Обрати на меня внимание

      Антон хочет смеяться от воспоминаний о коктейле со сливками и одновременно рыдать… по многим причинам. У него есть один повод для веселья и больше сотни для грусти. Его колотит крупная дрожь от всего навалившегося разом. Юноша пытается открыть глаза, но они почему-то не поддаются. Он ощущает лишь кончики пальцев правой руки и спешит подвигать ими. Его захлестывает паника, когда они поддаются едва-едва, а остальное тело он не ощущает. Антон пытается закричать, но, кажется, не получается, а по щекам текут беспрерывные слезы. Сколько их уже?.. Ему за них так стыдно. Он пытается утереть их рукавом, но руки не слушаются совершенно. Становится дико жарко и ему кажется, что так и умрет — от жары.       Дверь машины открывается, и его кожу опаляет холодный воздух, и резко становится холодно всему телу. Ему что-то говорят, но все, что он слышит, это смешное «кря-кря-кря», как в мультике, и он смеется, потому что звучит это чертовски уморительно. — Убьешь его, да? — по взгляду преподавателя констатирует Катя, глядя на разлегшегося на все сидение Антона, который ржал как сумасшедший, а над чем — непонятно. — Лучше и не спрашивай, что его ждет, — советует Арсений, вытягивая на себя безвольное тело, подмышки выволакивая из машины прямо на заснеженную дорогу и волочит еще пару метров, где отпускает, и, схватив большую жменю снега, кидает ее за шиворот мальчишки. Антон взвизгивает и брыкается, наконец, ощущая свое тело, и от этого так спокойно, что он снова смеется, потому что действительно счастлив, что ощущает свои конечности. Преподаватель резко тянет юношу за ворот на себя и, на миг наклонившись, подхватывает парня и закидывает брыкающееся тело на плечо. — Я королева, меня на ручках, — хихикает в какой-то момент Антон, а мужчина специально делает шаг в сторону, отчего мальчишка несильно бьется головой о дверь машины. — Ой! — наигранно-искренне восклицает преподаватель, но получает шлепок по плечу от идущей позади Кати. — Он заслужил, — фырчит в ответ Арсений, уже в тишине поднимаясь на второй этаж. — Эй! — восклицает он, ударяя юношу по бедру: — Ключ где? — В рифму сказать? — хихикает парень, не делая попыток хоть как-то сменить свое положение. — Рискни, — рычит мужчина, резко ставящий Антона на ноги, отчего юноша заваливается в сторону и, если бы не стена, точно свалился бы на пол. Мальчишка только сейчас видит, что в руках Катя сжимает большой пакет с какими-то вещами. Мы куда-то заезжали по дороге?.. — Ты не меняешь своих привычек, — вздыхает Катя, вынимая ключ из переднего нагрудного кармана на куртке юноши. Она отворяет дверь и заходит первой, а Арсений толкает Антона сначала за локоть, а потом в спину, вынуждая того пройти следом. — Лег и заткнулся, — командует мужчина, силой укладывая начавшего вновь брыкаться Шастуна. Мальчишка время от времени нелепо хихикает, и это так чертовски бесит, что Арсений, скрипя зубами, сжимает и разжимает кулаки. — Не надейся, что я оставлю тебя безнаказанным, — рычит преподаватель, игнорируя «офигевший» взгляд Кати, которая на секунду отрывается от распаковки содержимого пакета. Антон вздрагивает и натыкается на холодный взгляд голубых глаз. И даже ком, вставший поперек горла, не удается сглотнуть, когда тебя так яро прожигают одним только взглядом. А потом начинает доходить, что «ком» — это не аллегория или метафора, это, блядь, именно ком. — Я ща блевану, — предупреждает Шастун, прижимая руку ко рту. Он пытается встать, чтоб дойти до уборной, но падает на пол, больно ударившись рукой об угол стола. Арсений рычит сквозь стиснутые зубы и помогает сесть обратно, а Катя вовремя приносит черт знает откуда спизженный тазик. Юношу выворачивает наизнанку. Арсений выталкивает девушку за дверь и убеждает, что дальше начнется «грязная ночка» и лучше бы ей уйти, чем наблюдать эту мерзкую картину. Катя бойко настаивает на своем присутствии, но слова Арсения вполне себе аргументированные, и она все же сдается после фразы «я буду держать тебя в курсе. А вот он себя держать ни в курсе, ни в руках еще сутки не будет».       Ближайшие шесть часов до рассвета для Антона — это ад. Сначала его долго тошнит, потом раскалывается голова, в которой столько лишних и ненужных мыслей, что плохо уже не только физически. Арсений вынимает пакет с физраствором или чем-то вроде того, знаете, он довольно неразговорчивый, а потому Шастуну приходится лишь догадываться, что за прозрачная жидкость наполняет пакет. Преподаватель минуты три или четыре тратит на то, чтоб ввести иглу под кожу, в вену, ведь мальчишка сильно брыкается, несмотря на слабость, и грозит в следующий раз блевануть на Арсения. Философ не остается в долгу и грозит выпороть его не позже, как планирует, а прямо сейчас, на что юноша фыркает и пропускает момент, когда кожу прокалывает острие, а иглу тут же закрепляют на месте полоской лейкопластыря. Преподавателя не отпускает дежавю, что такое с ним уже происходило. Он уже ставил в вену катетер, силой вынуждал выпивать теплый черный чай с лимонами литрами, чем занят конкретно в этот момент, грозил устроить расправу и всю ночь не спал из-за друга-наркомана. Только вот… в прошлый раз не спас. Не смог вызвать скорую, ведь его почти слезно умоляли «не нужно, такое уже было, сейчас станет легче», проявил слабину и в ту же ночь лишился лучшего на то время друга. А потом жизнь пошла по пизде, и он за последние пару лет похоронил еще и сестру. А теперь еще и этот говнюк себя гробит из-за одного не сданного экзамена. Убить бы, да жалко… — Пей, блять, — рычит Арсений, обхвативший рукой талию Антона, сидя за его спиной. Мальчишка, уронив голову на его грудь, хныкал и говорил, что больше не может. Мужчина вливал в него уже, кажется, шестую по счету кружку черного чая с лимоном. — Я же силой волью, ты же понимаешь, что могу, — угрожающе произносит преподаватель, сжимая свою хватку сильней. Антон от неожиданности приоткрывает рот и тут же давится, когда в него заливают сразу несколько глотков ставшего за такой короткий срок настолько противным чая. — Садист, — между глотками шепчет Антон, у которого сбилось дыхание. — Ублюдок, — не остается в долгу преподаватель, вставший с кровати, чтоб убрать в сторону чашку чая и заварить новый. — Почему вы остались?.. — Арсений замирает, так и остановившись почти на середине комнаты. — Адекватные вопросы, наконец?.. Помогает, значит, — хмыкает мужчина, уходя от ответа. Юноша сжимается, как от судороги, а в следующий момент его снова тошнит, и он выплевывает почти чистую слюну и чай, потому что блевать уже просто нечем. Желудок, словно насмехаясь, продолжал выдавать нечастые спазмы, от которых его неуклонно тянет к стоящему у кровати тазику. — Ты вроде говорил, что не сам принял… — вдруг вспоминает Арсений, оборачиваясь. Он прислоняется к кухонной тумбе, складывает руки на груди и смотрит на Антона, которому от такого пристального внимания даже, вроде как, неловко. — Ну нахер, считайте, что сам, — решает замять эту неприятную историю Шастун. Он… не готов говорить кому-то, что его поцеловал парень. Пусть не из большой симпатии, а ради распространения наркоты, но, блять, он его поцеловал, а без этой детали рассказ не построишь. — Что значит «считайте»? Мне из тебя каждое слово клешнями доставать? — нервно выдыхает преподаватель, облизывая пересохшие губы. — Ну бля, ну не хотел я, мне… подмешали! — находится юноша, на всякий случай предусмотрительно зависнув над тазиком. Кажется, его ждет очередное «извержение». Я маленький вулканчик. Хихих. Антон пытается скрыть смех, но тот все равно прорывается, и Арсений, заметив это, наполняет очередную чашку чаем и кидает в нее дольку лимона. — Потом вернемся к этой теме, — хмурится он, вновь садясь за спину Антона и насильно прижимая того к себе. Последние четыре кружки юноша вырывается и упорно старается избежать «чаепития», но философ придумал удобную фиксацию, которая в любой другой ситуации была бы вполне… милой? Но, блять, это же Антон, у него все через пизду. Мальчишка морщится, когда свободную руку Арсений Сергеевич кладет ему на скулы и сильно сжимает, вынуждая открыть рот, а ему остается лишь совершать ненавистные глотательные движения.       Рвота — чай — туалет — рвота — чай — туалет — рвота… ну, в общем-то, как-то так и прошла ночь Антона. Он едва ли засыпает к утру, и Арсений Сергеевич грозит, что, как только он явится в пятницу на его пару, уйдет с выпоротой задницей, а у юноши пропадает всякое желание идти в этот день в универ, но тут же прилетает еще одна угроза: если он не придет — отхватит вдвое больше. Так себе перспектива. Но пока на дворе вторник, самое его начало, и ему разрешено остаться дома и прогулять пары. От наркотика он уже отошел, да и алкоголь, до этого играющий в крови, оставил его наутро с похмельем. Арсений Сергеевич не спал всю ночь, и ему через полтора часа вести четыре пары подряд. Антону совестно. Очень, очень. Он почти слезно вымаливает у преподавателя прощения за неудобства, но его игнорируют и молча уходят, только на часах появляется цифра «6:30». Если юноша хоть немного спал, то Арсений вообще валится с ног от жуткой ночи. За время, что юноша спал, он подрывался с места каждые пять-десять минут и проверял его пульс, о чем Антон никогда не узнает, а оттого был так истощен, что не хватало сил сказать хотя бы пару слов, а потому он решил промолчать и ушел с загадочно-интригующей тишиной. Впереди пара чашек кофе, тяжелый день, и он, наверное, завалится спать сразу, как вернется домой. А с Антоном разберется завтра. И злости в нем столько, что он уверен — малому хана. Только сейчас он не готов проводить разборки со всякими там Шастунами. Он правда устал.

***

      Юноша, резко выдохнув, чуть боязливо проходит в такой знакомый и отчасти даже родной кабинет философии. Он тут же сталкивается со взглядом голубых глаз и сильно вздрагивает, неуверенно кивая и опуская голову. Стыдно. Неловко. Арсений прожигает в нем дыру взглядом, иначе такого пристального внимания к своей фигуре Шастун оправдать не в силах. — Что же, — со звонком произносит Арсений, хлопнув в ладоши. — Предлагаю интеллектуальную разминку. Я называю имя философа, а вы любое его высказывание. И не нойте, давайте, будет весело, — предвкушающе улыбается он, осматривая поникших студентов. Один лишь Антон, кажется, воспринял предложение с тщательно скрываемым восторгом. — Готовы? — уточняет он. — Да! — и Антон тут же смущается того, что вообще открыл рот, потому что, кажется, вопрос был риторическим. Арсений снисходительно улыбнулся. — Давайте начнем с детсадовского, как мы любим… ну, скажем, Фридрих Ницше. Давайте же, не разочаровывайте меня! — преподаватель почему-то на этой фразе смотрит только на Антона. Алина, та самая, робкая и милая девушка Кати, тянет руку. Философ молча указывает на нее рукой, как бы жестом говоря «мы слушаем». — Воля к любви означает готовность к смерти, — цитирует она, довольно улыбнувшись в конце тому, что ни разу не запнулась. — Отлично! Только это не полное высказывание… кто-то может дополнить? — Любить и погибнуть — это сочетание вечно. Воля к любви означает готовность к смерти, — внезапно раздается в полнейшей тишине голос Антона, который смущенно смотрит под ноги, когда на нем останавливается теперь уже заинтересованный взгляд Арсения Сергеевича. — Молодец, — коротко хвалит он, что-то отмечая в своем блокноте. — А теперь давайте уважим нашего старого друга Канта, — предлагает преподаватель, присаживаясь на край стола и сложив руки на груди. У Антона на уме въевшееся в память высказывание «Смерти меньше всего боятся те люди, чья жизнь имеет наибольшую ценность», но он почему-то боится нарушать повисшую тишину и предпочитает не высовываться до конца пары.       Звонок с пары повисает в воздухе. Она сегодня стояла последней, четвертой, и студенты спешили скорее собраться и уйти, а Антон уж тем более почти самым первым направился к выходу, когда фоновый шум разрезает четкий и уверенный голос: — Шастун, останься, — и у Антона внутри все переворачивается от интонации, с которой было произнесено предложение. Студенты о чем-то шушукаются на этот счет, хихикают, думая, что никто не заметит, но вот Шастуну сейчас совсем не весело. Даже воспоминание о коктейле со сливками уже не кажется таким же веселым, как еще сутки назад. — Убьете меня? — грустно вздыхает мальчишка, стягивая с плеча сумку и бросая ее под ноги. — Даже лучше, — ухмыльнулся преподаватель, проходя мимо. Он останавливается у двери и запирает ее на замок, и вместе с этим щелчком у Антона внутри все внутренности стягивает в тугой узел. — Доигрался? — спрашивает он, становясь в паре шагов и глядя в глаза собеседнику. — Доигрался, — подтверждает Антон, выдыхая. — Довыебывался? — продолжает Арсений, и мальчишка так же вторит ему с утвердительной интонацией, все еще смутно представляя, к чему все идет. — Тогда не обижайся, — говорит философ, накрывая руками пряжку ремня. Пару секунд и звон металлической защелки разносится по аудитории. Антон испуганно дергается в сторону и поднимает взгляд как раз в тот момент, когда ремень с характерным звуком покидает пределы шлевок на джинсах. Арсений сгибает его пополам и пару раз взмахивает в воздухе. — К столу, — голос становится холодным, серьезным. Словно он несколько последних дней накапливал в себе злость на юношу, и она в этот самый момент выплескивается на него с новой силой. — Я… — удивленно мямлит парень, не зная, что делать. Он серьезно не верил в то, что все закончится воплощением угрозы. И напрашивался лишь из интереса, чтоб вывести преподавателя на новую ступень откровения, но… серьезно? Он не шутит? Антон хлопает ресницами и на ватных ногах делает пару шагов к столу, но нерешительно останавливается. — Нет, не шучу, — развеял последнюю надежду мужчина, подходя и толкая в спину. От неожиданности Шастун делает последние два шага вперед и грудью падает на поверхность стола, почти впечатавшись в деревянную плоскость лицом. Арсений Сергеевич неторопливо снимает пиджак и неимоверно медленно обходит стол, становясь напротив Антона и вешая одежду на спинку стула. Мальчишка, затаив дыхание, делает попытку выпрямиться, но холодное и почти агрессивное «Не рыпайся» вынуждает его замереть и молча впиваться взглядом в человека напротив, следя за каждым малейшим движением. Арсений закатывает рукава белоснежной рубашки, а Антон честно пытается убедить себя в том, что мужчина совсем не восхитителен и тем более не сексуален в этих узких черных брюках, с закатанными рукавами, застегнутой на все пуговицы рубашкой и растрепанными смолянистыми волосами. Только ожидание наказания все же куда более сильное чувство, а потому он хорошо справляется со своим самообладанием. Преподаватель на пробу сжимает ремень в руке и снова взмахивает, а Антона прошибает дрожь. Господи, какого черта тут сейчас вообще происходит. Почему ты не против того, чтоб тебя выпороли, как нашкодившего подростка? Антон, блядь, что ж ты за амеба бесхребетная…       Арсений становится сзади, кладет свою руку между лопаток Антона, отчего по месту соприкосновения разносится стая мурашек и в следующий момент ремень с характерным щелчком огибает обтянутую джинсами задницу, а мальчишка вскрикивает, прогибаясь еще сильнее. Он просто не верит в происходящее, но второй отрезвляющий удар, пришедшийся по нижней части бедер, как бы дает понять, что, блять, действительно довыебывался. — Аф-ф-г-р, — шипит Антон, закусывая нижнюю губу, когда еще один удар достигает своей цели. Арсений бьет сильно, но со среднего замаха. У Шастуна уже разъезжаются ноги, и он просто старается сконцентрироваться на чем-то другом, а не на боли. Сложно, как вы понимаете. — За наркотики, — приговаривает Арсений Сергеевич, нанося несколько сильных ударов подряд. Антон кричит и подается вперед, желает уйти от ударов, но сильная хватка на спине не дает. — Это мы еще до твоих мелких грехов не добрались, — подмечает преподаватель, шлепая еще раз по одному и тому же месту, и Антон не уверен, сможет ли не разреветься к концу экзекуции. Заслужил, заслужил, заслужил… сука, как же больно!       Антон терпит. На его многострадальную задницу опускается еще около двадцати ударов, и ему уже даже не стыдно за то, что он ревет как девчонка и изгибается подобно ужу на сковородке, попутно захлебываясь в соплях и слюнях, не уставая выкрикивать после каждого шлепка «хватит, я понял!» и получать в ответ еще один удар плотным кожаным ремнем. Когда удары стихают, а последний выкрик доносится из горла Антона, парень сначала не верит, что все прекратилось. Он тяжело дышит, стараясь рукавом стереть слезы и сопли с лица, пока Арсений Сергеевич, стоя за спиной, заправляет ремень в шлевки. У Шастуна поначалу ощущение, что задница онемела, но при этом болит так жестко, словно его продолжают пороть. Внезапно сильные руки разворачивают его к себе лицом, но вместо ожидаемых извинений или объятий, на крайний случай, его без комментариев подхватывают чуть выше талии, за подмышки, приподнимая над землей, и сажают на стол. Антон разрывается в новом крике, когда ягодицы запекли от жесткого соприкосновения, но руки Арсения Сергеевича предусмотрительно опускаются на его бедра, вынуждая сидеть на месте. То ли нарочно и назло, то ли интуитивно Антон подается вперед и смыкает зубы на «подставленной» шее, пряча в ней свой крик боли, а Арсений вздрагивает, но не пытается уйти от боли, ведь и сам причинил ее достаточно. Тело мальчишки дрожит, а слезы все еще катятся из глаз. — Еще один раз я застану тебя с наркотой и это покажется цветочками. Понял меня? — низко рычит Арсений, отстраняясь. На его шее уже начинает расцветать фиолетовый синяк, даже, вроде как, засос, только очень грубый и с отпечатками зубов, словно от него пытались откусить кусочек. — Больно, — скулит мальчишка, всхлипывая каждые пару секунд. Преподаватель вновь протягивает руки и спускает Антона со стола, разрешая опереться на себя, ведь ноги подкашиваются и не держат совершенно. — Мне тоже, — ухмыляется Арсений, а Шастуну почти совестно за наливающееся пятно на шее философа. — И как мне теперь на парах сидеть? — обиженно поджимает губы Антон. Он бы с радостью ушел и драматично хлопнул дверью, но в силу физических возможностей может лишь стоять тут и искать опору в Арсении Сергеевиче. — Постоишь, — ухмыляется мужчина, помогая дохромать до коридора. — Сука, как же больно, — шипит Антон, едва переставляя ноги. — Тебе еще и по губам надавать? — холодно подмечает мужчина, в довершение еще и шлепнув Антона по и без того саднящей заднице, вызывая приглушенный полукрик-полувсхлип. — Изверг, — зло шипит Тоша. — Лучше изверг, чем долбоеб, — замечает философ, выставив вперед указательный палец. — Обидно вообще-то, — говорит Антон, ковыляя по лестнице, держась за перила. — Я только что выпорол тебя, а тебе обидно за несчастное прозвище?.. Точно долбоеб, — констатирует преподаватель, хохоча, когда Антон дуется, поджимает губу и идет сам, ойкая на каждом шагу.