеж. — А на следующий день мне позвонили из больницы. «Вы брат Есении Поповой?.. сожалеем, она скончалась в реанимации полчаса назад. Наши соболезнования», — цитирует он слова медсестры, ощущая, как контур глаз заполняется влагой и задирает голову, стараясь не разреветься. Мужчины не плачут. — И… — Антон удивленно распахивает глаза, до этого смущаясь смотреть на преподавателя, когда тот продолжает речь. Ему казалось, что та самая «неловкая пауза» уже наступила. — Поэтому я сорвался, увидев, как ты себя гробишь. Ты и так со стороны скелет напоминаешь, знал? — старается выдавить из себя улыбку мужчина, обернувшись к Антону. И, блять, его голубые глаза в этот момент такие идеальные — абсолютно чистый небесный цвет, темный зрачок, заполнивший половину контура, и щемящая искренность, вместо привычного холода и океана, в котором ты боишься утонуть, даже если стоишь по колено. — Извини, — добивает он последним словом. Антон внутренне содрогается от того, как сильно старается подавить в себе желание прижать к себе мужчину и разрешить выплакаться, если ему это требуется, как это делала Катя, но разве он имеет на это право?.. Арсений проводит рукавом по глазам, пару раз подряд моргает и подрывается на ноги, как-то резко меняясь в интонации, снова надевая на себя привычную броню: — Не кисни, малой. Идем, пока нас не закрыли, — говорит он, улыбаясь только губами, а глаза отражают все то же небо, которое обещает вот-вот пролиться бесконечным ливнем, столь пасмурным оно остается. Антон протягивает руку, напрашиваясь на то, чтоб ему помогли встать, но на самом деле он просто хочет коснуться руки преподавателя, как бы намекая, что вот он я, вот моя рука, и я в любой момент разрешу ее сжать, если вам захочется проявить сантименты, а можно даже меня обнять. Но все эти мысли не выходят за пределы головы. Арсений Сергеевич легко тянет его на себя, действительно без утруждения принимая на себя вес худощавого юноши, и ждет, пока Антон перебросит лямку сумки через плечо, чтоб пропустить первым на выход.Но тучи ведь проходят… они расступаются. И луна снова светит ярче, чем любая звезда. Ей просто нужно время. Чувствуешь, Антон?.. А тучи ведь расступились. И твоя луна снова сияет ярче звезд. Им просто нужно было время.