Без тебя ненавижу

Фреду кажется, у него руки трясутся, когда он видит на кухне свое отражение. Сидит себе за столом, наворачивает аппетитное что-то. Молли кудахчет и носится по комнате, как перегревшийся на солнце садовый гном. То и дело подкладывает на тарелку каких-то вкусняшек. Фред думает, что его ноги стали продолжением пола. Нет, вросли куда-то, корни пустили, и теперь он останется тут навсегда. Безмолвным памятником собственному идиотизму. Язык к гортани тоже присох. Наверное, Ронни подлил ему Обезъяз, когда они жадно хлебали воду, отдыхая от работы на солнцепеке в саду. — Милый... ох, Фред, это ты. Смотри, кто тут у нас. Прямиком из Ильверморни. Правда, сюрприз потрясающий вышел? Джордж у нас уже целый профессор. Профессор? Серьезно? Блять, да обхохочешься просто. Пол плывет под ногами, или это качаются стены, и потолок вдруг склоняется низко-низко. Еще пару секунд, и Нора сложится карточным домиком, погребая всех под обломками. Может быть, повезет, и его прихлопнет кусок побольше и тяжелее. Может быть, тогда это скребущееся нечто в грудине, наконец, оставит в покое, утихнет. Мерлин, просто даст ему вдохнуть напоследок спокойно? Не чувствуя себя зверем, загнанным в западню? Последний раз, разве это так много? Медленно-медленно поворачивает голову и бледнеет сильно и быстро. Вцепляется пальцами в стол, точно боится упасть. — Фредди... Все та же россыпь веснушек и рыжие пряди торчком. Кривоватая улыбка, в которой он даже отсюда чувствует привкус горькой вины. Глаза блестят ярко-ярко. Никак... нет и нет, совсем невозможно. И Фред просто кивает, чувствуя в горле комок. Как сухие водоросли или трава. Или много-много непролитых слез. Четыре года, Джорджи. Четыре мордредовых бесконечных года — совсем без тебя. Ни весточки с совой, ни звонка по каминной сети. Ничего. За все это время. Мерлин, спаси и помилуй. Дай сил, заклинаю, не снести стихийным выбросом этот дом. Не разбить эту рожу — все еще, Мерлин, — любимую рожу до крови. Дай сил не рухнуть прямо здесь без чувств, как какой-то девице. Дай сил. Просто дай сил, заклинаю. Как же я хотел его ненавидеть. Не вышло. Не вышло совсем ничего. И даже Анжи уже не приходит, отчаялась видно, что все слова и улыбки — как в стену. А ты... что́ делал ты все эти годы? Что́, Джорджи? — С возвращением, братец. Или ты временно, по каким-то делам? Может, жениться удумал и явился благословенья просить? Надо же, дорогу в отчий дом не забыл. Я-то думал... Злые упреки сыплются с языка один за другим. Жалят, как скорпионы, плетью стегают вдоль позвонков. Он видит, как боль вспыхивает Люмосом у зрачков. Закручивается смерчем и разрастается, пуская ростки глубже, к самому сердцу. Только ему не совестно, вот ни капельки, не-а. Тысяча шестьсот шестьдесят два дня и восемь часов без половинки души, которую брат вот так просто, играючи, взял и отнял. Нет, Фред не считал, оно как-то само. И, может, проймет хоть теперь? Станет стыдно. Дойдет, что он сотворил с собственным братом, который все эти бесконечные дни себя чувствовал куклой. И жил будто по привычке, одним только знанием — где-то там, за океаном, в другом полушарии Джордж дышит, живет и смеется. Наверное, счастлив. Хотя бы один из двоих. Хотя бы одна половина. — Фред Уизли! Да как ты ведешь себя?! Мерлин, твой брат только-только вернулся домой... — Молли пышет праведным гневом. Кажется, сжимает палочку даже и готовится наложить на него Ступефай или приложить чем посерьезней. Фред нервно смеется, не глядя на съежившегося почему-то за столом близнеца. — Вот именно, мама. Он т о л ь к о вернулся. Надо же, соизволил. Теперь я прошу меня извинить, как-то душно у вас, — и аппарирует с места, прямо в комнату, когда-то бывшую общей. С размаха — лицом на кровать, подушку — на голову, и Запирающее — на двери, не слышать причитания матери и топот ног вверх по лестнице. Не думать, пожалуйста, просто не думать. Где он был эти годы, с кем и зачем. Почему уехал и просто бросил. Почему ни разу... ни единого раза... Кажется, внутри с треском лопается что-то, и прорывает. Все эти слезы и боль, что копились так долго и ни разу не нашли выход наружу. Ни единого проклятого раза. Откуда... откуда так много, так больно? Наверное, вместе со слезами уходит... нет, не боль, последние силы. Наверное, он забывается чем-то похожим на полусон-полуявь. Когда рядом на кровать опускается тело — как отражение в воде, не протестует, не пытается отшатнуться. Мало ли, что привидеться может в бреду? — Фредди, клянусь, иначе было нельзя. Понимаешь, я заключил с ним сделку. Перед битвой за Хогвартс. Мне снились очень страшные сны. Я будущее видел, братишка. В котором тебя накрывает куском разваливающейся стены, и я не успеваю ни разу... Его голос так близко, дыхание трогает кожу, что мигом в мелких мурашках, и волоски, как от разряда молнии — дыбом. И Фред втягивает воздух со свистом, когда ладони брата ползут под футболку, когда оглаживают тихонько бока, пересчитывают выпирающие ребра. — Я за эти годы чуть с ума не сошел, но не мог... никак не мог, понимаешь? Пока последний ПС был на свободе. Волдеморт увязал заклятье на них. Не спрашивай, я не знаю, зачем ему это сдалось. Я не знаю совсем ничего. Лишь только, что выбрал быть вдали от живого тебя и надеяться, что однажды... Всхлип, и губы прижимаются, обжигая. И да, у Фреда сто миллионов вопросов и никакой ясности в голове. И да, он так привык обижаться, лелеять, пестовать боль, что разъедала изнутри день за днем. Он так привык разбивать в кровь руки, как будто случайно. Резать ладони острым ножом и долго смотреть, как кровь сбегает по коже. Он так привык замещать, запирать вопль в груди. Он так привык привыкать к тому, что "вдвоем" больше не будет. Он так устал пытаться смириться. — Я люблю тебя. Люблю тебя. Тебя люблю. Я люблю. В каждом движении, касании столько щемящей нежности, столько отчаяния, от которого пока не избавиться им обоим. — Мой, только мой... — Только твой. Навсегда. Ласки все откровенней, а руки — смелее. Сдирают одежду, чтобы ничего не мешало. Чтобы только кожа у кожи, чтобы сердце прямо в грудь колотилось. Чтобы накрыть собой без помех, одновременно целуя, почти что кусая. Рукой помочь, направляя в себя, где узко и жарко, где лишь для него. Невозможно нужно, прекрасно. — Джорджи... что же ты делаешь, Джорджи... вдруг мама... — Люблю тебя, я люблю тебя. Только ты, понимаешь? Приподнимается над ним и опускается снова, бедрами бедра сжимает. Кусает губы опять и опять, откидывается назад, глаза закрывая. И каждым движением, выдохом, стоном: "Люблю, я люблю... я не верю, что снова с тобой, что я твой..." А после — также сверху, без сил. Все еще накрывая собою, не позволяя шевельнуться и выйти. Громко дышать в его шею, трогать губами пульсирующую синюю жилку, запустить пальцы в всклоченные пряди. Рыжие-рыжие, как поле огоньков за развалинами аббатства. — Это мне правда не снится? — Я могу тебя ущипнуть. — Ты понимаешь, что у меня остались вопросы? — Я солью воспоминания в думосброс. На чердаке один оставался, я видел еще до войны, помнишь, мы ловили тогда упыря? — Потом, мы потом разберемся. Иди сюда, Джорджи. И снова целовать до растрескавшихся губ и до искр из глаз, и до спонтанных выбросов магии, что, наверняка, ощутили все в доме. Всего-то ущерба — вылетевшие стекла в окне, трещина через стену и, кажется, тюльпаны, что вдруг расцвели на клене за домом. Потом, они объяснят и расскажут потом, а сейчас... сейчас до невозможности мало. Люблю. Я так люблю тебя, братец. Ты больше не будешь один никогда. И я тоже.