Сломанное и потерянное

У Варрика не так уж много воспоминаний о Хоуке, чтобы делиться ими — тем более делиться с бездушными и бестелесными голосами, впивающимися в его голову десятками кроваво-алых жил — однако отмалчиваться не выходит: медленно, но верно грызущий шепот становится невыносимым, теряясь и путаясь в его мыслях так, что не разберешь, где чье; только тогда Варрик снова принимается за крошащийся влажный мел непослушными одеревеневшими пальцами. Каменные, грубо обтесанные стены его темницы исписаны вдоль и поперек, буквы сплетаются хвостами, как обезумевшие змеи; Варрик почти видит их желтые холодные глаза, полные злобы и ненависти — но зато голоса отступают, прощаются, ласково мурлычут напоследок, даруя ему блаженную тишину. Это ложь, наглая, беспардонная ложь: Варрик и не помнит, сколько раз его обещали оставить в покое в обмен на историю, еще одну историю, ну давай, гном, пиши, говори, кричи! И он кричит, снова и снова, когда нечто чужое опять впивается в его разум, когда тело вновь колотит мелкая противная дрожь, которую не унять ничем — Варрик слишком хорошо знает, что произойдет дальше; знает и ненавидит себя за то, что сделает. У него не так много воспоминаний о Хоуке, чтобы делиться ими хоть с кем-то, но кому будет нужен его сломленный разум после того, как все закончится, после того, как они выберутся отсюда? Выберутся ли?.. Варрик гонит от себя крамольную мысль. Все будет хорошо, твердит он себе, стуча зубами, в которых — он видел в запыленном зеркале напротив камеры — что-то уже мерцает алым. Челюсть ломит, во рту будто пульсируют жилы. Он давно не пытался говорить — и потому почти уверен, что если попробует, красные кристаллы разорвут ему десны изнутри. Страшная смерть. Варрик не хочет умирать, потому что более чем уверен — нет, он знает: все будет хорошо. В Киркволле бывало и хуже. В Киркволле они справились — справятся и здесь. Он не закрывает глаз, когда приходят видения: мир застилает беспросветный мрак, от которого больно глазам; демоны падают с ядовито-зеленых небес дождем; алые жилы в темнице обгладывают белые, как молоко, кости. Варрик знает: дело не в том, чтобы суметь пережить видения. Дело в том, чтобы отличать правду от лжи. Однажды к нему приводят Хоука — изуродованного и окровавленного; от самого Хоука в этом незнакомом человеке только синие ферелденские глаза. Глаза — но не взгляд, и Варрик цепляется за эту мысль, сверяет немногочисленные факты, трогает языком десны: кажется, в видении он кричал, тогда почему же до сих пор не захлебнулся собственной кровью? Что было знакомого в этом человеке? Был ли этот человек? Он перебирает свои воспоминания, до которых не успели дотянуться голоса, с дотошностью страстного коллекционера; остатки его сокровищ тают прямо на глазах. Варрик закрывает глаза, вслушиваясь в неясное шипение, и, когда осмеливается поднять взгляд, видит беспросветно-серый потолок и холодных белых змей, сотканных из его собственных букв. Они шипят и сверкают ледяным золотом глаз, но ему уже не страшно. Змеи свивают кольца вокруг его запястий.