В путь — так вместе!

Алексей отводит взгляд в сторону и бессильно сжимает пальцы в кулак. — Не могу больше, — тихо произносит он, и в его голосе Александр отчетливо слышит не минутный порыв, вызванный всплеском чувств, а глухую безнадежную решимость. По коже пробегает противный холодок, в горле встает горький ком. — И что? — только и выдавливает он, пытаясь перехватить Алёшин взгляд. На дне голубых, внезапно выцветших до блекло-серого глаз тупая и отчаянная уверенность, безотчетное отсутствие надежды, убивающее всё живое и светлое. Белов догадывается, что для него всё бедное убранство комнатки, пасмурное от накрапывающего дождика небо за окном, сам Саша сейчас выцвели до желтовато-бурого или вовсе обесцветились. Потому что не может человек с такими глазами видеть цвета! Не может! — Не знаю, — также бесцветно и почти равнодушно пожимает Лёшка плечами. После смотрит на Белова в упор, прямо в глаза. И не выдерживает. Напускное спокойствие рвется, как гнилой канат в шторм, всю его сгорбленную над столом фигуру резко передергивает. Он выпрямляется, вскинув плечи, как птица крылья, и рушится на столешницу, на сложенные бессильно руки. — Не могу, Сашка! Не могу! Житья нет — хоть в омут с головой! — он не кричит, но шепчет так горячо и страстно, будто хочет орать во всю глотку, но лишен голоса. — Вырваться бы, сбежать! К морю, к матери — куда угодно! Но изловят же, иссекут до смерти! Или в Сибирь, не лучше! Нет, лучше в омут! Или с Сухаревской башни — вниз! Его прошибает дрожь. И это уже истерика, но она лучше смурного молчания — Саша не знает наверняка, но так чувствует. Он вскакивает с места, подаётся вперёд, поднимая Корсака над столом и стискивая за плечи. Лёша не плачет, но лицо его искажено судорогой и напоминает театральную маску, нелепую в своей реалистичности. Белов еле сдерживается от того, чтобы не залепить ему пощечину — за такие-то слова! — Сдурел, Лёшка! — шипит он, опуская Корсака на спинку стула. Алексей смотрит снизу вверх, лицо его разглаживается, но в глазах застывает всё та же безысходная горечь. — Давай-ка ещё раз, — Александр старается, чтобы его голос звучал спокойно. — Ты собираешься кончить с собой из-за... Котова? Да ведь это грех, Лёша! — И Бестужевой, — еле-слышно шепчет Алексей, и Сашка снова давит в себе желание отвесить ему опелюху — в качестве вразумления. Вместо этого он опускает ладонь на затылок друга и мягко поглаживает светлые пряди. — Грешно, Алёша, грешно... И думать-то такое грешно, — повторяет Саша. Алексей складывает обе руки на груди. Становится ясно, что этот аргумент решительно не действует. — А ты говорил Никите? — осторожно интересуется Белов, прекращая гладить его по голове. Корсак смотрит, как затравленный звереныш. Ежится, от одного упоминания Оленева. "Ещё бы! При Никите и не вздумал бы чудить! И почему я?.." — проносится в голове у Александра, но он тут же одергивает и корит себя. — Не говорил, — наконец выдавливает Алексей. Саша чувствует, как у него начинает болеть голова. — И как думаешь, что бы он сказал? — Да какая разница! — вскипает Корсак и порывается встать, но Саша удерживает его на месте, продолжая нависать сверху. — О матери подумай, — говорит Саша. Ему хочется ругаться последними словами, но он всё ещё удерживается. Внутренний голос шепчет о том, что надо быть более мягким, но его-то Белов точно тут же посылает ко всем чертям — побудешь тут мягким... Алёша снова кривится, будто у него болят зубы, но ничего не отвечает. — Ну, Котов-то, Котов! Ты представь, как эта скотина обрадуется! Охота ли тебе ему таковую радость доставлять, а? — чуть повышает голос Александр. Но тут же смягчается и уже шепчет: доверительно, робко, — Алёшенька, полтора года всего осталось! Перетерпи уж, и разом избавимся: и от Котова, и от Бестужевой! И к морю! А, Алёшка? Ради моря-то стоит потерпеть? На губах Лёши проскальзывает слабая улыбка, но тут же исчезает, как призрачное дуновение ветра в штиль. — Сил нет, Сашка, — он опускает голову, — не переживу я полтора года... Если не себя, то Котова убью или ещё кого... "Да лучше уж Котова!" — едва не срывается у Александра с губ, но он молчит, опускается на колени и утыкается лицом в живот друга, обнимая его где-то чуть ниже лопаток и притягивая к себе. Самообладание оставляет его, и Сашка кусает губы, чтобы не заплакать, прячет лицо, чтобы не смотреть в ужасные пустые глаза друга. — А я, — тихо бурчит он Леше в живот и стискивает в пальцах грубую ткань потёртого гардемаринского камзола. Лёша снова болезненно дёргается и опускает руки Александру на плечи. Белов замирает, прислушиваясь к своим ощущениям и, как ему кажется, к самому существу Корсака: оттолкнет или нет? Но тот не отталкивает. Наоборот, прохладные ладони ползут вверх и забираются в Сашины кудри, путаются в них пальцами, гладят и перебирают. Сашка дышит ему в живот — тяжело, горячо, не словами давая почувствовать, что он рядом, он не отпустит, не отдаст Корсака в холодные протянутые лапы смерти. Корсак тянет его наверх и горячо порывисто обнимает, сам сползает на пол, устраивается у Сашки на коленях, сворачиваясь в клубок, как котёнок, тихо хнычет и стонет, когда Александр, одурманенный доверием, гладит его по голове, по спине, касается кончиками пальцев шеи, водит за ушами. — Живи ради меня. Ради Никиты. Ради моря. Ради матери, — бессвязно приговаривает Белов. — Ради меня. Ради меня. Ради меня, — вторит за окном усилившийся дождь. Лешка чуть хмурится, кивает и распахивает глаза, дождливо-прекрасные, голубые и чистые. Всё отчаяние, казалось бы, навечно поселившееся в них, ушло, растворилось, смытое дождём. И Лёшка снова видит все цвета будто впервые, смотрит и не может насмотреться на мир, как не могут насмотреться на первую зелень после долгой зимы. Саша устало улыбается в ответ на его извиняющуюся улыбку.