***
Что же, надеюсь, ты все еще живешь в этой квартире. Юноша задирает голову и смотрит на окна в районе четвертого этажа. Он стоит у подъезда и борется с желанием выкурить сигарету. Запах дыма ему шарма не добавит. Рука замирает над дверным звонком, и он, переборов себя, ударяет пальцем по круглой синей кнопке. Тишина… спустя какое-то время все еще тихо. А через минуту, когда он уже намеревается уйти, поскорее уехать отсюда и забыть про эту идею, замок с обратной стороны вдруг щелкает, и дверь отворяется. Антон отрывает взгляд от своих ботинок и натыкается своими зелеными глазами на приглушенно-болотные напротив. Оттенок между карим и темно-салатовым. — Привет… — неуверенно говорит Антон, стягивая с головы темный капюшон. В блеске бледной лампы сверкнули кольца, украшающие длинные пальцы. Женщина осматривает его с прищуром, словно не сразу поняв, кто именно стоит перед ней. Юноша неловко ежится и продолжает перекидывать тяжелую спортивную сумку из одной руки в другую. Он не может оторвать взгляд от… мамы. Она кажется какой-то незнакомой, другой. Нет того блеска в глазах, что когда-то, нет той толики радости, когда она, редко, но была рада просто видеть сына рядом с собой живым и здоровым, а в особенно торжественные праздники или после долгой разлуки могла даже обнять и поцеловать в щеку — эти моменты были, пожалуй, любимыми и незабываемыми. Но, вопреки ложным надеждам, женщина просто молча отходит в сторону и как бы нехотя пускает его внутрь. Не киснем, все в параде. Меня хотя бы не выгнали — уже половина успеха. Какого только… — Ты не вовремя, — и у Антона внутри что-то обрывается. Ему хочется подойти к этой женщине, встряхнуть за плечи и выкрикнуть, насколько сильно это его ранит, но юноша молча ведет плечами, стараясь скрыть накатившую дрожь, и поднимает на нее отчаянный взгляд. — Мам, я… — и неуверенно замолкает, словно бы осознав, что, кажется, он потерял право звать ее так — мама. Теперь это просто знакомая в его жизни. Все его окружение медленно, минута за минутой, превращается в простых знакомых, и когда он представляет, что когда-то просто пройдет мимо Арсения Сергеевича, а тот даже не поздоровается — ему становится действительно больно. — Мог бы предупредить, — прерывает она его, приводя в еще большее смятение. Женщина проходит в кухню, не зовя за собой сына, но тот все равно плетется следом, как верная собачка, и неуверенно присаживается на край табуретки. Перед ним опускается тарелка с печеньем и чашка свежего чая, от которых воротит от того, как их подали. Словно бы с посылом «пей и проваливай отсюда». Он кривит губы и опускает взгляд, желая спрятаться за капюшоном. — Надолго? — коротко спрашивает она, отходя к окну и кутаясь в свой серый кардиган. — Видимо, нет, — саркастично хмыкает мальчишка, касаясь пальцами одной руки другой кисти, нервно покручивая кольца на своих пальцах, снимая их и меняя местами с другими, отвлекая себя от неуютной обстановки такими легкими манипуляциями. — Не ерничай, — урезонивает она его, оборачиваясь. Антон сидит, сгорбившись и так не коснувшись ни чая, ни печенья. — Мог бы хоть раз позвонить, — и юноша прерывисто и рвано выдыхает, впиваясь ногтями одной руки в ладошку другой, оставляя глубокие следы-полумесяцы. — Ты тоже, — вырывается предательское словосочетание из приоткрытых губ, и в следующий миг слышится звон битого стекла. Женщина то ли нарочно, то ли случайно ударяет рукой по стоящему на подоконнике стакану и тот падает. Шастун подскакивает, чтоб подобрать разлетевшиеся крупные осколки, но его резко пихают в сторону. Антон перехватывает руки матери, и тянет на себя, когда та сидит рядом на коленях, и шепотом произносит уверенное «я сам». Она почему-то жеста заботы не оценила и снова делает резкий жест руками. Не удержавшись, юноша падает на осколок стекла и вспарывает нежную кожу на ладони. — Уйди отсюда! — кричит на него женщина, сама, кажется, порезавшись. Он упрямо сидит на коленях, когда кровь начинает заливать кафель, и подбирает осколки, лежащие рядом. — Ма… все хорошо, — успокаивающе шепчет он, когда видит как она, выпрямившись и встав у окна, содрогается в беззвучном плаче. — Лучше бы сидел дальше в своей общаге, — качает она головой с каким-то сожалением в голосе. Юноша опускает голову и с остервенением закусывает нижнюю губу, когда слезы обиды и разочарования готовы вот-вот политься из глаз. Он собирает последние крупные стекла, кидает их в мусорное ведро, быстро смывает кровь под водой из крана и спешит уйти в свою комнату. Я всегда так делаю. Запираюсь. Умный или слабый?.. Черт меня разбери, блять. Антон проходит в комнату, с которой связано столько ненавистных воспоминаний, и хочет тут же уйти. Больше нет ни рабочего стола, ни самостоятельно прибитых полок, ни шкафа… что уж говорить о его плакатах и коллекции солдатиков, которых тут и след простыл?.. Лишь одинокая кровать, ободранные стены и убогий вид из окна — вот и все что осталось тут покрываться пылью. Это не его комната, явно чуждая и такая неуютная, не обжитая… одинокая. Юноша сползает по стене и оседает на пол, впиваясь зубами в ребро ладони, рядом с порезом, заглушая рвущийся наружу крик. Он так сильно отвык от того, что может быть ненужным самому, казалось бы, родному человеку в мире. Он приехал поступать в универ закомплексованным парнем с кучей проблем и загонов, потом в его жизни появились Катюша и Арсений, а теперь он, кажется, понимает, что знакомство с ними послужило определенным периодом в жизни, но теперь все как раньше. Как и должно было быть с самого начала. Именно этого ты достоин. Убогой комнаты, ненависти в свой адрес и полного одиночества. Большего ты не заслуживаешь. Осознание режет сильнее ножа. Больно настолько, что он пытается кричать в голос, но что-то не дает ему. Он чувствует, что не имеет на такую вольность права в этом доме. Птицы в клетках не кричат, а поют, помнишь, Антон?.. Юноша поджимает под себя ноги, обхватив колени, и стискивает зубы так сильно, словно боится, что стоит ему проявить малейшую слабину, и из груди вырвется оглушающий хрип. До слуха доносится, как входная дверь открывается, и, судя по голосу, можно сразу сделать вывод, что прозвучал мужской то ли бас, то ли баритон — какая, блять, разница, когда в квартире вдруг раздается ебучий мужской голос. Но по-настоящему страшно становится именно в тот момент, когда щелкает замок. Знакомый ебучий щелчок, который холодил кровь с детских лет. Антон бросается к двери и бесполезно тянет на себя ручку, но та не поддается. Заперт. — Нет, нет, нет… — как в бреду шепчет он, запуская руки в волосы. Он кое-как отползает к окну, карабкаясь по пыльному полу, собирая, наверное, всю грязь, только бы быть чуть ближе к заветному свету, пускай и лунному. Рука нащупывает кнопку включения света, но стоит ему дрожащим пальцем ударить по ней, как лампочка наверху с летящими искрами и треском перегорает, даже не успев осветить помещение. Антон непослушно дрожащей окровавленной рукой, так и не переставшей кровоточить после пореза, тянется в карман за телефоном и включает максимальную подсветку экрана, резко ведя им из стороны в сторону, осматриваясь. Нет, он вовсе не вспоминает о тех детских жутких фантазиях, что, когда гаснет свет, комната оживает. И совсем точно не ощущает удушья от подступившей к горлу паники. Юноша начинает резко водить пальцем по экрану — сенсорный экран покрывается красными разводами и прозрачными каплями слез, за которыми он не может уследить. Детский кошмар наяву не становится менее страшным в относительно взрослом возрасте… почему-то же он боялся его и раньше? Палец замирает на контакте Арсения Сергеевича. И что он ему скажет? Снова будет жаловаться? Заставит его волноваться или нервничать? Не сможет объяснить, насколько это страшно — быть запертым. Он не знает, о чем говорить, и палец слепо касается экрана в момент, когда на сенсоре появляется сообщение о поступлении платежа с номера отца. Смахнув ладонью слезы со щек, Антон осознает, что из телефона доносятся гудки. На экране емкое «Отец». — Да? — раздается в какой-то момент, и Антон замирает. Он просто слушает дыхание, доносящееся из трубки, и не может заставить произнести хоть что-то. — Антон, ты?.. Что-то случилось? — и последний вопрос звучит настолько неожиданно и кажется, заботливо, что снова хочется разрыдаться. Плохой из него парень. Лучше бы девушкой родился. — Не молчи, — и этот стиль так напоминает ему Арсения в общении, что он, не заметив, ухмыльнулся, дав признак того, что он действительно «на проводе». — Прости, — только и бросает мальчишка, спеша отключиться. Он запрокидывает голову, ударяясь затылком о стену и сидит так. Телефон вдруг разрывается от трели звонка. «Отец». С грустной улыбкой юноша сбрасывает. Он ставит режим «в самолете», и, поднявшись на трясущихся ногах, осматривается, стараясь рассмотреть что-то помимо угнетающей темноты. Жутко. В свете луны блеснуло что-то яркое, и он, сделав пару шагов, находит валяющееся на полу лезвие. На нем немного пыли и каких-то серых пушинок, которые он стряхивает. Сука, мне было 15, когда я начал им резаться… это оно тут 4 года уже?.. Здорово. Юноша стаскивает с себя футболку, перекручивает ее в вытянутый «жгут», и зажимает между зубов, создав таким образом подобие кляпа. Выдохнув через нос, он, пристроившись на подоконнике, с мыслью «хуже уже не будет» заносит его над собой и в следующий момент кричит, но звук приглушен футболкой, когда глубокий и обильно кровоточащий порез появляется на и без того изрезанной некогда ключице. Мало. Слишком мало того, что рубиновые капельки одна за другой текут по торсу и пропитывают джинсы, опоясанные вокруг тощих бедер. Он больше не ищет отвлечения, он нуждается в удовлетворении. Антон без жалости ведет кончиком лезвия вдоль еще нетронутой кожи, и раздается приглушенным скулежом. Слышен смех и разговоры, доносящиеся из кухни. Мам, а я тут, кажется, умираю. Здорово, правда? А ты пей свой чай, пей, конечно, пока не остыл. Как моя кровь, например. В какой-то момент он вгоняет лезвие так глубоко под кожу, что кричит настолько громко, что роняет кляп и тут же зажимает рот ладонями. Лезвие не падает на пол. Оно впилось в кожу и застряло в ней, как в податливом пластилине или воске. Шастун не сразу решается обхватить его и резко потянуть на себя, делая лишь больнее. Плечо постепенно немеет, а крови уже столько, что в какой-то момент становится действительно страшно, ведь, блять, он как бы не то что бы не хочет, скорее не планировал умирать именно сегодня. Теперь футболка превращается из кляпа в зажим. Многофункциональная вещь, согласитесь?.. Юноша прижимает ее к порезам холодными пальцами, а ладонью второй руки снимает режим с телефона. Экран тут же загорается пропущенными вызовами от отца, Кати и смс от Арсения: «Все хорошо, доехал?». Он не знает, почему смеется, когда набирает короткое «Все хорошо :)». Так он, кажется, еще никогда не пиздел преподавателю… хотя нет, как раз только так и пиздит. Почему-то Антон принимает спонтанное решение вызвонить отца и быстрее, чем тот что-то говорит, выпаливает, пока хватает смелости: «Я в Воронеже, и мне некуда пойти». — Скину адрес смс, — такой же короткий и сдержанный ответ. Юноша удивленно распахивает глаза и от неожиданности чуть не роняет свой зажим на плече. Правда… можно? Вот так просто? Не скажешь, что я зря приехал и меня тут не ждали?.. — Мама заперла меня в комнате, — рвано выдыхает Тоша, падая на колени. Слабость, боль, разочарование, гнев, обида… все навалилось слишком быстро и нежданно. — Подожди минуту, — отзывается мужской голос и звонок прерывается. Антон успевает надеть на себя черную футболку, единственную, по которой нельзя вычислить, что она покрыта кровью, когда снаружи раздаются шаги и замок щелкает, а дверь слегка приоткрывается. Снова звонок. — Вопрос решен? — Да, — с впечатлением шепчет Антон, накидывая на здоровое плечо сумку и спеша уйти прочь из этой квартиры. — Как?.. — Позвонил твоей маме, — «а ведь раньше она была твоей женой» — грустно думает юноша, сбегая вниз по ступенькам. Больно. Как же больно. И всюду много воды… теплой алой воды под футболкой, сочащейся сквозь нее. Просто красная солоноватая вода. — Я только переночевать, один день, — оправдывается парень, заходясь в кашле. Он не успел даже накинуть куртку. — Разберемся, — и вызов прерывается. На телефон поступает смс с адресом. Антон заказывает такси и упорно игнорирует пристальный взгляд водителя, который даже спрашивает, не нужна ли ему скорая, потому что «парень, ты бледнее призрака». Крови он не видит. И не должен.***
Антон едва переставляет ноги, когда поднимается по лестнице на второй этаж. Тяжело привалившись к стене, он наобум ведет пальцем по стене, нащупывая звонок и долго не отрывает пальца, пока противная мелодия разрывает тишину квартиры. Дверь отворяется. На пороге мужчина и женщина. Вторую он не знает, а отца, пусть и не сразу, но признает: он постарел, существенно, а еще отрастил бороду и усы, а в волосах проглядывалась первая седина. Перед глазами все плывет, когда он делает шаг вперед и внезапно для себя, споткнувшись, падает. — Антон! — его подхватывают, не дав ткнуться мордой в пол и доводят до дивана, опуская на мягкий матрац. — Что с то..? — Кровь, Андрей, у него кровь! — вскрикивает женский голос. Антон чувствует напоследок лишь то, как на нем задирают футболку перед тем, как окончательно сомкнуть глаза. Вот и… все?