Часть 3
29 октября 2016 г. в 03:15
На следующее утро Харди принес ему еду. Всего лишь небольшой комок недоваренной овсянки и вода — но Джеймс съел всё с жадностью. Здоровяк наблюдал за ним с недобрым огоньком в глазах.
— О тебе болтает весь Лондон, знаешь ли. Только и разговоров о том, как адмиралтейство отправило сумасшедшего в качестве советника к графскому сынку и как тот чуть не ввел молодого лорда в грех.
Джеймс с усилием сглотнул. Он не собирался показывать собственных чувств, хоть и жаждал услышать хоть какие-нибудь вести о Томасе. Хоть пару слов. Но Харди этого знать не стоило. Тот считал, будто его разглагольствования мучительны для узника, хотя на самом деле Джеймс сейчас ловил каждое его слово.
— Рассказывают, будто лейтенант Макгроу вбил в свою безумную башку мысль помиловать пиратов в Нассау — не иначе, как брал с них взятки. А легковерный молодой Гамильтон развесил уши — да и предложи это другим лордам. Но он скоро понял, какая это глупость, — сразу же, как выяснилось, что его советник — сумасшедший. Это правда, что ты пытался взять леди Гамильтон силой? — Джеймс не ответил, и Харди продолжал: — Как бы то ни было, тебе конец. Твой адмирал сам отправил тебя сюда. А у Томаса Гамильтона теперь новый флотский советник и новый план для Нассау, уж теперь-то они раз и навсегда истребят пиратов подчистую.
Джеймс обдумал услышанное. Томас был жив и здоров — эта мысль принесла несказанное облегчение. Он боялся, что Альфред Гамильтон возьмется жестоко преследовать Томаса и Миранду. Но, похоже, главным злодеем сделали его, Джеймса Макгроу. Что ж, это он перенесет. Он возьмет на себя всю вину, чтобы избавить от боли тех, кто ему дорог.
— Я-то знаю, что это всё — вранье от первого до последнего слова, — заявил Харди. — Мне известно, что за птицы Гамильтоны. Не лично, нет, но моя тетушка служила горничной у жены лорда Альфреда, когда старая леди была еще жива. Так что я кое-что знаю о Томасе Гамильтоне и его… склонностях, назовем это так. В благородном обществе о таком не говорят, конечно. Он ведь наследник графа с кучей деньжищ и власти. Может ложиться в постель с кем хочет, лишь бы всё было шито-крыто. Скажи, как именно вы с ним развлекались? Ты трахал его, или он предпочитал трахать тебя?
Джеймс глубоко вдохнул, из всех сил сдерживая ярость, которая поднималась изнутри. Он знал, что Харди хочет спровоцировать его на нападение и это будет использовано как повод, чтобы вновь избить его и заковать в кандалы. Он не доставит своим тюремщикам такой радости.
В ответ на его молчание Харди фыркнул:
— Как бы то ни было, ты сидишь здесь, а он-то развлекается как ни в чем не бывало. Говорят, через несколько дней он устраивает прием в честь дня рождения своего папаши. Кстати, доктор Эллисон сказал, чтобы тебе дали время подумать. Велел мне передать, чтобы ты хорошенько поразмыслил над тем, что привело тебя сюда, потому что он хочет потолковать об этом при следующей встрече.
Его действительно оставили в покое — на несколько долгих недель. Сперва Джеймс был благодарен за эту передышку, но постепенно одиночество стало действовать на нервы. Ему приносили скудную еду — это делал безымянный служитель, чьего имени он так и не узнал. Сиделка обрабатывала его раны, но ни разу не нарушила молчания. Он ел в молчании, спал в тишине. Каждый несколько дней повторялись ледяные ванны. Он научился различать время дня по маленькому кусочку неба, видимому сквозь окно. Научился определять, когда наступало воскресенье, — потому что это был день посещений. К нему самому никто не приходил, да он этого и не ждал. Приходили к другим — он слышал голоса за дверью. Он пытался представить себе, как служители больницы пускают пыль в глаза родственникам пациентов. Тем наверняка показывали ровно столько, чтобы они не усомнились, будто поступили правильно, поместив сюда членов своей семьи.
Едва уходили посетители, в больнице наступал привычный ад. В любое время дня и ночи слышались крики и стоны. Джеймс научился не слушать их. Доктор Эллисон хотел, чтобы он подумал о своем положении. По иронии судьбы, кроме как думать об этом, ему все равно было нечем заняться. Только думать и вспоминать.
Он думал о Томасе и молился о том, чтобы у них с Мирандой все было благополучно. Воспоминания грели Джеймса ночами, помогали сохранить рассудок в те промежутки времени, когда он бодрствовал. Любовь к Томасу и Миранде сохраняла ему жизнь — если, конечно, его нынешнее существование можно было назвать жизнью.
В конце концов доктор Эллисон объявился вновь. Судя по небу за окном, было около полудня. С собой Эллисон принес деревянный стул и уселся напротив Джеймса, который сидел на своей соломенной лежанке, прислонясь к стене. Вставать Джеймс не собирался. Он совсем ослабел из-за недостаточного питания и постоянной пытки холодом.
— Кажется, вам лучше, чем было, когда мы виделись в прошлый раз, — начал Эллисон. — Надеюсь, вы последовали моей просьбе и хорошенько подумали о причинах, которые вас сюда привели.
— Я знаю причину, которая меня сюда привела, — с трудом проговорил Джеймс. Он ни с кем не разговаривал последние несколько недель, и голос, кажется, перестал его слушаться и звучал чуждо и незнакомо. — Эту причину зовут Альфред Гамильтон.
В ответ Эллисон неодобрительно нахмурился. Проведя рукой по редеющим, мышиного цвета волосам, он продолжил:
— Я был в гостях у Гамильтонов на прошлой неделе. Лорд Томас Гамильтон устраивал прием, чтобы отметить последнее назначение своего друга, Питера Эша. Лорда Эша назначили губернатором Каролины. Это был блестящий прием, и я провел некоторое время, беседуя с лордом Томасом. Как вы думаете, что он спросил о вас?
Джеймс молчал. Он хотел услышать ответ — нуждался в нем больше, чем в воздухе, которым дышал, — но был полон решимости не спрашивать ни о чем, пока не будет знать, какую игру ведет сидящий перед ним человек.
Доктор Эллисон улыбнулся его упрямству и ответил на свой вопрос сам:
— Ничего. Он не спросил о вас ничего.
— Вы лжете, — эти слова сорвались с пересохших губ раньше, чем Джеймс успел остановить себя.
Эллисон посмотрел на него с сочувственным выражением.
— Отнюдь. Я не лгу, мистер Макгроу. Я знаю, вы считаете, что я работаю на Альфреда Гамильтона, но это не так. На самом деле, только благодаря мне адмирал Хеннесси решил попытаться вас излечить — только с условием, чтобы вашим случаем занялся я. Видите ли, Франклин Хеннесси — мой дядя.
Джеймс постарался ничем не выдать своего удивления. Он порылся в воспоминаниях, ища, что когда-либо слышал от адмирала об этом человеке.
— Роберт, — пришло внезапное озарение. — Роберт Эллисон.
Сын младшей сестры Дженни Хеннесси. Адмирал как-то упоминал, что племянник его жены изучает медицину.
— Вижу, что дядя рассказывал обо мне. Он — единственный, перед кем я чувствую обязанность отчитываться в том, что касается вашего лечения, мистер Макгроу, — заверил Эллисон тихим, мягким голосом. — Мой дядя считал вас членом своей семьи с тех пор, как вы были еще ребенком. Многие мои коллеги придерживаются мнения, что тело излечить можно, но душевная болезнь исцелению не поддается. Я с ними не согласен. Моему дяде известна моя позиция, поэтому он обратился ко мне, когда узнал от Альфреда Гамильтона о ваших проступках и о том, что он хочет отправить вас на виселицу. Я обещал, что излечу вас, избавлю от демонов, терзающих вашу душу. И для того чтобы начать лечение, я должен сперва сообщить вам неприятную правду. Я лично разговаривал с Томасом Гамильтоном в течение продолжительного времени. Я обедал с ним за одним столом. Я танцевал с его очаровательной женой, леди Мирандой. Я рассказал им обоим, кто я такой, сказал, что я ваш лечащий врач. В ответ они не спросили меня ни о чем. Ни один из них ни разу не назвал вашего имени. Ни один из них не справился о вашем состоянии. В конце вечера лорд Томас пожелал мне успеха в моей работе. Но не справился о вас. Ничего не передал. Вы для него ничего не значите.
Джеймс укусил себя за щеку изнутри, чтобы не удостоить эти слова ответом. Не услышав ничего, Эллисон продолжил:
— Вы по-прежнему не понимаете, не так ли? Вы здесь не потому, что так захотел Альфред Гамильтон. Вы здесь потому, что так захотел его сын. Пока вы этого не поймете — и пока не признаете, что извращенные желания, которые он в вас пробудил, нарушают законы природы, я не смогу вам помочь. Подумайте еще. Скоро вам станет ясно, что за ту боль, те страдания, которые вы сейчас испытываете, вы должны сказать спасибо Томасу Гамильтону.
— Убирайтесь, — наконец рявкнул Джеймс.
Грузный доктор вздохнул, поднимаясь на ноги.
— Вижу, вы не собираетесь облегчать мне задачу. Я не желал прибегать к подобным средствам, но вы не оставляете мне выбора. Вы сами повинны в том, что случится дальше, мистер Макгроу, и сами можете остановить это, когда признаете извращенность своей природы и пожелаете исправиться.
Джеймс смотрел, как доктор уходит — а вместо него вновь входит Харди, чьи губы кривятся в усмешке предвкушения.
С этого момента жизнь узника превратилась в бесконечный ад. Порядки, установленные Эллисоном, стали куда суровее, а Харди, кажется, получал огромное удовольствие, придерживаясь их. Джеймса регулярно избивали, приковывали к стене, лишали еды и воды. Порой он пытался сопротивляться, но одолеть одновременно Харди и Оуэнса ему было не под силу. Оуэнс не пользовался кулаками, вместо этого предпочитая широкий кожаный ремень. Он пускал его в ход нечасто, но каждый раз, когда он это делал, спину Джеймса покрывали новые рубцы и полосы. Ледяные ванны также повторялись регулярно. И любые издевательства над узником сопровождались одной и той же фразой Харди: «Скажи спасибо Томасу Гамильтону».
Джеймс знал, что это говорится специально, чтобы причинить ему боль. Он помнил, чего добивается Эллисон. Доктор желал, чтобы в сознании Джеймса образ Томаса был неразрывно связан с болью и страданиями. Сам Эллисон регулярно навещал своего пациента и не забывал повторять, что Томас и Миранда о нем совершенно забыли. Ни один из них не пытался связаться с Джеймсом или навестить его — несмотря на то, что посещения никто не ограничивал. Там, где Харди и Оуэнс действовали грубой силой, доктор пытался сломить Джеймса словами. Но все эти старания пока лишь придавали узнику сил. Каждый удар, который ему наносили, был ударом, который не достался на долю Томаса. Каждое оскорбление — оскорблением, которое вместо него не пришлось услышать Миранде.
В одном, однако, он про себя соглашался с Эллисоном: он наверняка больше никогда не увидит Томаса. Томас любил его. Как бы его ни пытались убедить в обратном, Джеймс в глубине души знал, что в прежние времена Томас любил его. Но он также знал, что теперь Томасу нужно защитить Миранду — и себя самого. Миранда предупреждала, что Лондон — опасное место. Тогда Джеймс не поверил до конца — теперь он убедился в правдивости ее слов, но было слишком поздно. У Томаса не было выбора: он должен обеспечить если не свою собственную безопасность, то хотя бы безопасность Миранды. И за это Джеймс был ему благодарен — за то, что Томас прислушался к голосу разума и отступил прежде, чем оказаться в таком же аду. Здесь Томас бы не выжил. Его возлюбленный сломался бы уже давно, понимал Джеймс. Его самого рано или поздно тоже сломают, но, по крайней мере, его мучителям придется постараться.
Эллисон терял терпение с каждой новой безуспешной попыткой повлиять на своего пациента, так что пытки продолжались — как и одиночество. Иногда казалось, что именно одиночество хуже всего — лежать в ночной тьме и слушать писк крыс, снующих по углам. В какой-то момент Джеймс заболел воспалением легких и чуть не отдал концы. Он молился о том, чтобы это случилось. Смерть начала казаться избавлением.