Сломанное и потерянное

Мир вокруг враждебен, пуст и сер, как угол Праздности в Тени, но Сурана идет вперед, не оглядываясь и цепляясь руками за испачканные кровью бинты. Она теперь малефикар, она теперь добыча и ничего более, но ей почти не страшно — голову кружит вольный воздух, незнакомый никому, кто вырос в Башне. Но она помнит жизнь до лодки, скользящей по воде озера Каленхад, помнит нищий эльфинаж и холодные руки матери, боль в сломанной руке после того как, преследуемая храмовниками, кинулась с крыши, надеясь на слепую удачу. Сурана идет вперед, Сурана кусает губы и истязает себя до предела: да, храмовникам нужно время, чтобы добраться до Денерима и взять ее филактерию, чтобы выследить отступницу, чтобы загнать ее в угол, как бешеного мабари, глотнувшего оскверненной крови — но и ей нужно время. Ей нужно время, чтобы добраться до Тевинтера, ей нужно время, чтобы успеть уплыть, ей так нужно проклятое время, которое ползло в Башне неторопливой черепахой, а теперь летит со скоростью дракона — и времени почти нет. Впрочем, у некоторых времени теперь слишком много — или, напротив, слишком мало? Все зависит от точки зрения и только. Весь мир зависит от точки зрения. Весь мир зависит от точки зрения одной мертвой идиотки. Андрасте. *** Сурана идет, коверкая про себя Песнь Света и ругаясь самыми грязными словами. Ненависть грызет ее зубами жгучего холода — надвигается зима, крадущая тепло и жизнь — и голос дрожит, превращается в бессильное шипение искалеченной змеи. Сурана не огненный маг, Сурана лишь маг энтропии и для самой себя бесполезна, совсем никчемна. Такие, как она, не выживают, но жизнь всегда переписывает поучительные истории на новый лад. Их было четверо: Амелл, Андерс, Йован и она сама. Четверо мечтателей. Четверо мятежных. И трое уже мертвы. Четвертая пробирается по дорогам, которые отмечены на ее заляпанной кровью карте; четвертая прячет свои острые уши, потому что не сможет защититься от насилия, а магией привлечет слишком много внимания — так много, что остается только самой лечь под парочку ферелденцев; четвертая плачет, размазывая слезы по грязным щекам. Она раньше не умела плакать, а теперь слезы рвутся из нее, а всхлипы рвут горло — наверное, она похожа на отгрызшего собственную лапу зверя; все эльфы похожи на зверей. На цирковых зверей. Изломанных и измученных. Подыхающих в клетках зверей. Но она не умрет. *** Андерс сбегал из Башни, рассматривал карты, выяснял безопасные пути, запоминал — и сжигал, чтобы храмовники ничего не поняли. Потом уже показывал друзьям все то, что успел понять, отточенным пером проводил линии по украденной из-под носа Усмиренных бумаге; его ловили слишком быстро, и Андерс не мог сказать, как именно им добраться до Тевинтера, в какой порт идти и сколько кому платить. Сурана сама это узнает, Сурана одна из лучших учениц Ирвинга, Сурана стремится к свободе — а для мага стремление намного важнее потенциала. И, если ей не повезет, если храмовники найдут ее — она не поскупится на кровь, как не поскупилась однажды. Лезвие украденного из хранилища ножа приятно холодит пальцы, и она дает себе клятву — доберется до Тевинтера, вышвырнет его в море, чтобы пошел на дно и никогда не напоминал ей о Башне Круга. У нее есть более ценные сувениры оттуда. Метка Усмирения на лбу Андерса. Вопли умирающего Йована. Искореженное тело Амелл. Она живет вместо них. *** Сурана живет ради погибших, ради призрачных голосов, оставшихся в ее памяти бледным подобием реальности. Сурана живет во имя жертвы своих друзей и думает, что если после такого она погибнет, у нее будут все права проклинать Создателя. У них была одна заветная мечта на четверых, та опасная мечта, за которую убивают; за которую вовсе не жалко умереть. Духи падших подпитывают ее решимость, призрачный смех ведет по звериным тропам, ее могущество не снилось даже демонам. Сурана надеется не наткнуться на долийцев: рожденная в городе, она испытывает к ним настороженность, как собака испытывает злобное недоверие к волку. Они не сильнее ее, нет — но время, отведенное ей, вышло, храмовники уже гонятся за ней, ее кровь уже ведет их. Ее кровь — и гордые возгласы, за которыми банальное и мерзкое, как чавкающая грязь, желание убивать и мучить; желание контролировать все на свете, стирая из мира то, что не нравится. Магия должна служить человеку. Не человек магии. Сгореть бы тебе еще раз, Андрасте. *** Сурана кусает губы — тонкие окровавленные губы, прокушенные и треснувшие. Храмовники говорят что-то, храмовники обвиняют ее чужими, незнакомыми голосами. Их лица закрыты — и это вызывает в ней тупую злость, вскормленную Башней, рожденную болью от сломанной руки — эльфийку из эльфинажа, ловкую, как кошка, привыкшую воровать с незапамятного детства, семилетнюю девчонку — поймали не сразу. Всего пятеро. Типичный отряд. «Чтоб вы все сдохли», думает она, цепляясь за лезвие, как за последнюю нить. Демоны откликаются — и голоса у них точь-в-точь как у тех троих. А когда погибает один — последний крик режет уши воплями Йована. Сурана слышит это сквозь тусклую пелену — «Святая кара», чтоб храмовники сами себя ей ударили. Крики медленно затихают. Она поднимается медленно, шатаясь — бессильная и опустошенная. Последний храмовник стоит перед ней с обнаженным мечом, оплавленным демоном Гнева, и молчит. Она молчит тоже. Магия должна служить… Она послужит. Сурана чувствует, как меняется ее тело, как искривляется позвоночник, как вспыхивает кровь и тоскливо думает, что так и не добралась до Тевинтера. «Простите». Было четверо. Не осталось никого.