Сломанное и потерянное

В ее жизни было небо — огромное и бескрайнее, словно настоящее море. Она помнила, как ее привели в Круг, как последний голубой кусочек растаял, оставленный за захлопнувшимися дверьми, как цветные витражи крали чистый и прекрасный синий цвет, ломая его и превращая в неясные лоскуты ткани, неровно сшитые между собой. Потому она ненавидела Круг: он украл у нее то, что она так любила. Еще он украл у нее имя: суеверия магов Оствика не позволяли держать такую драгоценность на виду, и потому маленькая Эвелин быстро стала Леди — учтивой и спокойной, прячущей гнев в глазах за вежливым кивком, а боль — за безукоризненно прямой спиной. Порой маги забывали себя, забывали то, кем они были, оставляя имя лежать в зарытой шкатулке, но она никогда даже близко не подходила к опасной грани. Она помнила главное: в ее жизни было небо. Его глаза тоже были похожи на небо. Правда, не на то, которое она так любила: его взгляд заволакивала ночь, которая, однако, не таила в себе опасности — напротив, скрывала ее саму ото всего мира, спасала от любопытных и жадных взглядов, как темное покрывало. За это она любила Блэкволла, из-за этого доверяла ему — ведь не может быть плохим тот, в чьих глазах остался кусочек неба. И теперь, когда он смотрел на нее, его глаза все еще были похожи на беззвездную ночь, одну из тех, когда нельзя разглядеть даже собственные ладони, когда небо предает ее и оставляет в одиночестве. «Зачем?» — хотелось крикнуть ей, но горло свело судорогой. — «Зачем?!» Он говорил, что любит ее, и она верила — верила и сейчас — но ночное небо в его глазах обернулось обычным черным стеклом, которое скрывало от нее нечто настоящее, и она яростно ненавидела его за это. Это было больше, чем предательство, больше, чем обман, нечто, чему она и сама не могла найти подходящего имени. Когда она говорила с ним в тюрьме, она внутренне холодела от ужаса: что же она натворила? Сама заперлась в темной комнате, сама радостно закрыла глаза — на странные трещины и царапины в ее ночи, не желая видеть уродливую правду и разбивать стекло. Сама отдалась убийце, любила его так, как до того любила только свое чистое и прекрасное небо. Что она сделала?! Что сделал он?! Том Ренье тоже прятался за оболочкой, как и маги Оствика, думала она. Только он не создавал ее, как они — он украл ее с остывшего трупа Стража Блэкволла и нацепил на себя эту личину, словно маску, но делал это так неумело, что из-за кожи настоящего Блэкволла то и дело выглядывали глаза Ренье. Чужая кожа сползала, обнажая его, показывая все его уродство; она гнила и рвалась под грубыми пальцами человека, пытающегося удержать хоть какие-то ее остатки, сохранить свою тайну еще немного. Стоя перед эшафотом, она могла поклясться, что знала, что видела гниль на пальцах Тома — даже в ту, последнюю ночь. Ей хотелось кричать, но у нее не оставалось сил даже на это: все усилия она прилагала для того, чтобы не сгорбиться, чтобы держать спину прямо; ей все казалось — едва она опустит плечи, сломается под обломками черного стекла и яркого голубого неба, неумолимо осыпающегося лазурной пылью. Когда его вешали, она все же смалодушничала и закрыла глаза, стоило палачу прикоснуться к рычагу, а потом глотала слезы и изо всех сил пыталась удержаться на ногах, не замечая рук Кассандры, но хватаясь за них как за последнюю соломинку, не отводя глаз от мертвого взгляда Ренье. В ее жизни было небо.