Сломанное и потерянное

Клеймо на ее бледной коже выделяется, как открытая рана. Церковное солнце выглядит как рабское клеймо; Фенрис упрямо гонит от себя подобные мысли. Маги — не рабы, все маги — магистры по своей сути. Малефикары тем паче: им осталось сделать один маленький шаг, и вот они — кровавые жертвоприношения и второй Тевинтер. Ты ведь понимаешь, что так было лучше, безнадежно спрашивает Фенрис, зная настоящий ответ, который никак не сходится с тем, который он вечно слышит. Да, отзывается Мерриль тусклым голосом заведенной куклы, малефициум отвратителен, вы поступили правильно, сэр Фенрис. В ныне павшем Круге магов Киркволла маленькой долийке хорошенько промыли мозги Песнью Света и этикетом; Фенрис изо всех сил уверяет себя, что так правильно, что рано или поздно Мерриль бы убила их всех ради мифического наследия эльфов, принесла бы в жертву тому демону, ради которого постоянно проливала кровь. Он пытается. Он правда пытается. *** Клеймо постоянно приковывает к себе его внимание: Фенрис злится, что на их фоне бледнеет даже валласлин. Была бы возможность — замазал бы церковное солнце, чтобы не испытывать такого глубокого, бессильного отвращения: то ли к клейму, похожему на его собственные метки, то ли к самому себе. Я не виноват, думает он каждую ночь, всматриваясь в потолок, от которого медленно, но верно откалываются небольшие куски старой штукатурки; почти рискованно спать под таким потолком, но, можно подумать, Фенриса подобное когда-либо тревожило. Я не виноват, твердит себе Фенрис, наблюдая за застывшей, как статуи в Казематах, Мерриль, уставившейся в стену остекленевшим безразличным взглядом. Разве моя вина в том, что вместе с тем проклятым магом схватили случайно и ее? Она сама сунулась к ним, пытаясь отбить собрата, разве нет? Против воли он вспоминает собственный разговор с рыцарем-капитаном Калленом — кажется, сейчас он важный человек где-то в Инквизиции, о которой говорит весь Тедас — разговор о магах, об их опасности и их неспособности видеть хоть что-то кроме своего эгоистичного стремления к мифической свободе невзирая на возможные последствия. Против воли Фенрис вспоминает свою намеренную оговорку о возможных магах, которые скрываются в тусклом, ощерившемся, как крыса, эльфинаже. Это невыносимо. Совпадение ли то, что большинство его воспоминаний невыносимы? Он все чаще пьет. Вино из «Висельника» отдает горечью, но Фенрис пытается просто не обращать внимания, пока чей-то въедливый голосок, похожий на голос Изабеллы, спрашивает, не сочувствует ли он магу. Неужели вечное бормотание одержимого пробралось в твою голову? Конечно, нет, хмыкает Фенрис. Ни в коем случае. *** После безумной битвы в Казематах, после гибели Хоука, самопожертвования Орсино, ухода оставшихся магов и разброда почти всех храмовников обескровленный Киркволл вдруг осознал, что вне Круга некому заботиться об Усмиренных. Маги, бежав, оставили их, словно ненужный балласт; храмовники были больше заняты поисками новых доз лириума, а городу было нужно только забвение — и покой, благословенный покой, который здесь и не жил последние семь лет. Тогда Авелин привела Фенрису Мерриль. Эльф хорошо помнит тот день. Авелин, усталая и вымотанная до крайности, почему-то держала Мерриль за руку; на одно мгновение, на одну секунду до того, как Мерриль подняла голову, Фенрис отчего-то поверил, что наивная долийка просто заблудилась, как было обычно, и Авелин отчего-то решила спихнуть ее ему. На одно мгновение — потому что потом он увидел ее безразличные глаза, и ему стало почти страшно. — Будешь заботиться о ней, — бросила Авелин в своей обычной манере, не успел он раскрыть рта. — Делать нечего. И ушла, ничего не сказав самой эльфийке. Спустя много часов после этого Фенрис думал, что же она хотела сказать своим «делать нечего». Вывод напрашивался однозначный: больше некому было поручить подобное, а оставить Мерриль на улицах Авелин не могла. Тогда его грызет неприятное чувство: почему он остался после битвы? Только ли потому, что ему некуда идти? Только поэтому, лжет себе он. *** Мерриль молода. Время, конечно, прошло для нее не так уж бесследно: Мерриль похудела еще больше, порезы от магии крови превратились в белесые шрамы, а кожа побелела оттого, что она редко выходила на солнце — еще реже, чем тогда, когда Варрику удавалось вытащить эльфийку на рынок — но эльфийка молода, и это видно. Еще она красива так, как красивы все эльфы: хрупкостью и полудетской грацией движений. Фенрису не хочется даже думать, что могло происходить с ней в Круге, что могло произойти на залитых кровью улицах Киркволла — и никогда об этом не спрашивает. Он не хочет знать, правдивы ли его догадки — и уж тем более не хочет слышать тусклый безразличный голос, так не похожий на ее настоящий. Ему все чаще кажется, что он живет в доме с призраком; он сам избегает Мерриль, а она и не двигается, если ее не попросить. Он просто приносит еду; она просто ест. Они почти постоянно в разных местах, а когда сталкиваются в одной комнате — Фенрис не хочет смотреть ей в глаза и видеть холодную пустоту. Варрик бы написал об этом книгу, думает он. Варрик многое бы мог написать, но его здесь нет. Воспоминание о Варрике отзывается неприятным чувством: Фенрис помнит, как гном был разбит, когда бледный Хоук принес в «Висельник» известие об Усмирении. Именно Варрик вызвался написать письмо Изабелле, бороздившей моря где-то далеко от Киркволла; именно Варрик пытался сдержать мрачного, но решительного Андерса, глаза которого уже начинали светиться потусторонним светом. *** Месяцы тянутся бесконечной чередой. В Киркволле ходят слухи о новой Верховной Жрице, о противостоянии вышедшей из-под контроля Инквизиции и оскорбленной этим Церкви; Фенрису это не так уж важно, потому что произошло что-то более серьезное. В мир пришла магия. Он чувствует в себе эту силу — но отдал бы всю за возможность вернуть Мерриль ее собственную магию. Он задерживает на ней взгляд и молит всех, кого может вспомнить: пусть и она вернется. Пусть она возненавидит меня, пусть попытается убить, пусть убьет — но молитвы остаются пустыми звуками. Так было правильно, тихо говорит Фенрис. Так было правильно, безразлично отзывается Мерриль.