Сломанное и потерянное

Он встречает ее на исходе дня. Болит рука, поцарапанная одним из оживших мертвецов, перед глазами пляшут красные круги, болезненно саднит пересохшее горло. К нему никто не смеет сунуться даже в том квартале, где все давным-давно забыли о законе — но ему ли не знать, что только пока? Стоит ему ослабеть, как все отчаявшиеся, обезумевшие люди накинутся на него с жадностью голодных стервятников. За его спиной — огромный мясницкий тесак: увы, он не успел найти ничего лучше прежде, чем зараженные хлынули в Клоаку, сметя все заслоны и похоронив надежду добраться до изобилия оружейных магазинов. Сейчас каждый пистолет бесценен, и ему никто ничего не продаст — даже если бы он предложил пару фунтов чистого золота или целый грузовик банкнот, потерявших свою ценность, когда их начали жечь просто для того, чтобы согреться. Мир из-под век кажется мутно-красным, грязным и неприятно-живым — словно пульсирующее у всех на виду сердце. К горлу подкатывает тошнота, и он не знает из-за отвращения это или из-за того, что кто-то успел подсыпать ему яд в еду. И — неожиданное: — Я могу помочь. Он с трудом разлепляет веки. У нее глаза цвета болотной мути и черные волосы; а еще она истощена настолько, что кости едва ли не просвечивают сквозь бледную кожу. Где-нибудь в другом мире она могла бы быть красива хрупкой, детской красотой — но сейчас она больше похожа на отощавшую кошку, некогда изображаемую эталоном грации и изящества. — Я не могу ничего дать, — предупреждает он равнодушно. — Мне не нужно, — отзывается она печально. — Я могу помочь. Едва в ее руках вспыхивает сила, он отшатывается: подобные способности появились у людей только после того, как началась эта проклятая эпидемия; не то чтобы он верил в то, что именно из-за внезапно появившихся мутантов началось восстание мертвецов — просто он соблюдает необходимые меры предосторожности. Поэтому он еще жив, поэтому сегодня — первый раз, когда отравленные когти его достали, напоминая об успехе тремя параллельными царапинами. — Что тебе надо? — шипит он, рискуя привлечь к себе внимание Грифов: по слухам, эти чокнутые уже начали пожирать своих погибших, бормоча что-то о Судном Дне и Новой Пророчице — он думает, что эти идиоты попросту спятили. — Ничего. У нее тонкие пальцы и печальные глаза. Он задается вопросом, как она выживала все эти смутные дни — но, если скинуть со счетов способности, в голову ничего больше не идет. Видимо, слепая удача — кто знает, как где-то наверху ложатся карты? В конце концов, не его это дело. Помочь себе он позволяет. *** Потом он видит ее на улицах: ее странная зеленая одежда мелькает то тут, то там. Насколько он замечает, она питается чем попало — если вообще ест; просвечивающие запястья выглядят почти что жалко. Он задает себе вопрос, почему его вообще это волнует. И находит ответ, который вполне устраивает его. Он ей должен. Разумеется, только поэтому он помогает ей отбиться от спятивших нищих из отвергнутого квартала; только поэтому кормит ее ценным хлебом, добытым с таким трудом. Разумеется. — Спасибо, — говорит она, и глаза у нее слишком теплые, слишком понимающие для бродяжки с улиц. — Пожалуйста, — отзывается он. Мир вокруг них рушится, призрачный порядок осыпается невесомым пеплом. Где-то там, в новом штабе — Авелин, сбивающаяся с ног в попытках хоть как-то удержать дикую, необузданную силу отчаяния, которая вырвалась на улицы квартала после того, как знатные заперлись в Верхнем Городе. Где-то там — корабль Изабеллы, который не застал эпидемию и отплыл на пару недель раньше. Где-то там — мертвецы из Клоаки, которые совсем скоро волной сметут Нижний Город. Где-то там. — Мы можем держаться вместе, — предлагает он. Она радостно улыбается: — Было бы неплохо. Тишина повисает между ними мягкой пеленой, не разрываемой жутким хрустом костей и голодным воем мертвецов. Он знает: в неприступной на вид стене между Клоакой и Нижним Городом уже появилась пара брешей, которые никто не сумеет заделать. Счастье, что зомби безмозглы и не умеют общаться. Тишина повисает между ними — и разбивается с тихим звоном тонкого стекла. — Кстати, — спохватывается она. — Мое имя Мерриль. — Фенрис. *** Вокруг них — хаос. Он песчинками оседает на языке, мешает их мысли в кашу; люди понемногу сходят с ума, пожирая плоть умерших от голода — или впадая в религиозный экстаз. Никто в здравом уме не заходит в огороженный участок Храма Песен — те, кто попал туда, не возвращались, и Фенрис уверен в том, что знает, что с ними произошло. Мерриль часто молчит — уже неделю она слепо следует за ним, убивает ради него и врачует его раны всего лишь за хлеб и защиту; этого не так уж мало в охваченном хаосом Нижнем Городе — но этого наверняка мало ей: Фенрис слышал, как готовы платить за такие таланты, Фенрис знает, что, захоти она — и окажется под защитой куда более могущественной, чем угрюмый бывший телохранитель. Но она продолжает идти за ним, и он не хочет спрашивать, почему. Ему не хочется знать — потому что эта правда может его искалечить или убить, переломав и без того наспех залатанную судьбу. Еще Мерриль ни разу не спрашивает его про татуировки, и за это Фенрис ей благодарен. Она лишь изредка хмурится, проводя по ним пальцами, когда исцеляет его со всей самоотдачей — но от тепла ее пальцев не становится больно, и это странно и жутко одновременно. — У тебя есть семья? — спрашивает он как-то. Мерриль вздрагивает, качает головой: — Была. За коротким словом — слишком много возможностей, и ни одна из них ему не нравится. В лучшем случае ее семья погибла в Клоаке от рук мертвецов. В худшем — Мерриль сама убила их, когда покрытые струпьями руки потянулись к ней, когда в глазах трупов загорелся вечный неутолимый голод. — У меня была сестра, — признается он неожиданно для самого себя. — Варанья. — Где она? — Я похоронил ее. Мерриль садится рядом с ним и обнимает так крепко, как только может — у нее все равно слабые руки; впрочем, на таком пайке, как у них, недолго и протянуть ноги. Фенрис обнимает ее в ответ. Мир вокруг них похож на безумный призрак, и это уже не пугает. *** У них — ровно сутки на то, чтобы выбраться из города: ровно столько богачи из Верхнего Города согласились держать барьер между Нижним и Клоакой. Потом все силы уйдут на поддержание их жизней, на оберегание фамильных особняков и трясущихся от страха людей, разодетых в шелк и бархат даже сейчас, когда в Нижнем городе на хлеб выменивают что угодно. Ему тошно. Тесак в его руках и ее жалкий деревянный посох в крови и гное оживших мертвецов: в последнее время их чересчур много, видимо, Фенрис недооценил мертвых тварей, и они все-таки умеют общаться между собой. Или они просто обнаружили дыры — кто знает? На берегу оставшиеся в живых дерутся за гнилые доски, изъеденные червями и обросшие желтым мхом. Идиоты, верящие во вторую Пророчицу — кажется, ее зовут Мередит — остались в своем Храме Песен молиться и взывать к Создателю. — Нам не уйти, — тихо замечает Фенрис. Мерриль не отвечает — она смотрит на далекий горизонт, расчерчивающий мир на небо и бескрайнее, глубокое море. Солнце почти не слепит: на израненный Киркволл спускается бесстрастная, бесшумная ночь. Она берет его за руку и утыкается лицом ему в спину. Фенрис молчит; мир осыпается мириадами цветных осколков прямо в море, увлекая за собой все надежды и мечты, которые когда-то лелеял Нижний Город — но ему все равно. — Зачем ты пошла со мной? — Потому что так было правильно. Правда, вопреки ожиданиям, не ломает его — только что-то глубоко внутри чуть трескается, как хрупкая скорлупа. Недалеко от них плот разламывается напополам; выбравшийся из воды мужчина воет раненым зверем, размазывая по пыльному лицу грязь и слезы. — Правильно? — Да. У Мерриль теплые руки — и губы тоже теплые; она могла бы быть очень красивой, если бы не синяки под глазами и худоба на грани неестественности. Но он не думает об этом — не когда ее глубокие болотные глаза совсем рядом. Фенрис думает, что они могли бы быть где-то в другом месте — но все его мысли возвращаются к закату, который переливается мириадами оттенков совсем рядом — словно сотканный из радуги и переливчатого сияния непостоянных звезд. Барьер осыпается совсем недалеко; Фенрис слышит негромкий хлопок, чувствует, как рассеивается белая стена, похожая на непроницаемый туман. Хрип перерезанных глоток и шипение сгнивших гортаней ввинчиваются в его голову раскаленным болтом — и тогда он чувствует, как обмякает пронзенное тесаком тело Мерриль в его руках.