***
Они не сменили одежд, и потому яркие пятна бросались в глаза издалека. Чимин заприметил их из окна машины, потирая саднящую скулу, на которую пришёлся удар. Попасться под горячую руку Тэхёна - всё равно, что броситься на заклание. Таким образом Чимин остановил его от порыва выехать в Палермо и разобрать там всё по кирпичику, остановил, бросившись грудью вперёд и выдержав ломовой толчок, удар и встряску. Тэхён смог образумиться лишь когда заметил следы крови на костяшках, он сам поднял Чимина, оторопело принося извинения. И едва позволил обработать ладонь, из которой Чимин доставал подрагивающим в руке пинцетом осколки, едва ли дал перебинтовать. Но теперь Чимину спокойнее, что он не поймает заражение, сам он в порядке... Больше, чем есть, у него уже не заболит. С той самой минуты, когда Тэхён принялся проклинать Стидду, они ни о чём не говорили: босс занимался звонками - подчинённым, знакомым и всем, кто имел значение в данную минуту. Он выглядит невозмутимым. Чимин же чувствует его раздающуюся вширь ярость, как распростирающего лапы монстра, приготовившегося знатно отобедать. Удар по церкви ожидаемый, но сложно предсказуемый, спишут на засланных «больных» или снова на террористов. Нападение словно просчитанный укол иглой, в точку, близкую к мёртвой. Церковь не попадает под юрисдикцию Тэхёна, а потому всё, что он может сделать - готовить новый траурный костюм и занимать оборонительную позицию, рассчитывая сто шагов наперёд. — Они хотят довести тебя до ручки, — уронил Чимин, как только машина остановилась, и Тэхён отдал приказ Карлосу сопроводить ожидающих. Несколько минут наедине. Чимин за них цепляется, но съезжает куда-то вниз под давлением тяжёлого соприсутствия. Вико Ринцивилло, а не кто-то другой, воззрился на него осмысленно, без малейшего признака минувшего аффекта. Остыл. Надолго ли? Тот же парализующий взгляд. Плотоядного. — Я знаю, Чимин, — он гладит его по руке. — Знаю. И как будто старается успокоить, не дать повода для опасений, осторожно прикасается к ссадине своего авторства, уродующей нежную кожу. Постоянно и циклично они проходят один и тот же урок, мораль которого - новая черта, и перейти за неё не так уж и трудно. Куда бы он ни рвался, выкипающая мерзость отражается на Чимине, проступая следом его собственных стигмат. — Мы ведь подождём? — дрогнув, спрашивает Чимин. Тэхён наклоняется, тихо выдыхая в губы: — Подождём. …Дверь открылась, и с мучительным вздохом к ним заглянула Эсперанса, запах её парфюма, ещё не выцветший с артерии, внёс фруктовую нотку. Юнги сел рядом с водителем и обернулся к остальным, в приветственном жесте протягивая руку. — Всем привет. — Ты цел? — спрашивает Тэхён, отвечая на рукопожатие. И отвечая долго. — Конечно, — заверяет тот. — Не без божьей помощи. — На минуточку, большой босс, я тоже здесь, — Эсперанса машет ему, шлёпая по руке Юнги, и натянуто улыбается. — И да, я в порядке, спасибо за заботу. — Хорошо, что вы не пострадали, — вступается Чимин. — А ведь и впрямь могли бы, — отзывается Юнги. — Надо избавиться от вашей одежды, — выносит резкий приговор Тэхён, перепрыгивая на тему, которой они вскользь коснулись по телефону. — Пистолет ведь тоже с нами? Хосок похлопал по сумочке. Чимин выпучил глаза, догадываясь, что святому отцу пришлось испачкаться. Иначе, действительно, как бы они выбрались? — Думаю, что с тайниками придётся перестраховаться, — насупившись, сказал Юнги напоследок. Чимин с Хосоком туманно и издалека понимали, о чём речь, однако не вмешивались. Их высадили у борделя: Чимин получил краткую сводку грядущих дел, и они распрощались. Как никогда, Чимин смотрел на Юнги с чувством полного доверия и надежды. «Только не дай ему сорваться», - просил его взгляд, что приняли однозначным кивком, не подозревая - грянет наоборот. Захлопнулся багажник последней машины. Тэхён дал сигнал к отъезду. Красные огоньки замигали перед поворотом. Шум стих. Со стороны моря блистала зарница. Ящики с оружием вывозили партиями глубокой ночью, чтобы переправить на основные склады. Резонно предположить, что Юнги попытаются проверить: патроны 45-го калибра одни такие на всю тамошнюю феерию. Тэхён позаботился о том, чтобы его и Эсперансу вызвали на допрос не ранее, чем завтра. Несмотря на связи, кто-то мог копать под него и намеренно пытаться подставить. Но то не шло главной задачей спектакля, а в качестве косвенной причиняло неудобства. Как раз те самые, что способны расшатать положение короля, удачным образом вдарив по «слону». Тэхён полагал, что Юнги вряд ли задержат. Он передаст сумму к залогу и подключит некоторых знакомых - не проблема, убийство сообщников повесят на оставшегося в живых ублюдка. Сюда никак не увязывалась группа отравленных полицейских, но именно этот нюанс шёл на руку в ставке на непричастность святого отца. Да и когда определённой группой лиц выяснится некоторая правда, вряд ли кто-то осудит Юнги за то, что он всадил пули в подонков, угробивших столько людей под священным куполом. Что и откуда - не их заботы. Тэхён не зря соблюдал правила приличия и отдавал дань уважения каждому, кто мог стать пешкой. …Отерев испарину, Юнги выдохнул: — Спасибо за помощь. — Давно нужно было это сделать, — с чувством осадил Тэхён. Он не уверен, что их передвижений не отследят, взвинчен. — Есть что-нибудь успокаивающее? Дома у Юнги Тэхён задерживаться не любит. Но ехать к себе не желает. И потому, что стоит поговорить о главном здесь, и потому, что там наверняка будет ждать Чимин. Пиджак отброшен, галстук расслаблен. Так и оставшись в комбинезоне, Юнги принялся шарить по кухонным шкафчикам. На стол опустилась бутылка с изящным длинным горлом. «Шато дю Брей». — Кальвадо̀с в качестве успокаивающего? — Тэхён плавно водит пальцем по этикетке. — Да ты шикуешь. — Совсем немного. Это подарок. — Бокалы есть? — Только рюмки. — Сойдёт. Ещё через несколько минут Юнги добавил тарелок с простыми закусками, и они опрокинули по одной, без тоста или каких-либо замечаний. Напряжённо думали о свершённом и свершившемся. Закатав рукава рубашки, Тэхён прикурил и протянул пачку Юнги. Тот не сопротивлялся. Окно нараспашку, трещат кузнечики, но в застывшем воздухе дым рассеивается плохо. — Ей-богу, очнулся уже тогда, когда опустошил обойму. Глаза застелило. И это чувство. Моё тело, моя воля. Свободный, никому не принадлежу, — Юнги мечтательно взглянул вверх, — я воспарил. Я мог и хотел ещё. Какого хрена? Они встали со своих мест и открыли огонь. Сколько там было детей…? Не меньше десяти, я помню. Детей, Тэхён. Самый младший сидел у кого-то на коленях на первом ряду. Юнги сочно курил, уставившись в стол, делая грубые затяжки сигаретой, зажатой большим и указательным пальцами. — Знаешь, что самое отвратительное? — продолжал говорить он. — А вдруг они стреляли моими же пушками?... — И Тэхён пожал плечами, допуская и эту возможность, жалеть он не жалел, не склонен. — Мы не урежем поставки, чтобы не казаться подозрительными и не сесть на мель. Мы боремся за выгоду. И я понимаю тебя. — Взаимно, — Тэхён вновь наполнил рюмки. Свирепое негодование истлело до фильтра. Жажда и охота никуда не выветрились. Тэхён предугадывал, чем кончится. Они заглушили больше половины объёма, градусы не смягчали и не разжижали коросты, залежей боли и терпения. Юнги не просто поднялся, опрокидывая стол и стул, он восстал с криком, на который вбежали телохранители, но тут же были отосланы обратно кротким взмахом руки босса. Тэхён бесстрастно оставался на месте, медленно курить и наблюдать, как Юнги в агонии разрушает всё, к чему прикасается, разбивает посуду, разносит в щепки мебель, выворачивает несчастный кран из раковины, а после с животным хрипом запускает в окно гипсовой головой Иоанна. В стекле остаётся острая пробоина, он разворачивается и, хватаясь за волосы, мечет разъярённым взглядом нетронутое расстояние. Кружился рядом с Тэхёном, но его не задел. Дыхание постепенно выравнивалось, пропадала одурь, но наружу выкипела мразь. Между ними просачивается прошлое, загноенное. — Легче? — спрашивает Тэхён. Да ведь он того и ждал. С него-то всё и началось по новой. Юнги подступил ближе. Обмен холодящими взглядами. Не святой, но отец - замахнулся и врезал ему. Покачнулся стул. Тэхён удержался на месте, схаркивает кровь. Оттаявшее бешенство в прорезавшейся довольной усмешке. Юнги с нажимом стирает большим пальцем красное с его губ. — Легче, — отвечает он наконец. И, прихватив Тэхёна за воротник, тянет на себя. Жёстко припечатывается к губам, съедая соль, причиняя неудобства. Он толкает язык ему в рот и, чуть придушив, отпихивает к столешнице, коленом раздвигает ноги. Тэхён мычит, здоровой рукой хватаясь за плечо, попутно хмелея, вдаваясь в подробности давно минувших ночей, но разрывает поцелуй с привкусом кислых яблок и металла. Юнги оттаскивает его за волосы. — Я бы делал это с тобой снова и снова, — предупреждает он, задыхаясь, и насквозь глядя в глаза, ослабевая. — Но… не хочу. — Я тоже не хочу, представляешь. Такого помешательства, как тогда, в келье. Или здесь же, в спальне. Юнги хотел заковать дьявола, ступавшего по пятам, освятить крёстным знамением и научить важному. Глубоко под сутаной скопилась чёрная магма, он желал избавиться от неё, но захлебнулся. По полу растеклись тени, такие густые, что ноги мазались в них, словно в саже. Сердце билось, колотилось и раздирало рёбра. На кокаиновой волне, окрылённый и воздушный, он обещался быть незабываемым. «Давай немного… Немного согрешим, падре?». И они согрешили. Без обязательств, без малейших признаков тяжёлых симпатий, с удовлетворением некоторых потребностей Тэхёна вроде ограничений движения или допустимых издевательств. Время, когда инстинктивное «трахаться» удовлетворяло обоих -прошло. Отстранившись, Юнги невесело рассмеялся. — По-дурацки всё как-то, да? — По-моему, как обычно. Они друзья, соплеменники, соратники. И Юнги придётся осмелеть, чтобы признать правоту Тэхёна, говорившего о подтаявшей на воде скале. — Ну, что ж, — Тэхён отёр рот ладонью и застегнул рубашку до конца. — С возвращением к простым смертным, — он поднял свалившийся на пол пиджак, отряхнул и накинул. — Не опаздывай завтра. — Тэхён, подожди, — Юнги задержал его у выхода, стушевался. — Не говори никому об этом. — Ты меня знаешь: чужие секреты я не разбалтываю. И в этом на Тэхёна можно положиться. Они расстались. Успокоившись, Юнги сходил за выброшенной статуэткой, поднял стол и стулья, прибрался. Заметил, что Тэхён нарочно или нет забыл пачку сигарет. Может быть знал, что предстоящей ночью Юнги одними молитвами не спасётся. Выбравшись на задний дворик, он сел в кресло-качалку и приветливо встретил кошку, прыгнувшую на колени и взявшуюся ласкаться. Ему хотелось побыть в одиночестве, высматривая в звёздных вкраплениях знакомые линии. Когда-то его лицо щекотал северный ветер... и слёзы замерзали ещё до того, как ты успевал их выплакать.***
Выезды загород по выходным - обязательные. Страсть к охоте у Мин Ёндже была всегда. Страсть к самому лучшему оружию, будь оно холодным или огнестрельным. Юнги стал для него поздним, но желанным ребёнком от единственно любимой женщины. С самого рождения Юнги топал крохотными ножками к человеку, умевшему разделывать мясо и сдирать шкуры, увлекавшемуся таксидермией и критикой «Дискавери». Мама ласково называла его «приключенцем», хотя в суровых и резковатых его чертах не находилось ничего приятного. Скорее, он отпугивал и отталкивал холодным расчётливым взглядом из-под сильных надбровных дуг. Впрочем, для Юнги не было мужчин красивее и храбрее, мужественнее. Самому мальчику досталась славная материнская внешность, и многие их знакомые говорили, как принято: «Будет счастливым». Если бы этим определялось счастье, Юнги бы лично поблагодарил автора этой искромётной приметы. Они мирно жили на окраине Тэгу, в квартире на первом этаже (запомнилось, потому что до улицы рукой подать), пока Юнги не исполнилось одиннадцать. У отца были неважные отношения с тестем и тёщей, они выступали против союза дочери с участником вьетнамской войны, который волей-неволей носил в себе её пережитки, юнцом попав в шестьдесят восьмом в ряды наёмников. Ему не должна была достаться воспитанная умница с приличной родословной, красавица, партию которой могли составить превосходные и состоятельные мужья. Ёндже, к сожалению, не нажил богатств и не мог похвастаться высокооплачиваемой должностью. Хлопотливые бабушка и дедушка предрекали распад пары и не унимались, копошились, что муравьи, лишь бы разрушить неплохой, по сути, брак, где пугающая разница в возрасте двадцати лет якобы давила на общественное мнение и порождала нелестные толки. С появлением прелестного малыша Юнги распри поутихли, но не иссякли. Старшие считали, что ребёнок не вырастет полноценным и здоровым в семье, где при жесточайшем патриархате осуществляется воспитание по армейской модели. Мама уверяла, что они заблуждаются и её муж прекрасный человек с большим сердцем. У отца отсутствовало два пальца на левой руке, но Юнги не считал это уродством. Он гордился им, стремился быть похожим на него во всём и ликовал, когда ему позволялось прикасаться к прикладам и патронам, щупать детали и слушать, что о них говорит посаженный густой бас. Несмотря на просьбы рассказать парочку историй, о войне Ёндже предпочитал не распространяться, да и не любил болтологии в принципе. Его отличала сдержанность и отстранённость, лишь изредка переходившая в плохо контролируемый гнев, беззвучно закипающий, как фитилёк свечи. Мама умела его гасить. Действительно, Юнги многого не дозволялось, его никогда не баловали, он соблюдал режим и отчитывался в поступках, своевременно получал наказание. Отец требовал от него тщательного анализа прожитых дней и недель, не спускал с рук плохой учёбы и не поощрял безделья. Ещё во времена начальной школы Юнги научился стрелять, ловить рыбу и орудовать любыми инструментами. На тех самых поездках, куда отец стал брать его с собой регулярно. Его физическая подготовка, как и умственная, стояли на равных позициях. «Ум без крепкого тела, как и наоборот - бесполезная трата жизни». Их семья состояла в местной католической пастве, и посещения служб также стояло обязательным пунктом. Уважая интересы жены, Ёндже не веровал всем сердцем, но и не считал нужным поносить имя кого-то, кто мог стоять превыше, кто (возможно) помог выйти ему живым из страшнейшего прошлого. «Человек ничего не знает, Юнги. В любом случае ты сам себе судья. Поймёшь, когда вырастешь». За лень, ложь, неуважение к старшим, плохие оценки или же проявление гордыни, Юнги пороли тугим ремнём. И даже несмотря на это он не считал главу семьи жестоким или в коей-то мере неправым. Юнги смотрел внутрь себя и видел, что указанная чернь существует, и её следует усмирять, избавляться. Чем закончилась одна из ссор отца с семьёй матери, Юнги узнал не сразу. Им внезапно пришлось бежать, подрываться с места с такой скоростью, что из рук падали собираемые вещи. Отец, всё ещё имея поддержку среди военных, вывез их на Аляску. Из тех суматошных событий Юнги мог помнить лишь брошенные в багажник синие чемоданы и мамину сумку, которая давила ему в живот, пока они тряслись в фургоне. Посреди мрачных девственных лесов их ждал предоставленный дом, сырость и ломаные доски. Пять месяцев ушло на восстановление фасада и крыши, внутренних помещений. Юнги не жалел сил, понимая, что один может подсобить. После случившегося мама стала чуть печальней, Юнги не мог подобрать точного слова, но улыбка давалась ей с натяжкой. Не задавая вопросов и не жалуясь, он просто слушался родителей и верил в их здравомыслие. До ближайшей цивилизованной деревеньки, где они обычно затаривались, приходилось идти почти полтора часа пешком, пересекая горную долину, по которой неслась бурная река. В зимние дни, когда свирепствовала непогода, именно эти прогулки показывали Юнги, какая тонкая грань отделяет человека от беспомощной былинки. Ревущий ветер бросал метель в лицо, ничего не видать у самого носа, но идти нужно, иначе недолго замёрзнуть и остаться на корм местным хищникам. В подобных условиях нельзя было вырасти размазнёй по той простой причине, что это напрямую вопрос жизни и смерти. Отец продолжал заниматься таксидермией и вывозил работы на продажу, мама занималась шитьём. Нужды в деньгах они не испытывали, так как не тратились на всякие глупости. Грамоте и гуманитарным наукам Юнги учился у матери, у отца просил помощи в физике и математике, язык осваивал играючи. Его перестали направлять, дав свободу избирать интересующее дело и использовать время суток с пользой. Но не праздно. Он заказывал учебные пособия и книги и ходил за ними раз в месяц, прогуливался по улицам, иногда разговаривал с людьми. Острой нехватки в них не испытывал, но немного страдал от того, что все его грандиозные мечты и идеи остаются как бы не окрылёнными. Блага цивилизации вроде телевизоров или модных штучек мало трогали его душу. Не имевший привычки искать плохое во внешнем мире, Юнги находил применение досугу и редко когда по-настоящему скучал, то изучая местность и чертя карты, то что-нибудь собирая или изобретая. Но большее удовольствие ему доставляла работа в мастерской. От природы Юнги достался аналитический склад ума, и в механизмах он разбирался на раз-два. Ему позволили заняться коллекционированием оружия, позже он задерживался в деревне только в одной лавочке, сблизился с её владельцем и мог часами говорить о пробивной способности, скольжении затвора, балансировке и качестве пружин. Вскоре это место и стало его первой работой, полностью одобренной старшими. В полные пятнадцать Юнги переехал в деревню, сняв комнату у хозяина, а родителей навещал по выходным. Запреты кончились, но осталась внутренняя конституция. Ко всему прочему, он смог пробиться в школу и блестяще окончить её экстерном, предчувствуя, что несчастная бумажонка всё-таки пригодится. Общение с людьми давалось ему чуть труднее, но он справлялся, ощущая незримую поддержку многочисленных пистолетов, винтовок и ружей. Тогда же атаковали первые соблазны и девушки. Юнги стоически держался приличий до поры до времени, но одна - самая хорошенькая, одержала победу. Впрочем, ничего головокружительного Юнги не обнаружил, итоговые ощущения были сходны с теми, что получались и в одиночку. Здорово, конечно, впадать в тепло женских объятий, но Юнги стремился не к такому пустому, а потому честно признался в том, что отношения продолжать бессмысленно. Он держал в голове ясный образ родителей, что вопреки тяжбам и невзгодам любили друг друга и проявляли нежность. И видел с собой рядом кого-то особенного. Неудивительно, что Юнги преуспел в охоте, он приловчился выживать в условиях дикой природы и мог поддержать разговор туристов, бывавших в пабе, удивляя их рассказами о местной фауне. Он также участвовал в походах и выступал в роли гида. Так у него быстро появилось окружение, где нашлись хорошие товарищи, а в округе прошлась молва о юном и талантливом оружейном мастере. Бывало, они заходили с отцом так далеко, что вероятность выбраться приближалась к нулю. Подобные вылазки тренировали всецело, и какие бы увечья Юнги не получал, он цеплялся за жизнь, характеризуя её просто. Бесконечный вызов. Самое невероятное - оказаться после странствий у стен дома, вроде бы не претендовавшего стать родным, увидеть там мать, распростёршую объятия, и чувствовать тепло её губ на холодной коже. ...Отец разменял шестой десяток, когда Юнги застал семнадцатую весну, у мамы появилась первая ранняя седина, взгляд её так и остался печальным. Конечно, они с мужем выбирались в люди, даже имели знакомых, но ни для неё, ни для него здешние красоты, захватывающие дух, родиной не стали. Тот значимый апрельский день выдался тёплым, но они всё равно сидели в свитерах, попивая чай на балконе. Отец, слёгший с простудой, отдыхал в комнате. Узнав о делах, мама вдруг заговорила о прошлом. — Ты думаешь, из-за чего мы тогда уехали, Юнги? Он озвучил причину честно, но смягчил предполагаемую вину отца фразой «несчастный случай». — Вот как ты считаешь? — мама покачала головой. — Не знаю, помнишь или нет, но твой дедушка был прокурором. И довольно гадким. Когда они с бабушкой отчаялись разрушить наш брак, он придумал посадить Ёндже за решётку. Да, твой отец действительно как раз вернулся из армии, когда попал в передрягу в одном баре. В тамошней поножовщине погибли люди, но ему удалось бежать ещё в начале, никому вреда он не причинил. Мой же отец подбил некоторых свидетелей на дачу ложных показаний, а дело возбудили запросто: сестра одного из погибших написала заявление с просьбой поднять дело. Она якобы убиралась на чердаке и нашла фотографию, где твой отец с её братом, выяснила, будто бы они рассорившиеся друзья. Ну, стали копаться и находить фальшивые улики, сам понимаешь. Нам пришла повестка в участок, и мы оба поняли, что спокойной жизни в Корее не видать. Юнги отвернулся, пробуя найти успокоение в пейзаже, но облегчения не чувствовал. — Зачем ты мне это рассказала? — Что-то вроде исповеди, — улыбнулась она. — И чтобы ты не винил отца. Сам он вряд ли расскажет, как есть, не считает нужным оправдываться. Я об одном жалею… Может быть, мы совсем не думали о тебе и здорово подпортили детство, лишили всего, как парочка эгоистов. Он вздрогнул, опустился на колени перед ней и взял за руки, благодарно глядя в глаза. — Нет, мам. Вы научили меня жить. Вы самые лучшие. — И ты у нас самый лучший, — она обняла его и поцеловала в макушку. — Я просто очень люблю твоего отца. Вас обоих. Через три месяца Юнги познал горечь первой утраты. Отец умер в своей постели от острого лейкоза, он упорно отказывался от помощи врачей и боролся до последнего. Никто не смог уговорить его переехать в ближайший город на лечение, а принимаемые препараты уже не помогали. Когда Юнги сообщили, он пошатнулся, выронил что-то и ахнул, не верил до тех пор, пока не коснулся его побелевших скрещенных рук, на ощупь - иней. И это посреди июля. Всхлипывая, мама протянула ему записку, в которой значилось: «В мастерской есть кое-что для тебя, сынок». Юнги мог бы услышать это лично, но не сумел приехать на прошлых выходных. Внутри чемоданчика лежал кольт с гравировкой: «Моему дорогому сыну». Он спрятал подарок до лучших времён. Юнги словно не мог себя простить за то, что так многого не успел, оттого не считал достойным таких почестей. Вскоре после похорон отца Юнги принял твёрдое и неоспоримое решение посмотреть на мир и отправиться в армию. На материнский плач и уговоры остаться ответил категорическим отказом. Всё, что она могла сделать: повесить на его шею свой крестик. Юнги принял дар, собрал необходимые документы и уехал, не выдерживая изнуряющей тоски. Его взяли в сухопутные войска США и по осени, в составе своей дивизии, он отправился в далёкий и выжженный солнцем Пакистан, где как раз начались волнения недовольного властью народа и обострились отношения на границе с Афганистаном. Принимая участие в боевых действиях, Юнги насмотрелся на такие страсти, какие враз меняют не только представление о мире, но и самую твою суть, вырезая под тонкой корочкой пласт для бетона. Он видел воочию последствия взрывов всмятку, видел вывернутые тела и запёкшиеся органы, вывалившиеся наружу, глох от пулемётных выстрелов. Когда его перестали атаковать кошмары, а виды на мёртвых, как бы страшно ни звучало, уже не будоражили дух, его обстоятельно начало волновать поведение сослуживцев, иногда открывавших огонь по местным жителям. Те, кого он считал товарищами, могли разворотить лавку на рынке и по-хамски вытрясти всё, что пожелают. Юнги вступался за гражданских, пока не стал огребать. Благо, хватало ума не выступать одному против кучи здоровых парней, вполне способных переломить хребет и бросить подыхать. Понятия о чести здешним свиньям знакомы не были, а кому были - тот делал вид, что не имеет глаз и ушей. Прошло два долгих и тяжёлых года, южный загар отпечатался на коже, чуть выцвели волосы и ресницы, мышцы окрепли, а удалое тело успело познать боль ранений. Условия не сожгли, они выучили Юнги так сильно любить жизнь, как никогда до этого. Казалось, что только теперь он начал понимать отца и стал к нему ближе. Незадолго до демобилизации базу должны были посетить важные персоны, в ряды эскорта которых входил и Юнги. Однако сопровождение в город на переговоры завершилось плачевно - неожиданным нападением. Броневики подверглись обстрелу и колонну взяли в оцепление. Юнги успел связаться с базой, однако его и всех оставшихся в живых взяли в плен. Потеряв счёт времени, Юнги мучился на пыточном столе, но не терял самообладания до последнего. Боевики, державшие их на привязи, спустя несколько дней также подверглись обстрелу другими любителями наживы. Воспользовавшись заминкой и отсутствием охраны, Юнги предпринял попытку побега. Что сталось с гостями, он выяснять не стал, но вытащил из соседней камеры молодого араба, умоляющего о помощи. Им удалось бежать вдвоём. Араба звали Эльмаз, он также находился в рядах американской армии, правда попал сюда полмесяца назад и выживал только благодаря подвешенному языку, обещавшему вознаграждение за свою якобы ценную жизнь. Юнги на то посмеялся, догадавшись, что палачи за переизбытком пленных попросту до него не добирались и его целая шкура всего-навсего удачное стечение обстоятельств. На дембель они благополучно ушли вместе (сошлись даты окончания контракта). Эльмаз, живший в Нью-Йорке из-за отцовского бизнеса, пригласил Юнги к себе, они обменялись контактами. Однако перво-наперво солдат должен вернуться домой. Но там ждало ещё одно потрясение. Юнги понял, почему так давно не получал вестей и посылок от мамы, почему не мог с ней созвониться, не из-за проблем с авиадоставками и связью, как говорила милосердная женщина на почте... Дома никого не было, и по скопившейся пыли он понял, что не меньше, чем полгода. Прошёлся по этажам почти пьяным. И только спустя несколько минут позвонил знакомому, хотя уже знал ответ. Всё устроили без него, могила рядом с отцовской. Она покончила с собой, не вынеся разлуки с мужем, сыном, родиной. У неё всегда находились силы для борьбы, так почему же сейчас она сдалась?... «Я просто очень люблю твоего отца». Юнги в истерике отшвырнул телефонную трубку, выдрал аппарат с кабелем и швырнул в стену. Этот запал в нём от отца, от впитанного на Востоке песка и немыслимой досады. Он нуждался в том, чтобы его ждали, снова встретили, обняли и поговорили, вспомнили его юность и детство, с интересом выслушали о том, что удалось выведать о большой земле. А его ждала пустота и встретила, скорбно переливаясь в тенях. Ощущение заброшенности вплеталось в самые мозги костей, ломало. Вечером Юнги смиренно возложил на могилы цветы, долго разглядывал надписи. От его родных остались только буквы и воспоминания. Без них он лишён начала, корней. Он сам - есть их продолжение, с богом в сердце и оружием в руках. Предвосхищал, что пойдёт по тому пути, какой бы ему не пожелали, но позволили. Больше его ничто не держало. Забрав подарок, не прощаясь, он навсегда закрыл дом, с трудом сдерживая слёзы, и с тем же армейским рюкзаком, в форме, отправился в аэропорт. Пару-тройку дней он погостил у Эльмаза, посмотрел «Большое Яблоко». Мало что приносило радость. Он чувствовал, как странно даётся улыбка, натянутой тетивой, как сложно стало говорить о себе, словно тащить клещами изнутри. Устав маяться, он и взял билеты до Сеула. Родители не закрывали его гражданства, и вернуться не составило проблем, правда, следовало утрясти кое-какие нюансы с удалением официального двойного и получением паспорта, в чём ему подсобил влиятельный нью-йоркский друг. Каких-либо сердечных чувств Юнги не испытал, прилива любви к тому, что осталось в далёком детстве. Его растили вековые деревья и непроходимые дебри, величавые горы. Мегаполисы же кусали своими масштабами, люди раздражали, толкаясь и нападая со всех фронтов. Удалось снять квартирку. Чтобы вернуться в форму и побороть страхи, Юнги ежедневно занимался спортом, практиковал йогу и медитации. Он вовсе не планировал искать бабушку и дедушку, но посчитал своим долгом высказать, что думает. Встреча была на грани неверия, но они приняли его теплее ожидаемого, принесли извинения и долго горевали, узнав о смерти дочери. Жить с ними, правда, он не пожелал. Юнги пришла мысль поступить в христианский университет и изучать теологию, философию - всё то, к чему была неравнодушна мама. И потому, что подъедало одиночество, и потому, что не хотел останавливаться на достигнутом, он осилил экзамены. Закалённый и подтянутый, в двадцать один год он подумывал, что его уже не переломить, достаточно зрелого рационалиста. Как же глубоко он заблуждался. Уже в первый семестр Юнги учил латынь и, интересуясь историей Ватикана, перешёл на итальянский, после английского дававшийся без особых затруднений. Он выезжал на уверенности в собственной несокрушимости, пока не ввязался в дурную компанию, сначала не казавшуюся таковой. Его развеселый одногруппник, всегда приземлявшийся на лекциях рядом, говорил на близкие огнестрельные темы, и Юнги оживлённо поддерживал разговор, как-то выдав в себе знатока. Друг смекнул, что такого человека терять из виду нельзя. Их не напрягала общая атмосфера духовности, и они шептались обо всём на свете. Юнги наконец-то рассказал об армейских буднях и кому-то доверился, стал проводить время вне четырёх стен. Соблазн был велик. Пожалуй, Юнги нащупал ту точку пересечения с реальностью, которая до сих пор возбуждала в нём запрятанное настоящее, кипящее энтузиазмом. До поры до времени он боялся этой своей части, всю жизнь избегая её подкормки. Она переела незаметно. Двум изощрённым умам в голову пришли схемы торговли на чёрном рынке, о точках сбыта Юнги узнавал непосредственно в процессе. Друг познакомил с другими друзьями. Умения и знания Юнги были настолько полезны, что его тут же вознесли в ранг святых. Просили его о малом: давать советы, проверять качество. Опасные авантюры, каких он скрыто жаждал, побуждали к дальнейшим завоеваниям уважения, расширению контактов. Он подумал, что это не так уж и плохо: делать то, что нравится. Именно этому его и учили. Но цепи разорвало, снесло крышу, когда накрыли первые оглушительные успехи, потекли реки хрустящих банкнот. Это были самые лучшие женщины, самые качественные наркотики и одуряющие вечеринки. Двойственность рождала некоторый скепсис относительно правильности избранного направления. Юнги прилежно читал наизусть псалмы и молился днём, а ночью трахался, пока не подгибались колени, он любил пожёстче и не нежничал, перенося войну в постель и идя на износ. Новая жизнь пахла очаровательно и сладко, то есть, не подавала истинного запаха разложения. В водоворот затягивало. Ко всему прочему, Юнги втянул в это дерьмо и Эльмаза, так как ему требовались верные зарубежные союзники с хорошим состоянием и возможностью ведения черновых дел. Человек, обязанный ему жизнью, не смел ни в чём отказывать. Сам себе судья. Ни от кого не зависел, мог манипулировать и править. Не обязательно было сдерживаться, чтобы чувствовать себя хорошо. Иногда его накрывала необъяснимая грусть, но как легко она улетучивалась под воздействием веществ! Перешагнул запреты и подумал, что сам устраивает жизнь, не замечая, как прогибается под ненавистные обстоятельства. Обрёл свободу, но ещё никогда не был так крепко связан. В то время он не занимался самоанализом, кутил и встревал в неприятности, отыгрываясь с хваткой одержимого. Он гнался за чем-то, что догнать невозможно, боролся с невидимым врагом, несколько раз срывал мамин крестик (мешался при сексе), но снова запаивал цепочку. Учёбу забросил, с родственниками не виделся, от кокаина заимел синеватые подтёки под глазами, убавил в весе и явно притупил интуицию. Однажды он проснулся в забрызганной спермой кровати, слушая, как от переизбытка алкоголя храпит очередная проститутка, и его стошнило. Дико и страшно. Разглядывая зеленовато-белую жижу в толчке, он испугался, что задохнётся и погибнет от взрывающейся печени или остановившегося сердца. И как только он подумал, что пора завязывать, его банде открылась нехилая перспектива: пришёл привет от итальянской мафии. Их пригласили, даже оплатили перелёт, как почётным гостям. Чувствовавший себя паршиво, Юнги не соображал и не вдумывался в ситуацию, прозрачный и бледный, он страдал весь перелёт. Подозрительными ему показались только бесчувственные лица встречавших. Билеты в один конец. На середине встречи охранники, стоявшие по периметру, открыли огонь. Банда Юнги занимала чужое место и позарилась на кусок, им не принадлежавший. Поплатиться обязаны были все. Как только началась бомбёжка, он нырнул под стол, пробежал под ним до выхода и кувырком нырнул в дверной проём. Пули бились у его пяток, пролетали над макушкой, но чудом не задевали. Он бежал не помня себя, на исходе обнаружил, что ранен. Казалось, что падает замертво. В какую-то затхлую канаву. Искали его или нет, но не нашли. Неизвестно спустя сколько суток, он очнулся в постели, перевязанный и даже целый, немало изумился горящим свечам и знакомым запахам. Его вытащил старенький священник, в прошлом - практиковавший врач, сообразил не выдавать больнице. «Подбитые иностранцы в канавах Катании - это не к добру, знаешь ли». С ним остался взятый кольт и крестик, ранения в животе затягивались стремительно. Везению невозможно было поверить. Выбираться на поверхность или хоть как-то давать о себе знать Юнги не мог, прекрасно понимая, что любое действие навлечёт прицелы. Ему не хотелось подставлять и человека, оказавшего несоизмеримую помощь. Событие в виде гонки со смертью сбило с него спесь и заставило серьёзно задуматься, поставив вопрос ребром. Несколько недель, пока Юнги восстанавливался, падре приобщал его к делам церкви и обрадовался, узнав, что имеет дело с представителем духовенства. «Даже если ты не веришь в знаки судьбы, это он и есть, сын мой». Вдруг Юнги решил, что это его возможность искупить вину и взяться за ум, вернуться к истокам. Из-за опасности появления убийц в любой момент Юнги втихомолку вырезал в кафедре тайничок (в этом он соображал), и спрятал туда значимый пистолет, периодически его приходилось доставать, чтобы смазывать, пускать в ход вдали от города во избежание неисправностей. Возвращаться в условный дом Юнги не желал, находя в нынешнем положении плюсы. Пригодились его знания, отступили искушения. Правда, в храме появился другой юный министрант. Он Юнги не нравился, сильно уж смазливый. Зато нравился кое-кому другому. Впервые Вико Ринцивилло зашёл в храм, когда устал ждать своего мальчика снаружи. В двадцать лет он вёл себя несколько развязно, но выглядел потрясающе. По пути к алтарю лопнул парочку пузырей жвачки. Он подошёл к министранту, зажигающему свечи, сзади и приложился губами к шее. Тот выгнулся, шепча: «Тэхён, прекрати!». Видевший это со стороны Юнги обомлел и слился с колонной. Дальше - больше. Он стал свидетелем непотребства. Они целовались взасос, жарко, жадно. Некто Тэхён передал свою жвачку и, спросив: «Вкусно?», вдруг перевёл пьянящий взгляд на Юнги. Тот вздрогнул. Никогда прежде не видел он таких бездонных глаз и привлекательных лиц, точно переснятых с картинки. Он напоминал образ великомученика, уставшего страдать и пославшего правила к чертям. Так вышло, что они познакомились и сблизились. Вразрез первому впечатлению, Тэхён оказался деликатен и обходителен в общении, не по годам умён, хотя и отстранён, явно скрывая что-то, до чего Юнги не мог добраться вплоть до момента, когда сам вскрыл карты. Тэхён увлёкся их разговорами, рассуждениями и приходил чаще, чем раньше. Тянущийся к смерти и высмеивающий человеческие слабости, Тэхён был Юнги непонятен. Он содержал в себе роковое и губительное, в то время как будущий священник силился от этого избавиться. Нечаянно узнав, что Тэхён состоит в мафии, Юнги резко прекратил встречи. Когда у первого уже возник к нему интерес. А то, что Тэхёну интересно, не остаётся вне его влияния. Он разузнал о Юнги всё, что хотел, запросто связал недавнюю перестрелку с именем пропавшего иностранца и предложил Юнги защиту. — Дурачок ты. Катания принадлежит Ринцивилло, — заявил он, усмехнувшись. — А ты со своими ребятками попался в лапы обычной шушеры. Мы таких гоняем из раза в раз. Думаешь, почему тебя до сих пор не нашли? Будь это мы, ты бы тут и суток не провёл в живых. Юнги не то чтобы верил, опасался, что это уловка. Но выбирать ему не приходилось. Тэхён охотно свёл его с Марко, а тот с теми, кто занимался оружием. И прежние дела… Возобновились, потекли лучше прежнего. Возможно потому, что Юнги, наученный горьким опытом, ушёл от идеологии ныряния в омут с головой и поставил себе новые железные рамки, выходить за которые ни за что не собирался. Он зарекомендовал себя, как лучший специалист, взамен получая безопасность. Полтора года знакомства между ними с Тэхёном пребывала исключительно дружба. Святой отец со своими убеждениями и внушающей уважение историей жизни стал для Тэхёна неким столпом. Если Чимин считался братом младшим, то Юнги превратился в старшего и претендовал на равного. Они даже не вспомнят, с чего вспыхнуло плотское желание, как они потянулись друг к другу. Но оно накрыло абсолютом. И Юнги не винил себя, чувствуя, что хотел этого откровения и подкрепления веры в то, что никто не идеален. Прекратилось и погасло всё так же быстро. Пронёсшийся тайфун не разверз пропасти, но убрал лишнее.***
Возвращение глубокой ночью. Чимин действительно спал на его кровати, свернувшись в клубок и приобняв подушку. Тэхён осторожно накрыл его и, проведя пальцами по виску, откинул чёлку. Чимин во сне по-детски сладок, прикоснись - и пальцы в пастиле. Он невинен, восхитительно нежен. Улыбнувшись, Тэхён оставил на его щеке лёгкий след поцелуя и, смыв с себя тяжёлый день, лёг в другой комнате. Когда Чимин будет чист и счастлив, когда на его теле и душе не останется ни одной раны, только тогда Тэхён сможет простить себя и обрести свободу. Слышавший дыхание, ощущавший тепло рук, Чимин так хотел обнять его, попросить остаться, но мешал ком в глотке. Горько почувствовать в воздухе запах алкоголя и фимиама, а потом не иметь возможности уснуть, жалея о том, что нельзя вернуться назад и, разбившись на том проклятом берегу, не говорить ему о чувствах, а отругать его и воззвать к совести. Переболев тогда, он бы не истязал себя теперь.***
Задержанный преступник и двое его сообщников оказались сбежавшими из тюрьмы заключенными, приговорёнными к пожизненному. Беглые около трёх месяцев играли с полицией в прятки. Стало ясно, что не без чьего-то покровительства. Сбежать им помогла некая «организация», суть которой допрос (с применением силы) не раскрыл. Закинули удочку в тюрьму, где арестанты содержались прежде, но сдвигов пока нет. И Тэхён полагает, что вряд ли они что-нибудь нароют, учитывая поверхностность следствия. Тем более, зачем разбираться, если мальчик для битья найден. Некоторые жители даже подписывали петицию о требовании смертного приговора, несмотря на законодательный запрет. Официально объявлено о том, что о покушении на епископа не может быть и речи, что это акт насилия и проявление идеологических притязаний фанатиков. Соответственно и жизни тринадцати патрульных свели к тому же, приобщив к теневой группе неизвестных лиц, действовавших согласно заранее подготовленному плану. Активно ведётся расследование. Ещё с неделю Катанией правила паника, и накалялась атмосфера. Как и любое другое событие, его медленно отпускали, заваливая вход в церковь цветами. Сострадание верующих одержало верх над агонией несогласных. Однако в обществе начали косо поглядывать на всех иностранцев ближневосточной наружности. И хотя о разжигании межнациональной розни говорить ещё рано, чувствовалось, что любой мелочи будет достаточно для срыва болтов с заржавевшей системы. История Османской Империи на Сицилии уже никого не волновала. После передачи денег Юнги и Эсперанса освобождены. Святой отец с трудом вернулся на своё место, Эсперанса пришла в себя быстрее, не умея зацикливаться на несчастьях. У них не должно было возникнуть проблем. Но они возникли. Сидя в библиотеке, Юнги перебирал книги и переклеивал формуляры, когда к нему постучались. Вошли четверо в опасно красных одеяниях, представились как кардиналы из Верховного Трибунала Апостольской Сигнатуры. По прошению епископа, коему угрожала опасность, они здесь для тщательной проверки клира и расследования обстоятельств, в объекты проверки также входят и другие храмы, поэтому «бояться не стоит». Юнги закусил щёку и оставил на странице след ногтей, приглашая гостей присесть. Выразив соболезнования по поводу случившегося и пройдясь по списку формальностей, они заговорили по очереди. — Мы получили разрешение. — Нужно уточнить некоторые детали. — И проверить личные дела. — Не переживайте, службе это не навредит, мы будем действовать аккуратно. Ищейки Ватикана, учтивые и гладкие снаружи, но крысы по натуре своей. Юнги ответил на все интересующие их вопросы, чувствуя себя клоуном на сцене, где нерадивый осветитель выжал из прожектора всю мощность. Юнги пытался понять, кто напустил их на него. Конечно, не епископ, как им угодно заливать, с которым они делили доходы (если только его не прижали). Наличие неровностей в выверенной трудовой схеме доставляло хлопот и неприятное ощущение ножа в спине. Пока они говорили, Юнги перебирал в уме известные фамилии. Он не портил отношений, не имел долгов и репутация бывалого оружейного барона закрепилась за ним без изъянов. Но кто-то из прошлых подельников, каким не удалось избежать наказания, могли точить на него зуб, этого Юнги не исключал. Кардиналы рылись в кабинете и делали, что считали нужным. Юнги бесстрашно предоставил им такую возможность и проводил до следующей встречи. За свои документы и историю он не переживал так сильно, как за возможный урон по бизнесу. Тэхён, как раз заключивший сделку о продаже земли и предложивший встретиться в кофейне, озадаченно выслушал и скривил рот. Сунувшему сюда нос Ватикану он не удивлён, но и инициативе абсолютно не обрадован. — Итак, доноситель предпочёл остаться инкогнито. Что, никаких идей? — Много. Но выяснять - предоставь мне, — говорит Юнги. — Тебя это только отвлечёт. — Ладно, разбирайся. Но будь у меня на виду, — соглашается Тэхён и тихонько подпевает «Lasciatemi cantare». Допив кофе, рассуждает: — Нам подгрызает задницы Стидда. И что бы ни делал Мотизи, основная доля управы там, где они. Оттуда все пляски. Но пока мои ребята работают над установлением места их штаба. — Может быть, он вообще не на Сицилии, что усложнит нам поиски... — Юнги заметил кивок. — Почему бы тебе сейчас не собрать остальных? — Боюсь, что найдутся те, кто уже продался. Да по-любому. А выборочно не угадаешь. Тот случай, когда играть в мафию - не такая уж и метафора. — Одной семьёй мы их не возьмём, ты же понимаешь. Нужна поддержка. — Мы ещё не знаем, сколько их и действительно ли они существуют, — возражает Тэхён и сурово чеканит: — Они подрывают мой город, убивают моих сестёр и братьев и всё это подло и исподтишка. Таких врагов следует опасаться, но достоинства в них нет. Мусор. — Звучишь, как Марко… — чуть улыбаясь, подметил Юнги. Ему всегда казалось, что между ними двумя имелось сходство. — Только ты жёстче. — И предусмотрительнее. И не бегу с острова, как дохлая креветка. Если вкратце: Марко рано покинул пост по причине ухудшившегося здоровья и неспособности к управлению. Сам он говорил, что это раковая опухоль, и решился уехать лечиться подальше отсюда. У Тэхёна сложилось предвзятое впечатление, что ему скинули похеренную империю и умыли руки, Марко же пояснил, что Тэхён их единственная надежда на спасение. Связываться они не связывались с последней встречи, и Юнги думает, что это из-за оттенка обиды, которую Тэхён не признаёт. В конце концов, он верил в несокрушимый образ Отца, и до чего неприятно видеть, как его сдувает какая-то болячка, которая ещё и под сомнением. Промолчав, Юнги взглянул на Тэхёна, продолжающего покачивать головой в такт музыке. Тут доходит, что он действительно «в Италию влюблённый искренней душою». Не шуточно привязан к тому, что его постоянно убивает. Ни в каком другом месте он не мог смотреться так гармонично, словно являясь олицетворением и воодушевлённой иконой города у вулкана. — Я еду в Палермо, — сообщает Тэхён, проводив песню. — Наведаюсь, как турист, разнюхаю обстановку, навещу знакомых. Обещаю не шуметь. — Сможешь? — Юнги не повергнут в изумление. — Без проблем. — Чимина берёшь? — Да, — без заминки отвечает Тэхён. — Он мне и подсказал, что нам есть, чем там заняться, накопал видео с авторегистратора и с помощью наших друзей сделал отличные выводы. Оказывается, отравленные копы незадолго до патрулирования заказывали кофе. — Разве это можно было предугадать? — хмурит брови Юнги. — Можно. Они делали так в девяти из десяти случаев на любом мероприятии, мы проверили. И всегда пользовались услугами одной конторы. В тот раз фургончик приехал, естественно, без номеров, однако... Он достал фотографию скриншота с видео, где мужчина в белой униформе несёт коробку со стаканчиками. На какую-то долю представленной секунды его лицо выглядывает из-под козырька нечаянно съехавшей кепки. — Надо же так тупо спалиться... — хмыкнул Юнги. — И на старуху найдётся проруха, — просиял Тэхён. — Ну и кто он? — Эмилио Савиано, — Тэхён явно кайфовал от удачного улова. — Брат Армандо. Ты знал, что он у него есть? Вот и я нет. Состоял в одной из группировок Каморры, сидел за торговлю наркотиками, убийство, кражу и прочее. Из своих тридцати трёх десять лет провёл на зоне, раньше его вытаскивали свои. Видимо, и на этот раз он пригодился. Последнее место жительства - Палермо. — Не целесообразнее ли послать за ним кого-нибудь?... А если ловушка? — Вряд ли. Чистой воды прокол. Мы с Чимином поедем не одни, конечно, но шерстить открыто не будем, — Тэхён хрустнул пальцами и улыбнулся. — У меня к тебе просьба. — Ну?— Юнги посерьёзнел. — Присмотри за Эсперансой. И проси о помощи, если что. Вы вроде недурно сработались, вижу в вас потенциал. Почти Сид и Нэнси. — Очень смешно. Рассмеявшись, Тэхён оплатил счёт и, поднявшись, прищурился на солнце. Падре выглядел немного озабоченным. — Она тебе нравится, — заключил Тэхён, прощаясь. Юнги хотел спросить, откуда это ему известно, но передумал, пожелав им с Чимином удачи.