***
Оставив компаньона на попечение Чимина, Тэхён поутру отправился на встречу со знакомым, что состоял в следственной группе по делу взрыва. Доклад не утешил. «Точно установили, что бомбы самодельные, но начинены качественно, за дело брались не идиоты. Следов пока никаких. Мы, честно, встряли. И, скорее всего, в СМИ так и останется версия об акте терроризма». О том, что собирается делать дальше, Тэхён не распространялся, он также не давал наводок о Мотизи, задумав разгрести эту отстойную яму самостоятельно. Сомнений у Тэхёна ни на грош. …Он стоял, прислонившись к машине и сложив руки на груди, рассматривал мятые брезентовые холмы, что укрыли останки конструкции лично одобренного проекта. Возвести ли здесь новую постройку? Обойдётся втридорога, гораздо проще продать. Пора позаботиться об этом. Чтобы не забыть, Тэхён попросил Карлоса достать из бардачка планинг и сделал пометки насчёт грядущих звонков, снова повернулся к развалинам. Привкус сожаления всё же присутствовал. Помнится, как будто вчера резал ленточку в день открытия, сидел в VIP-ложе и смотрел, как с пилонов съезжают способные бестии. Сколько прошло собраний, заведено полезных знакомств, сколько заключено сделок…! Тэхён зацепился за мысль и потянул её обратно, удивившись тому, как долго очевидное скрывалось из виду. Человек, что причастен к смерти его советника. Армандо Савиано. Не тут ли он якшался с людьми из Стидды? А кто, кто Тэхёну рассказал?... — Твою же мать! — он закрыл лицо руками. Вслух высказался уже Чимину, которого застал у малой сцены. В компании Эльмаза и Эсперансы они попивали холодные напитки за столиком неподалёку и о чём-то оживлённо беседовали. Тэхён поздоровался и потянул Чимина за локоть, довёл до проулка, ошеломляя новоиспечённой догадкой. — Он всё это время был там! — Ты о чём? — слегка опешил Чимин. — Подрывник. — То есть… Хочешь сказать, кто-то вроде смертника? — Скорее всего. Он был в списках опознанных жертв. Я лично принимал его на работу. Я, блять, сам подписывал ему бумаги, — Тэхён прислонился к стене и возвёл глаза к небу, удручённо выдохнув: — Заебись, да? — Погоди, с чего ты вообще так уверен? А копу ты сказал, чтобы проработали эту версию? — Да хуй с ним, что они теперь сделают? Мёртвых не вернёшь, — покачав головой, Тэхён вспоминал: — Лет двадцать пацану было, невзрачный такой. Он зимой пожаловал. Кадрами я в принципе не занимаюсь, но не в том суть. Вакансий тогда не было, а он типа с семейными проблемами, здешний. Кадровик мне все уши прожужжала, мол, хороший парень, давай его в ночные смены по залу охранником возьмём, будет на подхвате. Больше Чимину подробности были не нужны. Воцарилось молчание. Оба напряжённо разглядывали друг друга, пока со стороны нёсся рёв безудержной вакханалии. Мимо пробежала толпа танцующих девчонок, одна из них отстала и, завидев Тэхёна, бойко помахала ручонкой и дождалась, пока Тэхён помашет в ответ. Отпустив её улыбкой, он обратился к Чимину: — Давай продолжим этот трёп попозже. Хочу хоть немного развеяться. Мерным шагом они направились к гостям, которые как раз аплодировали окончанию одного акробатического номера и началу другого. — Знаете, что она сказала? — Эльмаз хохотал во всё горло, указывая на довольную Эсперансу. — Что если бы здесь платили каждой куртизанке, в городе не осталось бы бедных. — Разбираешься в шлюхах? — усмехнулся Чимин, садясь напротив. — Есть немного, чего греха таить, — подмигнула она, стянув солнцезащитные очки на кончик носа. — Но я льщу. Красивых женщин здесь по пальцам пересчитать. И, указав в свою сторону якобы невзначай, Эсперанса целует собственный палец, поражая наблюдающих бесцеремонностью. Тэхён заметил, что одеты они в европейском стиле: Эльмаз в клетчатый лёгкий костюм, его спутница в волнистое платье нежно-оливкового цвета. — Сильно она тебе нужна? — шутливо спрашивает Тэхён у шейха. — А что, имеешь виды? — он пихнул его в бок. И действительно, от строгого араба под веянием здешней свободы не осталось и следа. — Хочу предложить сотрудничество. У Чимина бордель, за которым ему в последнее время некогда присматривать… — при этом Тэхён поймал на себе возмущённый взгляд, но продолжил. — Было бы здорово, окажись в наших рядах такой специалист. Раз торгуем оружием, наладим и товарообмен красотой. — А это звучит выгодно, — Эсперанса мило улыбнулась. — Что, хочешь остаться, детка? — Эльмаз словно бы опечалился. — По правде говоря, я и сам думал, что ей здесь будет лучше. Как-никак, дома. — Почти, — уточнила она. — Так, что? — торопит Тэхён. — Я подумаю над этим, — пообещал шейх. Когда они оба отправились принимать участие в народных забавах, Чимин придвинулся к Тэхёну и шикнул: — Ты сдурел?! — А что? Разве не хороша кандидатура? — Я ей не доверяю. — Но ты доверяешь мне, а это всё меняет, — Тэхён берёт его за подбородок и смотрит в глаза. — Да? Чимин сглотнул и прикусил губу. — Да. — Славно. Повсюду дежурили тайные посыльные Тэхёна, призванные отслеживать территорию на предмет подозрительных субъектов. Он отпустил работу, но не бдение. И Чимин видел, что расслабиться в должной мере у босса не получается. И уже давно. Он походил на связку динамита, плотно перетянутую цепями. Вечером его непременно нужно будет осчастливить. Так или иначе, праздник Тэхён хоть и встречал полюбовно, но без особой увлечённости. Ночные фейерверки было решено посмотреть на пляже. Там, под открытым небом, люди от души плясали пиццику, бесновались и играли. Прилично набравшись, Эсперанса бесстрашно рванула в массы. Её сопроводители остались на террасе ближайшего коттеджа, где расположились на мягких диванах и, окружённые слугами любви и телохранителями, попивали спиртное. — Вы только послушайте! Катания словно поёт… — Эльмаз лирично заговаривал зубы внимающим девицам, прихватив обеих за талии. — А эти многочисленные звёзды, что бриллианты?... Допив бокал с виски, Чимин выразительно кивнул Тэхёну, призывая пройти в дом. Высыпав из пакетика свеженького кокса, он заулыбался и предоставил боссу право первого, а тот как-то сиротливо уселся на стуле и пытался отковырять с блестящей столешницы темноватую корку непонятного пятна. — Мы кого-то ждём? — задался вопросом Чимин. — Может быть, — он всё же подошёл и сделал затяжку, запрокинул голову и протёр глаза, осторожно сделал повтор. — Ох, нормальная вещь… Было неплохо. Тревожность растворилась. Когда под влиянием разрывающей неги оказался и Чимин, ночь показалась великолепной, музыка приятной, а настроение - всеобъемлюще радостным. Они прильнули друг к другу всего на мгновение, вздохнули, а потом Тэхён выбрал парня, Чимин - девушку, и они расстались в коридоре, уходя в разные комнаты. Чимин мечтал пойти за ним в одиночку, отдаться ему и пасть жертвой, но с Тэхёна жертв хватит. Ожидаемый гость явился чуть позже полуночи, когда громоподобные фейерверки уже рассыпались под небом, и соперничать со сном продолжали в округе только самые стойкие. На террасе пустовало. Юнги не стал отклонять приглашения Тэхёна, но появился позднее специально, чтобы не сталкиваться снова с его набором искушений. Сообразить, что Тэхён занят не составило труда, достаточно было увидеть чужую спину, прилипшую к стеклу. Итак, в приоткрытом окне слева - кадр животного сношения. Сглотнув и больно прикусив щёку, Юнги резко разворачивается и спускается с лестницы, слышит кипучую трель музыки и вместо того, чтобы вернуться в свой уютный домик, помолиться и лечь спать, тянется к неугомонному оазису кипящей юности, словно заблудший мотылёк. Он нашёл удобное оправдание: пойдёт другой дорогой, чтобы насладиться свежим ночным воздухом. На пристани люди оцепили кольцом площадку, где расположились музыканты и танцоры. Они не унимались, наращивая темп, публика поддерживала восторженными возгласами и хлопками. Ещё бы несколько минут, и они все, свившись в клубок змей, покатились бы кубарем на самое дно моря. Ведомый неопределённым волнением, Юнги точно не знает почему, но подходит ближе. Оказалось, что танцоров всего трое. Одна девушка и двое молодых мужчин. Узнав в разгорячённой плясунье знакомую, Юнги свёл брови и отступил на шаг назад, затем передумал и пробрался на первую линию. Ему уступали не глядя. Растрепавшаяся коса выпустила волнистые чёрные локоны, что языками хлестали плечи, взвивались в воздух. А она кружилась меж двоих, с напором оттаптывая стройными ногами барабанный ритм. То снова прильнув, то отпрянув, выманивала их биться насмерть. Складки короткого платья взлетали спиралями выше, чуть оголяя упругие бёдра, измазанные белым песком. Она достала красный платок, пропуская искру в стиле фламенко, сделала головокружительно грациозный выпад и, сотрясаясь под последний куплет, в прогибе рухнула на выставленные руки негласных союзников. Посыпались грандиозные аплодисменты. — Спасибо, друзья! — она пьяно улыбалась и, едва справляясь с частым дыханием, раздаривала поклоны, метнула взгляд в толпу и с каким-то облегчением выдохнула: — О, падре! Он не ответил на зов и поспешил выйти из круга. Стоя поодаль, смотрит теперь, как Эсперанса отряхивается и старается отдышаться. Приводя себя в порядок, она встряхнула головой, отбрасывая волосы назад, взяла в руку сандалии и подошла. Движение как-то смазало принятые градусы, и голова снова соображала трезво. Возвращаться к хозяину, который наверняка нашёл себе занятие, ей не хотелось. — Гуляете? Они впервые заговорили лично, и Юнги насторожился. — Да. Погода чудесная. — Правильно делаете, не всё ж пылью дышать. Пройдёмся? — она шагнула вперёд, и Юнги пошёл рядом. — Знаете, я тысячу лет так не веселилась. Последнее время всё восточное да восточное, правила и запреты, ужас… А душа просит чего-то другого. — Вы хорошо танцуете, — Юнги звучит искренне. — Правда? Ну, это так, хобби, — отмахнулась она. — Есть люди, у которых выходит ещё лучше. — Скромность украшает. — Если бы вы не были святошей, я бы подумала, что вы так грамотно подкатываете, — Эсперанса посмеялась в ладошку и взглянула искоса. Что ж, не такая она и опасная. Либо ещё не вошла в раж, потратив много сил. В любом случае, Юнги не приближался к ней и даже старался не смотреть. Они шли вдоль берега, наслаждаясь лунными проспектами, выстроившимися на воде. И чем дальше отдалялись от шума, тем явственнее проступал мирный ропот прибоя. Эсперанса рассказывала о фестивале, по её мнению, организация и содержание стали намного лучше. Да и в целом город выглядит как-то иначе, чем в те дни, когда она гостила в последний раз. Она засомневалась, что в этом одна лишь заслуга мэра. — Похоже, Вико здорово справляется. То есть, Тэхён. Я слышала, он чуть больше полугода в качестве главного. Впечатляет. — Верно. У него есть талант к быстрой реорганизации… — Знаете что, падре? — остановившись, Эсперанса прищурилась и выказала предположение: — Вы разительно отличаетесь от типичных своих собратьев. Похоже, у вас тоже есть секрет? — У кого их нет? Одновременно лукавая улыбка посетила обоих. Бросив сандалии, Эсперанса побежала к воде. — Вы куда? — спохватился Юнги. — Не бойтесь, не топиться! — успокоила она, не оборачиваясь. И на глазах приросшего к месту священника, зашла в воду, окунулась с головой и, вынырнув, вышла. Море плескалось у её щиколоток. Мокрой она выглядела ещё соблазнительнее. Юнги разглядел мускулистое тело, подтянутое, подточенное. Заметив, что девушка замешкалась, встав вполоборота, он подошёл. Эсперанса возилась с защелками бюстгальтера, что разошлись под мышкой. — Ну бля, что за чёрт?!… Голос её резко понизился. Встав в позу, Юнги усмехался. Эсперанса же посмотрела исподлобья и ни капельки не растерялась. Выражение лица обрело признаки здорового скепсиса, как если бы вдруг она призналась, что всегда верила в Большой взрыв, но никак не во Всевышнего, а Джордано Бруно зря связался с Мочениго, да и вообще, она устала ломать трагедию. — Объяснять ничего не нужно, так? Они промолчали чуть меньше минуты. — Вообще-то, я сразу заподозрил неладное. — Догадливый святой отец. А мне везёт, — она закатила глаза. И вдруг потянула его на себя с прытью, достойной хорошего борца. Пошатнувшись, Юнги плюхнулся в воду, сел с опорой на руки и не успел оказать сопротивление, как Эсперанса навалилась на него и с жаром впилась в губы, прорезая языком путь вовнутрь. Она хотела заткнуть его и едва ли не прикончить, но Юнги, тот самый, обладал силой не меньшей. И уж тем более, страстностью. Вспыхнув и зарычав, он скользнул ладонями по ягодицам, задрал подол и нащупал под бельём утяжку, тамошнюю твёрдость. Надавил. Она застонала, и… Нет, не она. Смачно целуясь, он потянул вырез платья ниже, разрывая ткань и обнажая накладную грудь. Этот человек, настойчиво сосущий язык преподобного, обладает завидной смелостью. Он мужчина. Мужчина, определённо поехавший на фетишах, но не утерявший сути; обретая новые формы, он сохраняет ядро. Все они догадывались, но не оглашали вслух. А у Эльмаза всегда были странные предпочтения. Юнги почти шокирован. Поцелуй действует, как осечка, и вместо удовольствия приносит боль: они начинают бороться, раскидывая кругом брызги. Юнги одержал победу, бросив гибкое тело на берег и закопав запястья в песок. С чёлки на ключицу (прости Господи, но какую!), капает вода. Держаться трудно, особенно оказавшись зажатым её бёдрами. — И что? — теперь человек-призрак опасен, как никогда, скалится, извиваясь. Наверное, хотел ещё поиграть, раскрыться иначе, он обижен. — Что ты сделаешь, падре? Да, я мужчина. И да, я женщина. Я могу быть, кем угодно. Я просто изумительно переключаюсь, правда? Досадно посмеиваясь, он будто ждал одобрения, комплимента, к каким привык. Он болеет гордыней. Но у Юнги нет времени лечить других. — Я ничего тебе не сделаю. Будь, кем хочешь. Пронзительный холод. Явно - Эсперанса скрестила щиколотки на его пояснице, страшась выпустить. Полураздетая, вымокшая, кусает губы. Юнги сделал всего лишь нечаянный рывок, чтобы высвободиться, а она ощутила одуряющий прилив внизу живота, подтянулась и подстроилась под него. Подобных сумасшедших вибраций в ней никто ещё не вызывал. Прищур у него охотничий, взгляд пытливый. Дал бы себе волю, и она бы пожалела, что вызвалась с ним тягаться. Действия прямо противоположные. И это разламывает пополам, нервирует. — Слушай, давай по-хорошему, — договаривается он. — Я не лезу в твою душу, а ты не лезь в мою. Да и в наши дни все эти переодевания не такая уж и диковина. Отпусти, пожалуйста. Он отпустил. Юнги выпрямился, со злобы сорвав с шеи начавшую давить колоратку. Боялся же, что сорвётся - и вот оно, случилось. Правда, последствия не столь разрушительны, собраться можно. Видок помятый, а губы продолжают гореть. Эсперанса будто впустила яду. Хорошо, что темно и праздник, никому не будет любопытно, с какой стати падре волочется по улицам, что мокрая кошка. — У тебя ведь есть имя. Настоящее? — он подал условной девушке руку, и она неохотно воспользовалась помощью. — Хосок, — даже не стал дуться или повышать тональность, но утончённости в нём не убавилось. В конце концов, они словно повздорили и вернулись в прежнее русло. Испарилась недосказанность, но Юнги не нравилось, что зарождается интерес. Прогулочным шагом они направились к коттеджу. — Давно здесь? — Семья осела в Риме ещё до моего рождения, — отвечает Хосок и морщит нос. — Они дипломаты, важные люди типа того. — А ты выбился из семейного дела, судя по всему. — Всё скучное и однообразное мне никогда не нравилось. А им не нравилось то, что выбираю я. Поэтому однажды я сделал так, как хотел. И ещё ни разу не пожалел. — Похвально, — хмыкнул Юнги, и ещё несколько минут томился будоражащим вопросом. — Почему «Эсперанса»? — Я занимался фламенко, увлекался испанским, а там это «надежда». Говорят, она умирает последней. Так что, аллегория понятная. Я дорожу тем, чего достиг, — подчёркивает Хосок. — Короче, в четырнадцать я ввязался в кое-что и начал выступать в женском образе. Это что-то вроде живого воплощения моего «Ид», если читал Фрейда. Хотя да, ты же святоша… — Я знаю, о чём ты. — Начитанные сейчас священники пошли. — И не менее начитанные танцовщицы, — парирует он. — Как я и говорил, у каждого есть секреты. До того Юнги казался неприступным, а теперь, после грянувшей сиюминутной близости, ещё хлеще, обтянутым колючей проволокой, на которой теперь развешаны кровавые ошмётки. Хосок не собирался сдаваться или охлаждать пыл. Он взошёл по ступенькам вверх, на этом их пути должны разойтись. — Прости за… — снова Эсперанса смущённо опускает глаза. — За одежду. — Ерунда. Я порвал тебе платье. Хосок потряс браслетом на приметной щиколотке, напоминая, что с ним бывало всякое. — Ты не первый. — Будет, что рассказать, приходи на исповедь. — Я не верю в Бога, — уверенно сказал он. — Я тоже. Бог важен для религии, но не для веры, — говорит Юнги и, отступив, добавляет: — Кстати, передай Эсперансе, что она неплохо целуется. Он заигрывает с ней, но так, словно это обычное дело. Даже для его духовного сана. И, откланявшись, уходит. Не расколотым, не поверженным. Но настолько желанным, что хоть локти кусай. Дома Хосок вдыхает остатки кокаина, допивает недопитое и, затянувшись сигаретой, дрочит в полутёмной гостиной, пребывая на вершине кайфа. Просто он передал Эсперансе послание, и она, выгибаясь дугой, съезжая с диванных подушек, представляет, как харизматичный святой отец отпускает ей грехи, оттягивая копну нарощенных волос и взбивает её ляжки стремительными толчками. Она закусила зубами маленькую его часть и возбуждённо застонала…***
Чимин пошёл к Тэхёну голышом, вяло поздоровался с Карлосом и Гаспаром, что не смыкая глаз сторожили покои. Не обнаружив внутри посторонних, он прилёг рядом с боссом и провёл рукой по его волосам. Тэхён поморщился, но не проснулся, он всё ещё далеко отсюда. Позже, обнаружив Чимина рядом, он чмокнул его в макушку и предложил позавтракать в их любимой закусочной. Они вместе приняли душ. — Ночка ничего выдалась? — Чимин продолжал валяться на кровати, обсыхая, пока Тэхён снимал с вешалки вещи. — Бля, ты ещё успеваешь всё аккуратненько повесить? — Не всегда. Но на этот раз получилось... Да, ночка ничего. Разгромы и беспорядки внутри никого не удивили. Шейх ещё вовсю храпел, а Эсперанса… Впрочем, его имя нужно будет уточнить у Эльмаза, в полумёртвом состоянии возлежала на ковре. Не сказать, что выглядела не аппетитно, пусть и походила в рванье на потаскушку. — Талантливый парнишка, — Тэхён подошёл и вдруг нахмурился, обнаружив рядом знакомый предмет, взял его двумя пальцами и стиснул зубы. Колоратка. — Значит, он всё-таки приходил… — Кто? — Чимин закончил поправлять перед зеркалом непослушную прядь. — Да так, — он отбросил находку и развернулся. — Готов? Поехали. За завтраком, чуть проветрившись на открытой террасе и покончив со сливочной вафлей, он вернулся к разговору. Соображает быстрее обычного. Чего не скажешь о Чимине. После подобных гулянок он приходил в себя куда дольше. — Так вот, о подрывнике. Тот же пацан, какого мы взяли на работу, и доложил мне, будто видел Армандо с непонятными корешами. Я-то думал, что он знает того, потому как мы часто вместе зависали в зале. А он, сука, следил. — Думаешь, они с Армандо были заодно? — В какой-то степени. У того парня наверняка и другие сообщники позже появились... — Тэхён засмотрелся на фикус у входа. — Вообще, Чимин, меня терзает мысль, что Армандо невольно стал козлом отпущения. Сначала ввязался в авантюру на лёгкие денежки, потом, когда понял, что на самом деле готовят его новые дружки, зассал и хотел мне донести, раскаяться, но тот малый на него донёс, и ему перекрыли кислород. Потом он получил задание. Там вопрос стоял простой: жизнь или смерть. — Но если бы не Манрике, а ты поехал на переговоры и был убит… Ни к чему было бы готовить подрыв клуба. — Верно. Значит, меня убирать - главной целью и не стояло. Узнай они, что еду я, игра бы развернулась по-другому, точно тебе говорю. Может быть, та ситуёвина служила для отвлечения внимания. Они и не готовили подрыв, они оставили его в качестве запасного плана, — Тэхён придвинул чашку, и оба зачарованно смотрели на чёрный осадок кофе. — Гляди-ка, в подземке клуба была торговая точка, мы на ней неплохо срубали, но в то же время, срубали и они. Взрывом эти скоты замели следы, стёрли что-то важное. Возможно, лажанули и оставили какие-то бумаги, возможно, что-нибудь с цифровых носителей - те же записи с камер наблюдения. И чем убираться частично и аккуратно, предпочли разнести всё в пух и прах. И мне насолили, и стрелки перевели. Разумно, пускай и не очень экономично. — А смысл? Мы всё равно знаем, что к этому причастен Мотизи! — зло шипит Чимин. — Ему, блять, осталось только табличку на лоб прилепить: «Это я» и выложить видео в интернет. — Я бы посмотрел на этого клоуна, — смеётся Тэхён. — Но мы же понимаем, что он исполнитель и пляшет под чью-то дудку. — Похер на клуб, они ни в чём неповинных людей положили, — сокрушается Чимин. — Но да, тебя вовсе не это угнетает. — А то, что наебали и ударили по бюджету, — мрачно заканчивает Тэхён. — Потому как другие люди, Чимин, они ничего для меня не значат. И он недвусмысленно посмотрел на него, как бы назначая единственным, за кого волнуется. Чимину хотелось бы верить, что это действительно так.***
Народные гуляния завершились. Чимин надеялся, что Эльмаз заберёт свою эпатажную подружку с собой, но она наотрез отказалась от возвращения в Стамбул, напомнив, что будет счастлива занять предложенную ранее должность. Тогда Тэхён развёл руками и, всучив Чимину её чемодан, велел ввести в курс дел, назначив ответственным замом в борделе. В машине Эсперанса напевала песенки и присвистывала, напуская на себя видок легкомысленный и беззаботный. Хотя на душе у неё скребли кошки. Святой отец не появлялся со вчерашней ночи, но ей кажется, что она чувствует пряничный запах его кожи и горьковатый фимиам, какими пропитались ошмётки порванной ткани на воротничке, что заброшен в сумочку в качестве трофея. В борделе она вела себя уверенно и с первой же лекции ухватила обязанности и полномочия, затем призналась, что зовут её Чон Хосок, и она ни в коем случае не трансвестит. — Это образ, взращенный моим «Я». Только отнесись к этому серьёзно. — То есть, ты болен?... — Чимин отъехал в кресле подальше, изображая страх заразиться. — Нет! — негодует Хосок. — Ладно, успокойся. Честно, я за любые извращения, если это не мешает работе и не влияет на результат негативно. Мне к тебе можно обращаться, как к лицу мужского пола? — Можно. Чимину следовало привыкнуть к тому, что эта потрясающей красоты женщина с отменным вкусом в одежде и блестящими навыками визажиста, говорила мужским баритоном. Впрочем, он держал у себя и трансвеститов, но никогда ещё в рядах управляющего персонала. Отличие Хосока от них всё же имело место быть. Обратись к нему, как к Эсперансе - и моментальная метаморфоза, идеальное слияние, сделай призыв к Хосоку, и наоборот. Он совмещает этих двоих играючи. Пожалуй, Чимину он становится приятен. Они выпили немного вина, отметив союзничество. Хосок провёл краткий экскурс в историю своей жизни и закрепил доверие к себе речью простой, но душевной. — Устал сбегать. Вот почему останусь здесь. К тому же, вы мне нравитесь. Я и не мечтал связываться с мафией. Таких авантюр мне жуть, как не хватало. — Да ты по самые яйца в авантюрах, нет? — В Стамбуле было недурно, конечно, если бы не этот их миллион правил, как себя вести человеку. А уж к женщинам там отношение… Эльмаз круто рисковал, выводя меня к закадычным друзьям, — Хосок пригубил вина. — Я когда танцевал раньше с большим размером, всё время боялся, что сиськи отвалятся прямо в процессе. Чимин залился смехом, сползая с кресла и по-видимому, представляя себе это зрелище. — Тебе-то смешно, а я мог головы лишиться, между прочим, причём там же, где плясал, — Хосок перекинул волосы на одну сторону и погладил мягкие локоны. — Так что да, жопа у меня всё время на углях. Но тут всё ж как-то спокойнее. Еще через пару недель Хосок окончательно освоился и смог установить тот безусловный порядок, который устраивал и Чимина, устающего в разъездах по городу и закопавшегося в бумажках и поручениях босса. Тэхён жёстко отсеивал всех, кого подозревал в измене и продолжал вести слежку за перемещением и действиями Луиджи, который и не думал шевелиться в своём зажиточном Палермо. От Стидды тоже не приходило приветов. Разговоры с Хосоком походили на взаимный обмен лейкопластырями. Они вроде бы не знали друг друга долго и тесно, не впускали никого лишнего, но достаточно быстро поняли, что им вдвоём комфортно и тепло в той мере, в какой и бывает хорошим друзьям. Поэтому не в деталях, но поверхностно, Чимин поделился с ним историей прошлого, ощутил накатывающую волну боли, погружаясь в ностальгию. И то ли Эсперанса, то ли сам Хосок, а может быть, они вместе, только и горестно всхлипнули, доставая сигареты. — А я-то думал, это меня жизнь помотала. Пиздец, как вам туго пришлось, ребятки. Прости, я не умею выражать сочувствие… — Хосок часто заморгал, повышаясь до Эсперансы и смазывая со щёк быстро растекающиеся разводы. — Хренова тушь… хренова, мать её, тушь!… И душистая Эсперанса была первой из других людей, кто обнял Чимина за просто так, попросту разделяя его неподъёмные потери.***
Выходец из богатой семьи. По его нынешним манерам это иногда прощупывается. Некая припудренная элегантность, умение держать осанку. Детство Хосока проходило в уроках с репетиторами и разъездах по светским раутам. Довольно рано он понял, что его от этого тошнит и что он хочет по-другому. Ярко и с размахом. Больше всего он любил танцевать. Однако, не навязанное родителями (маме ужасно нравился балет). Втихомолку он включал современную прогрессивную музыку и вытворял что-то такое, отчего хотелось лететь в окно к северному полюсу и немедленно седлать медведей. В школьные годы он слыл умницей, но под маской держал свободолюбивого революционера. Он не прикипал к родителям душой (им воистину некогда было тратить время на его воспитание), не находил общего языка с младшей сестрой (пустышка!), и терпеть не мог своё окружение, помешанное на вещах и глупостях. Большой и холодный дом, слуги, одинаковые лица, цели… Хосок мечтал заполучить исключительную жизнь. Он заявил, что бросает балет, и родителям пришлось с этим смириться, но потребовать альтернативу, ведь праздность - не есть хорошо. Хосок выдвинул предложение. Занятия фламенко привнесли великие открытия, они раскрыли в нём страсть, особо вскипевшую в подростковые годы. Там же, в школе, он познакомился с хореографом, та удивительная женщина оказала на него огромное влияние. Она научила его ходить по лезвию, но не резать стоп. Вероятно, она, зрелая и волевая, даже могла назваться его первой любовью. Когда он показал ей Эсперансу, она хлопала и провозгласила её королевой всея Италии. А позже подсказала, что такому добру стыдно пропадать попусту. Около года Хосок танцевал в роли Эсперансы на собраниях (как ему казалось, творческих). В пятнадцать лет покровительница посоветовала дать Эсперансе больше свободы и научить её чему-то новому. Без огласки он начал осваивать танец на пилоне. Крепкое пластичное тело поддавалось тренировкам и обретало новые контуры. Тому способствовал и рост. В шестнадцать Хосок выделялся среди учащихся в школе, он ходил мягче любой девушки и заманивал привлекательностью и бесконечным энтузиазмом; когда он шёл мимо, невозможно было не посмотреть ему вслед. Несмотря на разносторонние увлечения, Хосок превосходно учился, знал несколько языков, и все преподаватели в один голос твердили, что этому мальчику светит Гарвард, Кембридж и иже с ними. На следующий день после выпускного от Хосока осталось только письмо в белом конверте, в котором он объясняет родителям, что ушёл покорять мир своими силами и просит не обижаться, а также простить, что выделенные на учёбу деньги он снял и владеет ими полновесно. Так начался шальной путь свободы и кутежей, рисковых экспансий и путешествий. Порой, они заканчивались плохо и превращались в происшествия, но Хосок не спешил сворачивать паруса, опираясь на один принцип: «Надежда - только сегодня». Он работал в клубе: дама сердца продолжала оказывать ему поддержку и оберегала от взоров правоохранительных инстанций. Там же Хосок вошёл в особый круг для почётных гостей, тогда же сделал татуировку. Имея в спутниках состоятельных персон, в течение нескольких лет он побывал в Мадриде и Париже, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, Лондоне и Берлине, Токио и Пекине, Сеуле, пил чешское пиво, ездил на верблюдах в Египте и взбегал по пирамидам майя в Мексике, кокетничал с венецианскими гондольерами и гонялся за тайскими мартышками. Он улыбался миру Эсперансой, он опутывал и обманывал, получая взамен счастье. И не видел в этом ничего прискорбного. Наконец-то он дышал свободно и плевать хотел на то, что подумают другие. В двадцать два, увязавшись за человеком, которого он вроде бы полюбил и взаимно, Хосок целый год прожил в Сиднее. Однако, симпатия быстро стиралась, и они перестали делить что-либо, кроме кровати. Хосок переживал, заворачиваясь в мнимые чувства, но его отталкивали. Ему в какой-то момент почудилось, что он решился остепениться и быть кому-то верным. Эсперанса покачала головой и заявила, что такого дерьма она давненько не слыхала. Погрустив-погрустив, Хосок мирно расстался с партнёром и благополучно вернулся в Рим, где после длительного перерыва снова вернулся к шоу. Позже, на одном из таких его и заприметил Эльмаз. Хосок обладал глубоким и проницательным умом, и было неудивительно, что именно это на протяжении беспокойной жизни обеспечивало ему выживаемость. Он признался Чимину, что не оканчивал никаких вузов, а просто наслаждался свободой и много читал, знакомился с самыми разными людьми и черпал мудрость из опыта каждого дня. Если он и унывал, то ненадолго. «Я, знаешь ли, как фонтан. Если меня мало, значит - так задумано и скоро жахнет». Город Хосок выучил так же феноменально быстро, как и тонкости бухгалтерского учёта. Разлуки с адреналином он не вынес и начал наведываться на мессы к Юнги, мозолил ему глаза и надевал вызывающе короткие платья, ярко красился. Он сиял и приковывал к себе внимание прихожан, готовых взорваться, стоит только чиркнуть спичкой. Иными словами, Хосок вызывал всех на бой, но сражался только с одним человеком. Который то и дело находил в притихшей толпе разнузданный пылающий взгляд и голые загорелые ляжки. Она пробивалась к нему, как Эсперанса. Он избегал её, но не прятался. Однажды она уселась на последний ряд и, разведя ноги, закинутые на скамью впереди, поглаживала свой пах. Ковыряла кружевное бельё и посасывала пальцы. Юнги срывался на проповеди, сгущая у слов окончания, выдыхая их, как будто они горели в глотке. Он опирался локтями на кафедру, вдаваясь в неё глубже, и отчаянно прятал стояк, надеясь, что зардевшиеся щёки не выдадут конфуза. Она знала, что довела его и, лопнув розовый пузырь жвачки, быстренько опустила ноги на пол и покинула храм. Хосок не являлся блядью. Да, он записывался в протеже к богатым мужчинам, но спал лишь с некоторыми за баснословные суммы. Его уважали, а он крутил-вертел и манипулировал. Размах разума позволял. Оттуда, собственно, и приличные счета в банке. А вот Эсперанса. Эсперанса блядью родилась, давным-давно, в его богатом воображении, она была его звездой, Минервой и Афродитой. И когда она желала существовать, Хосок передавал ей все права на владение телом. Ей было интересно, нуждается ли в нём Юнги и как долго он способен продержаться. Хосока же тянуло к Юнги не только телом и в минуты полного отрезвления и тишины он находил это странным. Как-то вечером Хосок с Чимином снова собрались, чтобы выпить и излить друг другу души. Хосок, усевшись на подоконник, мучительно изрёк: — И всё-таки бесит он меня. — Кто там успел тебя взбесить? — Юнги. Расплывшись в улыбке, Чимин распростирает объятия. — Боже-боже, в моём клубе пополнение. Добро пожаловать! — Он ведь нихрена не такой неприкосновенный! У меня были мужчины, и я неплохо в них разбираюсь… —… сказал мужчина, — встревает Чимин. — Он ведь и не строит из себя хорошего, тоже вписывается в отведенную роль. Что ещё больше задевает. Как бы: «Я священник, но если хочешь, малышка…». Вот дерьмо! — громко басит Хосок и остывает. — Ну хорошо, а у тебя какие причины раздражаться? — Личного характера. Хосок закинул ногу на ногу и прочистил горло, приготовившись возникать. — Это не то, о чём ты подумал, — Чимин наполнил бокал восхитительным «Джорджо примо». — Другое. И если вы с Эсперансой хоть как-то запали на падре, а мне интуиция так и подсказывает, то всё мной сказанное вас может крупно расстроить. — После рассказа о вашей с Тэхёном жизни, я уже сомневаюсь, что смогу расстроиться ещё больше, — заунывно вздыхает Хосок. — Ну давай, колись, что там? — Мне нужно ещё выпить… — выдержав паузу, Чимин заговорил. — Я согласен с тобой, Юнги тот ещё стервец. Но я к нему питаю неприязнь не поэтому. Просто было время, когда они с Тэхёном состояли в отношениях. Хосоку тяжело дался глоток. Вино стало обратно костлявым виноградом. — То есть…? — Вот так. Ну, не то чтобы они встречались, на свиданки ходили и прочее. Секс. — Серьёзно? Чимину говорить, должно быть, совсем непросто, он отводит глаза. — Да. Трах удовольствия ради. Я говорил, что для Тэхёна это нормально. Хосока, честно, обижало поведение Тэхёна. При таком невероятно преданном человеке рядом, пройдя с ним через столько бед, он позволяет себе немыслимые фокусы. Вот Хосок бы не вытерпел, играй бы с ним кто в заботливого ёбаря чужих и вытирая об него тем самым ноги. — Нервы у тебя круче, чем железные, дружок… — в горле у него встал противный ком, развивать обсуждение претило. Что же скрывалось в Тэхёне, чего не было в Хосоке? Или. Что на тот момент тех двоих склеило? Ни Чимин, ни Хосок, не знали, строили догадки молча, но в своих героях не разочаровывались, как и полагается хорошим мазохистам.***
Сегодня Хосок решает поговорить с падре напрямую. Надев красное платье и сдув с маникюра пылинки, он хватает сумочку и идёт в церковь. Народу собралось прилично, свободными остались лишь несколько скамей. Хосоку досталось местечко чуть ли не в самом углу. Наклонившись к пожилой даме, он спрашивает: — А почему здесь сегодня так людно? Она посмотрела на него этим особенным взглядом причастных к чему-то сакральному и недоступному. — Милочка, вы что же, пришли и не знаете? Успение и вознесение Девы Марии! — Боже мой, неужели?! — Хосок театрально прижал руки к сердцу. Шушуканье прекратилось, люди встали. Хосок тоже поднимается, но ради того, чтобы увидеть, что происходит. К кафедре вышел некто, похожий на епископа (Хосок угадывал по головному убору, наподобие короны, да и одежды у него расшиты золотыми нитями) в сопровождении двух священников в праздничных белых тогах, одним из них и был Юнги. Белый превращал его в существо необычное, почти светящееся. Правда, синяки под его глазами контрастно потемнели. Сердцебиение Хосока участилось. Затянулось приветствие прихожан, ликовавших так, словно к ним спустился сам Иисус. Хосок тщетно вытягивал шею, чтобы рассмотреть падре. Со всех сторон наплыли клирики, происходила какая-то невнятная традиционная суматоха. Оставив надежду увидеть Юнги, не подымающегося на постамент, а так и оставшегося стоять внизу, Хосок цокнул языком и сел. Вся эта служебная «дребедень» (а иного отношения Хосок выражать не планировал), длится, самое большое - с час. Единственное, что спасало - размеренный и хрипловатый голос Юнги, разносящийся под сводами церкви. А теперь говорит какой-то скрипучий дедок и время от времени поднимает глаза на толпу, в то время, как отец Юнги почти постоянно смотрит на них и лишь изредка заглядывает в бумаги. Он часто читал наизусть, и это растило в Хосоке обожание. Он очаровывался умными людьми. — И возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моём... …Всё-таки он задремал. Но так, что слышал происходящее, точно прикрытое мягкой шторой. Словно по щелчку монотонный голос и хоральный напев на фоне выключились, и воздух сотрясла пороховая дробь. Прострекотала, изорвавшись из центра, задела стекольную мозаику. Раздался грохот. Внахлёст на эти кошмарные звуки наложены человеческие крики, при местной акустике режущие по ушам троекратно. Ноги Хосока налились свинцом. Прежде, чем он смог встать и понять, что время спасать свою шкуру, в панике посыпался народ. Хосок обернулся и увидел, что двери закрывают, он кубарем повалился на пол, пробираясь на четвереньках вдоль стенки, свернул за колонны. Он мельком заметил стрелявших. Двое или трое, и все с автоматами. Пронесли их сюда либо заранее, либо подкупили охрану снаружи. С воплями, пригибаясь, люди бежали врассыпную, кто куда. Хосок же искал глазами Юнги, который помогал сбежать епископу. Он чуть было не ушёл, но обернувшись, увидел её. Слишком приметная одежда. Они тревожно встретились глазами... Внезапно Эсперансу зажали в тиски волосатыми руками, она куснула одну со всей дури и сделала неплохой бросок через плечо, вырубив чокнутого нападавшего. Пули продолжали свистеть, и Хосок уже бледнел. Его тошнило. Запах крови одурял, и все эти валяющиеся в безобразных и нелепых позах люди… Она огляделась, оступилась, смахнула невольно выступившие слёзы. Двое безумцев оставались у дверей, отстреливая уползавших. Всё произошло так быстро. Юнги одичалыми глазами смотрел на реальность, затуманенную и провонявшую порохом. Смешавшись с ладаном, какой она оказалось мерзкой. Трупы, трупы… Их Юнги видел слишком много. Эсперанса становится свидетелем того, как он достаёт из-за кафедрального тайника пистолет, узнаваемый запросто. Кольт 1911 сорок пятого калибра. Чёрная матовая сталь. Его маленькая легенда, его самая славная библия. Последний оплот, он никогда не хотел бы пользоваться им здесь. Приоткрыв рот, Хосок подползает к колонне и привстаёт на коленях, чтобы видеть, как падре спускается и оттягивает предохранитель. Вскинув руку, он идёт на врага и призывает: — Эй, вы. Двое поворачиваются с тупыми выражениями лиц, готовые повеселиться, но Юнги делает два выстрела. Первым. И двигается на них, хотя те после падения и не пикнули. Зажав рот руками, Хосок выходит из укрытия на трясущихся ногах. Кругом воют полицейские сирены. Священник переворачивает ступнёй трупы и поочередно втравляет в них оставшиеся пять пуль. Он опускает руку по шву, дуло пистолета дымится, плечи ходят ходуном от тяжёлого дыхания. Нет в нём ничего от вежливого и учтивого священнослужителя, гулявшего в ту ночь под луной. Хосок подходит к нему и смотрит на дыры в трупах. Первые выстрелы обоим пришлись между глаз. Так прицелиться нетренированному человеку невозможно. Он опасливо переводит взгляд на Юнги и берёт его за руку, ту самую, что держит пистолет. — Ты в порядке? — и это спрашивает падре. — А…? Я? Да. Всё отлично, каждый день бы так. Очень классная проповедь вдохновляющая, — Хосок нездорово усмехнулся, но чувствовал, что это явные признаки истерики, и если он сейчас не заткнётся, то закричит. Юнги глухо рассмеялся и быстро сник, ткнул дулом в сумку Хосока. — Уберёшь к себе? Как пострадавшего, тебя проверять не будут. Я попозже заберу. И ещё… сыграй обморок, если не трудно. Оставалось лишь согласно кивнуть. Когда внутрь ворвалась спецгруппа, глаза их расширились вдвое. Плачущий священник в белом одеянии держит на руках девушку в красном платье среди сонма мёртвых и осколков. Единственный живой преступник тут же оказывается в наручниках. А снаружи, в фургонах полицейских, призванных охранять процессию с участием епископа, от отравления почили ещё тринадцать человек. По новостным каналам прошёлся вихрь. ...Тэхён раздавил в руке стакан.