Свет

MEJIBRAY – victim {ism} (послушайте песню, она прекрасна)

Манабу не спалось. Ужасно хотелось заняться сексом и до двух ночи он вертелся на своей кровати как уж на горячей сковороде, так и эдак переворачивая подушку прохладной стороной. Кондиционер работал слабо и явно нуждался в ремонте, в комнате стояла духота, и, вконец отчаявшись уснуть, Манабу напялил штаны и спустился вниз за стаканом воды со льдом. Приглушенные голоса доносившиеся с кухни, заставили замереть на подходе. - ... я тоже хорошо помню, это был полный провал, ахаха! Казуки, я еще потом долго этот случай вспоминала и каждый раз хихикала, весь офис смотрел на меня, как на умалишенную, – Ошио-сан была непривычно возбуждена и выглядела счастливой, и Манабу даже показалось, что она не совсем трезва. Казуки что-то тихо произнес в ответ, но опешивший Манабу не расслышал, только по спине вдруг прошла неприятная дрожь. Где-то на периферии сознания забилась мысль о том, что лучше бы сейчас развернуться, уйти к себе и не слушать дальше, но он все же сделал шаг к дверному проему. Ошио-сан сидела на стуле, а напротив нее, прислонившись к столешнице, стоял Казуки, сложив руки на груди. Непростительно близко. - ... в любом случае, Казу, ты не представляешь, как я рада, что у тебя все хорошо... – ее голос звучал негромко и очень тепло, примерно так она разговаривала с Манабу, когда тот был совсем маленький. – Мне спокойно за тебя, пожалуй, впервые в жизни, – продолжила Ошио-сан и вдруг протянула ладонь, коснувшись сложенных рук Казуки. Манабу почудилось, что на него опрокинули ведро с ледяной водой, а потом еще и приложили этим же ведром по голове. Сердце забилось в желудке, к горлу подкатила тошнота, и, зажав рот рукой, он бросился в ванную, склоняясь над раковиной. Неприятный липкий комок застрял где-то в районе солнечного сплетения, и Манабу несколько раз глубоко и шумно вздохнул, включая холодную воду. В ушах шумело, а руки тряслись так, что даже волосы за уши толком заправить не получалось. «...Окончательно мы отдалились друг от друга после того, как твои родители поженились». У Манабу было ощущение, словно его отхлестали по лицу плетью. Унизительно и больно. «...твоя мать всегда хорошо ко мне относилась». Манабу уставился на свое отражение в зеркале – бледный, тощий, абсолютно невзрачный, серая мышь – классика жанра, только волосы, длинные, густые и блестящие, делали образ не совсем уж жалким. Смог бы Казуки разглядеть его и полюбить, столкнувшись с ним на заправке? В книжном магазине? В вагоне метро? В старбаксе, где Манабу бы налил ему утренний кофе? Не глядя сквозь призму юношеской влюбленности в его же мать. Смог бы? На душе стало совсем паскудно. Зато вот она – та самая причина, по которой отец не подпускал сводного брата близко ни к жене, ни к семье. И не зависть к разгульной и легкой жизни брата двигали им, а совершенно иные чувства – как же Манабу ошибался. Через много лет снова увидеть еще раз любимую женщину – вот какова была истинная цель приезда Казуки в этот дом. Казалось, у Манабу разорвалось сердце. - Тебе нехорошо? – зеркало отразило обеспокоенного Казуки, маячившего в дверном проеме. - Мне... – Манабу стянул с крючка полотенце, промакивая лицо. – Мне заебись, – медленно проговорил он. Казуки сделал шаг вперед, и он моментально выставил в предупреждающем жесте руку, – стоп, не подходи ко мне. Тот ошеломленно замер, и эта заминка стала для Манабу возможностью выскользнуть из ванной и пулей пронестись на второй этаж, закрываясь в своей комнате. - Пусти или я вынесу дверь! Учти, грохот перебудит всех, они примчатся на шум и станут разбираться в чем тут дело! – раздавалось из коридора. – Открой, Манабу, я серьезно! Манабу устало вздохнул, щелкнул замком и отошел, изо всех сил стараясь не смотреть на вошедшего. Сбитый с толку, раздраженный и настороженный, с залегшей между бровей складкой, – сейчас Казуки вполне выглядел на свой возраст, если не старше. - Уходи. Пожалуйста, уезжай прямо сейчас. Я не хочу тебя видеть... – Манабу все еще смотрел в пол, сжав руки в кулаки до побелевших костяшек пальцев. - Да что с тобой тако... - Что у тебя было с моей матерью? – резко перебил Манабу, поднимая на него сухие воспаленные глаза. – Только не лги мне сейчас, я очень тебя прошу. Ты же не просто так сюда приперся через столько лет. Казуки отвел взгляд, прижимая пальцы к вискам, потер их и тяжело опустился на край кровати Манабу, где еще этим утром им было так хорошо. - Восемнадцать лет назад, Манабу, все в прошлом и... – он замолчал, вероятно догадываясь, что оправдания уже вряд ли к чему-то приведут, слишком уж абсурдно и абсолютно не в его пользу складывалась ситуация. - Мы с тобой... – Манабу прикрыл рот рукой, и Казуки вдруг поднялся, быстро пересекая комнату и перехватывая его руки. – Нет, мы не родственники, совершенно точно, – тихо и быстро заговорил он, стискивая тонкую талию руками. - А даже если и родственники, что поменялось бы, ведь уже все сделано... – шептал он почти Манабу в губы, и тот сперва замер, а затем оттолкнул грубо и резко, с такой силой, на которую только был способен. - Что, так хотелось сунуть молодой копии своей бывшей бабы, что не побрезговал ни полом, ни возрастом? – озлобленно прошипел он. - Послушай, Манабу, – терпеливо, дрожащим голосом отвечал Казуки, пытаясь сохранить, насколько это было возможно, спокойствие. – В то утро, на пороге, я увидел тебя, и все изменилось. Бывает такое, понимаешь? В один момент все меняется, и прошлое кажется совершенно незначительным, словно начинаешь смотреть туда сквозь толстое мутное стекло. – Убирайся. Знать тебя не желаю. Все что было – просто ошибка, ясно? Отец был прав – ты сволочь, Казуки. Настоящая дрянь, – злобно и отчаянно выплевывал Манабу и, ослепленный и оглушенный, безумный в своем личном горе, он не сразу понял, что остался в комнате один. Под самое утро Казуки приходит еще два раза, скребётся в дверь, тихо прося хотя бы разговора, но Манабу даже не отвечает. На рассвете следующего дня он уезжает. Манабу слышит, как разговаривают в саду родители, слышит, как отъезжает машина такси, но сил нет даже на то, чтобы поднять руку, и он остается лежать на пропитанной слезами подушке, широко распахнутыми глазами таращась в потолок. Поговорить откровенно и по душам с Джином удается только через полгода после произошедшего. Манабу едва находит на это силы, очень долго не решается, но это единственный шанс не рехнуться наедине со своим отчаянием, пребывающем на первом плане, взращенным и взлелеянным все это время. Нужно выложить всё, а выложить всё – это значит вспомнить и пропустить через себя опять. - Тебе обязательно надо с ним поговорить, – мягко уговаривает Джин. – Он ведь не знал, что ты это ты и что ты такой. А когда узнал, все поменялось. И Манабу выдыхает сквозь сжатые зубы, сидя в кресле в комнате Джина как на приеме у психолога, с идеально прямой спиной, вцепившись в подлокотники нервными пальцами и пялясь в одну точку и сам себе напоминая душевнобольного. - Он лгал мне. - Он не лгал тебе. Есть вещи, о которых не говорят, Манабу. Есть то, что лучше не трогать и не ворошить, иначе можно так себя загнать, что кончишь в психушке. Иди домой, Манабу, и сделай хотя бы что-то, – Джин поднимается, давая понять что разговор окончен. – И начни есть, от тебя уже одни глаза остались. Ни адреса, ни номера телефона. И в доме на Окинаве с видом на море и белый пляж – совсем другие люди. Помятая открытка из Ниццы с неровным почерком Казуки и побелевший шрам на локте Манабу от неудачной попытки заняться любовью в ванной – вот и всё, что осталось от того лета. Всё, что осталось от них.