Ночь страшных историй

— Было у нас в Пилотской Академии, на четвертом курсе, упражнение одно. Ты стоишь на люке учебной станции. Вакуум, невесомость, все дела. В скафандре отключены магниты, средства связи, снят реактивный ранец — работает только жизнеобеспечение. Инструктор берет и осторожненько тебя над станцией приподымает. И оставляет так висеть. На расстоянии вытянутой руки. Люк — вот он, рядом, до него буквально рукой подать. Не хватает ну вот совсем чуть-чуть. После чего инструктор говорит: заберу тебя завтра, но если доберешься до люка сам — все оставшееся время твое, и еще в офицерскую столовую пропущу. Только сначала доберись. И уходит. А ты остаешься. И рядом с тобой нет ничего, за что можно зацепиться или от чего оттолкнуться. Хочешь — руками маши, хочешь — ногами. С места не сдвинуться. Время идет медленно-медленно. Час. Другой. Третий. Потом взглянешь на хронометр — а всего минут двадцать прошло. И опять висишь. Один, в тихом темном космосе. Сокурсников не видать: станция большая, люков технических на ней много. И даже на помощь позвать не получится. Ну, то есть телеметрия-то работает, и если какому курсанту всерьез сплохеет, то его из вакуума заберут. Отчислят потом нафиг, конечно, но заберут, то есть опасности для жизни никакой. И вот вроде бы пустяки, мелочь какая, но пробирает. Бодрит. И что надо технику проверять до, а не после, вбивает накрепко, потому как понимаешь: случись чего — и будешь ты вот так вот болтаться в полуметре перед люком и не сможешь до него дотянуться. Потому что как ты ни трепыхайся, а сдвинуться с места не сможешь. Никак. — У вас тоже такое было? — оживился Винни. — А у нас один парень справился. Задержал дыхание так, что система биологической защиты начала гнать кислород под давлением и передула скафандр, а потом стала стравливать. Вот на этом он, как на реактивной тяге, до люка и добрался. Остаток практики жрал в офицерской столовой, а остальные так сутки и провисели. — А у нас за такое висение отчисляли, — вспомнила мисс Отвертка, — как неспособных решить простенькую инженерную задачу. И времени давали меньше. И... — И давайте лучше дальше слушать! — прервала надвигающийся обмен воспоминаниями об учебе профессиональных космолетчиков Полина. — Под это дело было приписано к станции три десятка таких частично укомплектованных скафандров. То есть двадцать девять и еще один, — охотно продолжил Тед. — Этот скафандр стоял в самой дальней от входа нише, и, в отличие от остальных, повернут он был лицевым щитком к стенке. Однажды в нем погиб курсант. Нет, не из-за неисправности — и свои техники, и полицейские эксперты проверили его от и до. Абсолютно нормальный, исправный скафандр. Вот только тот парень, который отправился в нем на рядовое «крещение вакуумом»... как будто выключился. Сердце вдруг перестало биться, и, несмотря на усилия медиков, запустить его снова не удалось. Помер человек ни с того ни с сего. Здоровый причем человек — больных в пилоты не берут. Сам я этих событий не застал, задолго до меня было, но, рассказывают, кипиш тогда поднялся страшный. Трясли всех: и медиков — за то, что допустили курсанта к тренировкам, и техников — за возможную халатность в подготовке оборудования, и сокурсников чуть ли не поминутно каждое слово и жест покойного вспоминать заставляли, и преподавателям с инструкторами досталось. Станцию чуть не закрыли, экспертов туда больше, чем персонала, нагнали, скафандр этот несчастный чуть ли не по винтику разобрали и под микроскопом рассмотрели, отчеты биометрии посекундно изучили, причем не только у погибшего, но и у всех остальных. Крови на анализы выкачали столько, будто только ей и питались. И время в вакууме, и точка выхода, и метеорная обстановка с внешними излучениями, на которых эксперты грешили сильнее всего, — все абсолютно для человека безвредное. В итоге сошлись следователи на какой-то редкой и малоизученной бессимптомной болячке; медика, проводившего медосмотр перед роковой тренировкой, уволили, а всем прочим причастным вкатили по выговору. Хорошо хоть не посадили никого. Но скафандр тот с тех пор считался несчастливым, и хотя его и вымыли тщательно, и обслуживали так же, как и остальные, ходить в нем в открытый космос люди перестали. А еще техники жаловались, что скафандр этот на них СМОТРИТ. Отблескивает, паскуда, окошком гермошлема, да недобро так, словно жертву следующую выбирает. Начальник на смех поднимал паникеров да в медотсек за успокоительным отправлял, пока однажды сам рядом с той нишей не прошелся. Говорят, будто побледнел он, потом холодным покрылся и велел развернуть скафандр лицом к стенке, спиной к людям, и больше не трогать. Никто к нему с тех пор не прикасался. А если группа большая была, то тренировали их в два этапа, лишь бы этот скафандр не занимать. И простоял бы он так, потихоньку покрываясь пылью, до самого списания, кабы не очередная инспекция. Проверяющий мужик был въедливый и такой вопиющий непорядок, как скафандр, жопой к нему повернутый, пропустить никак не мог. Пришлось развернуть как положено и пыль со щитка лицевого стряхнуть. Вроде бы все было тихо. А что народ немного нервеннее стал, так то нормально и вполне объяснимо в ситуации, когда проверяющие дрючат начальство, то дрючит своих подчиненных, а те, в свою очередь — курсантов. О тридцатом скафандре не то чтобы забыли — смирились временно, как с явлением природы. Не стерпел тридцатый такого пренебрежения. Становился он все злобнее и злобнее. Уже не только непосредственно перед ним дрожь пробирала — сам воздух в помещении напоен был холодным, жутким, леденящим до мозга костей вниманием. Один только парень на всей станции мог зайти туда без компании. И заходил. Часто. Гораздо чаще, чем нужно было. Стоял он подолгу напротив тридцатого, смотрел в лицевой щиток. Касался кончиками пальцев. Гладил застежки. Поймали того курсанта, когда он уже наполовину скафандр на себя натянул. Еле-еле втроем оттащили. А парень вырывается, глаза стеклянные, зубами оскаленными щелкает, орет что-то нечленораздельно-матерное, пена изо рта хлещет... Сдали его мозгоправам, а тридцатый скафандр со стойки сняли и заперли в самой дальней кладовке. Но когда курсанты из следующего набора подозрительно часто в соседних помещениях начали крутиться, велел начальник базы снабженцам тридцатый скафандр нахрен со станции убрать. А интендант репу чешет. Списать дорогостоящее оборудование просто так нельзя. Другой такой же на свои покупать, чтобы подменить «нехороший», — денег жалко. И продать не получится: кому он сдался, с функционалом урезанным? Как же быть? Призвал тогда главный снабженец своих друзей-сослуживцев: начмеда да главмеха, и сели они думу думать. Думали-думали, и вот на третьей буты... то есть на третьем часу придумали. Послали они самого продвинутого из младших техников инфранет обшарить в поисках психа-коллекционера, который бы всякой мистикой увлекался. И что вы думаете? Нашелся как раз такой, и совсем рядом, в одном прыжке всего. Мужик, как историю скафандра узнал да на голографии посмотрел, прямо сразу затрясся весь. Не зря технари со снабженцами полчаса корячились, подсветку нужную устраивая да ракурс поэффектнее для съемки выбирая — вид на снимке получился натурально адский. Меньше чем за сутки коллекционер организовал обмен «проклятого» скафандра на самый обычный. Ну и деньгами, конечно, не обидел. Перебили работники станции номера инвентарные на замене, выручку в увольнительной честно пропили да и вздохнули облегченно. Но недолго коллекционер радовался своему приобретению. Только поставил он привезенный скафандр в специально установленную витрину, как прихватило у него сердце. Так его и нашли: лежащим поверх открытого ящика. Мужик был уже немолодой, сердце у него и раньше пошаливало, а тут разволновался сильно... короче, констатировали естественную смерть. Наследники того коллекционера страсть к «нехорошим» вещам не разделяли, но в приметы верили крепко, а потому коллекцию распродавать не стали, а решили сжечь все от греха. И гореть бы тридцатому скафандру на свалке, кабы не приметил его случайно мимо проезжавший фермер, которого уж очень сильно птахи певчие заколебали, урожай объедающие. Подкараулил он момент, когда люди ушли, да и вытащил скафандр из огня — тот лишь слегка подкоптиться успел. Увез к себе, подкрасил краской флуоресцентной, чтобы и по ночам живность отгонять, и выставил на свое поле заместо чучела. Сначала новый хозяин нарадоваться не мог на свое приобретение: и птицы пернатые, и гады ползучие, и грызуны мелкие стали обходить его поле стороной. Даже жуки-листоеды посевы жрать перестали. А потом... Была у фермера собака. Беспородная, не особо толковая, но любимая. И однажды пес потерялся. Сначала звал его хозяин по старинке, голосом. Потом фермер догадался местонахождение чипа вживленного на карте посмотреть. «Странно, — думает, — чего это псина у самого чучела уселась и сидит?» День уже клонился к вечеру. Солнце за горизонт почти целиком закатилось, только самым краем облака подсвечивает. Тени серые да длиннющие между собой перемешиваются. И тишина на поле такая, будто в целом мире ничего живого не осталось. Птицы не летают, мышки полевые под ногами не шуршат, комары не пищат. Жарко. Душно. Даже листья не шелестят, потому что в воздухе ни дуновения. Слышно только звук дыхания да сердца перестук. Когда под ногами хрустеть-шуршать начало, фермер даже сначала обрадовался. Вздохнул облегченно. Сапожищами посильнее притопывать начал. Все-таки давила на него эта неестественная тишина. Нервировала. Да и пугало, начинающее уже заметно светиться, спокойствия не добавляло. Наступил тут фермер на что-то мягкое и податливое. Итить-колотить! Это ж ворона дохлая. Чуть подальше еще пяток таких же валяется. Скелетиков мышиных не меньше десятка. А уж жуки всякие вообще землю ковром сплошным устилают, под ногами весело похрустывая. И чем к пугалу ближе, тем больше вокруг всякой дохлятины. Совсем стало мужику не по себе. Остановился он и начал пса подзывать. А тот даже голос не подает, не то чтобы к хозяину подбежать. Разворачиваться, когда уже почти до самого места дошел, как-то глупо. Хотя и хочется плюнуть на все и бегом обратно к дому кинуться. Собрал фермер волю в кулак и зашагал все-таки на подгибающихся ногах вперед. Подошел к чучелу почти вплотную. Лежит пес у самых скафандровых ног. Дохлый. И не просто так лежит, а на куче из мелких зверьков да пичуг. Тоже, понятно, не живых. И чем ближе к чучелу, тем та куча выше и тем крупнее зверьки в ней попадаются. И щенки, и котята соседские, и пара лисиц, даже хорек один. Поймал фермер краем взгляда блик от гермошлема... и порадовался, что чучело свое лицом в поля установил, спиной к дому. Попятился мужик осторожно... да и пустился наутек. Вернее, попытался. Ноги не идут. Застыл он на месте — и хочет уйти, да не может, словно не пускает что-то. «Ну, — думает мужик, — коли вперед я идти не хочу, а назад не могу, надо вбок двигаться. Обогну чучело, за его спиной попустит. А как сойду с поля, у свояка огнемет попрошу да и спалю эту пакость к хренам собачьим». Шагнул он не назад, не вперед, а вбок. И еще раз шагнул. И еще. Опомнился только тогда, когда носом в гермошлем уперся, а руки застежки нащупывать начали. И ведь никогда не покидал тот фермер родной планеты, никогда он в космосе не бывал, однако скафандр натянул на себя так быстро и четко, словно полжизни тренировался на сдачу нормативов. Надел. Загерметизировался. И вытянулся на прежнем месте по стойке смирно, да еще и затемнение поляризационное включил. Теодор медленно, с наслаждением глотнул пива, оглядел напряженных слушателей и, в тот момент, когда драматическая пауза уже была готова взорваться нетерпеливым: «Ну что дальше-то?», веско закончил: — Нашли его только через две недели. Труп внутри скафандра уже мумифицироваться успел. Но пока сосед, обнаруживший страшную находку, бегал шерифу звонить, исчез скафандр с поля. Лишь следы остались такие, будто пугало с мумией внутри само ушло. И с тех пор, говорят, видят порой люди по вечерам на полях светящийся силуэт да находят потом на том месте кучки дохлых зверьков. — Бедняги, — вздохнула Полина. — Так ведь можно целые виды довести до вымирания… Кира поежилась, прижимаясь к Теду. — А ведь если бы не знали, могли бы так и сажать людей в этот скафандр. — Или киборгов, — мрачно дополнил Вадим. — Ну, с везучестью Дэна скафандр бы явно сдулся, — хихикнула Полина. — Знай наших! Тед смачно отхлебнул пива и сказал: — На самом деле таких историй про заговоренные и проклятые предметы — тьма тьмущая! Михалыч, ты их кучу должен знать после скаутского лагеря. Механик согласно качнул усами и отставил свой бокал: — Зн, кнчн! Тльк лчш рмнтнстршлку рскжу. Слушатели нервно переглянулись: обещанная страшилка устрашила их, еще толком и не начавшись. — Чего он расскажет? — смущенным шепотом на все помещение спросил Винни у Теда. — Ремонтную страшилку, — перевел пилот, снисходительно глянув на коллегу. — Жги, Михалыч. Но жечь не дала Котька, вальяжно прошествовавшая со стороны капитанской каюты и требовательно уткнувшаяся мордочкой в ладонь Ланса. Тот взял ее на руки и ожидающе посмотрел на Михалыча.