Без тебя ненавижу

Он хотел рвануть куда-нибудь в Дарем или, на крайний случай, Бат. Но разве Сохатый когда-нибудь слушал? Ухватился руками за отворот магловской куртки, не оторвать, выдохнул в самые губы: "Не сегодня, Бродяга. Мы посмотрим их все-все-все когда-нибудь позже. Слово Поттера, ладно?" Поцелуй с привкусом терпкого сливочного пива, и серебристый вихрь аппарации закручивает, сжимая, вбивая друг в друга. Меньше секунды, и валятся в теплую от солнца траву один на другого. Разбитая губа ноет, и Джеймс тянется за палочкой: – Дай залечу? Рукой по щеке, второй ладонью – под куртку. Короткие ногти царапнут плоский сосок, заставляя выгнуться навстречу и опять задохнуться. – И не осточертели тебе за́мки, Бродяга? Смотри, как здорово тут – ни души на многие мили. Только мы. Джеймс ставит подножку и несется галопом, улюлюкая и дурачась, горланя на всю округу какие-то магловские кричалки, пока Сириус карабкается из оврага, выбирая из отросших волос сухие веточку и паутину. Ну, держись, рогатый придурок... Ссадина на скуле саднит и заставляет шипеть при каждом движении. Он его сделал опять, как мальчишку. Впрочем, это же Джеймс. Он всегда побеждает. Хитростью или мастерством – не так уж и важно. – У тебя царапина через весь нос, как будто кошка Филча драла, – склоняется низко. Глаза темнее вод Черного озера безлунной ночью, дыхание рывками трогает губы. Палец ведет от уголка глаза к виску, пятерней зарывается в волосы. – Поцелуй меня. И все вокруг исчезает, как будто кто-то выключил целый мир и оставил лишь их. Друг для друга. * – Мы будем жить вечно, Бродяга. Я тебе обещаю. – Мне хватит, чтобы наше лето никогда не кончалось и солнце светило. И чтобы ты был рядом, Сохатый. – Все так и будет. Травинки впиваются в голую кожу, а на спине остается отпечаток-гербарий. Джеймс хохочет, вытряхивая из волос кусочки листьев засохших. Его глаза сейчас ярче, чем звезды. Ярче даже, чем бывают после заброшенного квоффла в одно из колец Слизерина. Медленно ведет языком по красным, припухшим губам. – Иди сюда, я с тобой не закончил. И опускается на колени. * – Итак, где же мы? Джеймс ни в какую не сознается. Перекатывает губами травинку, а Сириусу хочется грохнуться сверху и целовать, пока у одного из них не лопнет губа или не кончатся силы. Пока руки не потянутся к застежкам на магловских джинсах, пока хриплые стоны не распугают ворон, что гнездятся неподалеку. Сириус порой думает, может, это где-то недалеко от Вестминстра? Вот только почему иногда ветер соленый, как с моря, а еще приносит грохот волн, что будто бьются на миллионы осколков, ударяясь о скалы? – Разве так уж важно, где, если вместе? У них здесь недалеко припрятаны метлы и даже железный магловский зверь – мотоцикл. Найдется и бутылка вина, пара яблок и немного свежего сыра. – Джимми, я... – Смотри... видишь, там, за кустами. Это единорог? Невероятный. – Тебе солнце голову напекло или это все огневиски? Откуда единороги в Сассексе? Обычная лошадь. Джеймс хихикает, но не спорит. Значит, Сассекс? * Лунатик ворочается с боку на бок и все время вздыхает. Сириус смотрит в окно на ту звезду, что ярче всех остальных. Как глаза Джимми, когда он счастливый. Красиво. – Рем, ты влюбился? Возишься беспрестанно. – Вы все чаще исчезаете с Джеймсом, другие уже замечают. – Мне не должно быть плевать? Я очень люблю его, знаешь... – А он? – Ремус, ты... – Ты не мне отвечай на этот вопрос, а себе. Ты ведь, кроме него, видеть ничего даже не хочешь. – О чем ты? – Вчера на травологии он вырастил для Эванс целую грядку голубых незабудок. Да, Сириус помнит. И глаза у девчонки сияли, как драгоценные камни. Как изумруды в ожерелье матушки, которое он ненавидит. Девчонка сияла, а Джим глядел и смеялся. И, кажется, держал ее руку. – Это совсем ничего... – Как скажешь, Бродяга. Я просто хочу уберечь. Ты мне как брат. – Ты мне тоже. * – Слушай, ну хватит дуться, уже не смешно. Это же Святочный бал, мы не можем туда завалиться друг с другом рука об руку и заявить во всеуслышание, что мы пара. Мы ведь оба – наследники древних родов. Сохатый тормошит и роняет в траву, целует. Сириус смотрит мимо него, он не слышит. Не может расслышать ни слова за грохотом, с которым в голове рушатся скалы. Или это один из древних замков, которые всем давно надоели? Губы Джеймса кажутся пресными. Безвкусными, как пергамент. – Она – маглорожденная. – Она – девчонка, и этого хватит. * В Сочельник Джеймс и Лили идут на свидание в Хогсмид. Сириус надирается в хлам вместе с Ремом. Потом громит заржавелые доспехи в одном из заброшенных коридоров, скандалит с Пивзом и посылает к мордреду с десяток портретов. В одном из переходов чудится знакомая осунувшаяся рожа со спутанными темными патлами. Бледная, как у вампира. Мерещится, с чего бы Нюниусу бродить по ночным коридорам после отбоя? Это не у него прямо сейчас рушится к дементорам весь его мир. – Бродяга... Сириус, пора уходить. Если нас здесь обнаружат... – Плевать. Отработка, письмо домой, исключение, мне бы просто увидеть, что все это – ширма, все не по правде. У Черного озера Джеймс Поттер держит за руку Лили Эванс, показывает на звездное небо. Она чему-то весело хохочет и спорит. Он убирает за ухо прядь волос и целует. Она отвечает, обнимая за шею. В гостиной Гриффиндора бутылка из-под огневиски летит прямо в камин. * – Джеймс, что ты творишь? Поттер возвращается в спальню крадучись, друзья давно уже спят, один – очевидно перебрав алкоголя. – Лунатик, не надо, хоть ты в это не лезь. – Ты его убиваешь. – Думаешь, мне легко? Я ему жизнь спасаю, придурок. Его семья... – Орион?.. – ...и Вальбурга. Не смей говорить ничего, если он тебе дорог. Ремус, не смей. Присядет на край кровати, ссутулясь. В свете почти полной луны покажется прозрачным, призраком, почти невидимкой. Не от мира сего. – Должен быть выход, мы почти закончили школу. – Я его отыщу, но сейчас... Прошу, не мешай, и Бродяге – ни слова. * – Она станет Поттер до исхода месяца. Слышишь, Лунатик? Она станет... А он ведь говорил мне так много там, у Ла-Манша. А он целовал, и губы его обещали без слов... Обещали? Или все это тебе показалось? – Отдай бутылку, Бродяга. – Рем, отъебись, у меня только алкоголь и остался. Единственное средство, чтобы не помнить. Он даже не смотрит на меня теперь, представляешь? Он даже не смотрит. * – Это ты такое нашел решение, Сохатый? Своевременно, учитывая, что темные времена наступают. – Лили беременна, Рем, что еще я мог с этим поделать? – Не совать свой член в девчонку, которую даже не любишь? – Я был расстроен и, кажется, пьян, а она была рядом... Вот так вот банально. Наверное, даже подло. Какой ты, к боггарту, гриффиндорец, Джеймс Поттер? * – Пойдешь со мной? Пойдем на наше место, Бродяга? Я столько должен сказать... – Ненавижу, Джеймс. Как же я тебя ненавижу. Душу мне вырвал, пережевал и засунул обратно ошметки. Ненавижу, слышишь? Не хочу... ненавижу... Горячие руки, как прежде, и губы что-то шепчут на ухо, рывок аппарации, и оба валятся в траву. Сириус лупит, не глядя, коленом – в пах, кулаком – наискось по скуле, попадая в плечо. – Я не смог бы жить, если б ты умер. – А ты не понял, Джимми? Ты убил меня сам. Вот этими руками, что лапали Эванс, а теперь поведут ее к алтарю. – Так... так надо было, клянусь. – Я тебе больше не верю. – Люблю тебя, Сириус. Иди сюда, слышишь? Я люблю тебя. Бродяга, прошу... – Думаешь, как всегда, о себе. Я тебя н е н а в и ж у , Сохатый. – Не отталкивай только меня. Я не смогу, не смогу без тебя. Мы ведь всю жизнь были вместе. Виноватый шепот такой торопливый, а еще неловкие руки, что стаскивают мантию и рвут пуговицы от рубашки, замирают на поясе брюк. Позволь мне? Когда это ты спрашивал разрешения? – В последний раз, в самый-самый... в самый последний... И ни один из них не знает, врет ли второй или сам верит в бессвязные, хриплые клятвы. * – Волдеморт набирает силу, и это уже не преступления Пожирателей смерти, это война. Мы с тобой на одной стороне? – А могло быть иначе? – Бродяга... будешь моим шафером завтра?.. Знаю, что много прошу. – Не так уж и много... ты просто в конец охуел. Кулаком с разворота, а хотелось бы за шкирку и в стену, и в губы – губами. Кусать и рычать, колотить по спине и хрипеть о том, как его ненавидит. Ненавидит, не может... ни вдоха... * – Ты выбил Сохатому челюсть? – Для Помфри в больничном крыле работы на пару минут. – Сейчас мы должны держаться друг друга, как никогда. – И принять малышку Эванс в команду. Он мог бы позвать в свидетели тебя. Или Хвост пусть идет. – Ты для него важнее всех ныне живущих. – А я то-то решил, к чему это все... Кажется, кровь из разбитой губы когда-то на вкус была точно, как эти вот слезы. Где-то к югу от Лондона в высокой траве под тихое фырканье белой лошади, так похожей издали на единорога с алмазным завитым рогом. Помнишь, Джимми, мы ведь всегда хотели быть вместе. * Огневиски на свадьбе льется рекой. Сириус все громче хохочет, а тосты его все цветистей и ярче. Ремус и на шаг не отходит. Даже Хвоста, кажется, пронимает, и тот время от времени корчит скорбную мину, зачем-то подходит и треплет его по плечу. Сочувствие что ли так выражает? Я что, настолько вот жалок? – Будь очень... очень-очень счастлив, Сохатый. Сухие мужские объятия и знакомый горячий выдох в шею. И пальцем по венке на самом запястье. "Я без тебя не могу". – Обещай мне, что станешь. – Я не держу обещаний, ты знаешь. – Все равно. – Ради тебя, Бродяга. * Черные метки над домами распускаются чаще, и смерти превращаются в страшную повседневность. Газеты публикуют списки погибших уже без надрыва, как сводки погоды. Лили рожает крошку Гарри на исходе седьмого месяца того безумного года. – Ты станешь его крестным, ведь правда? Ты позаботишься, если я?.. – Сохатый, ты обещал! – Обещай теперь ты. – Да, я буду, конечно. Вся моя жизнь – это ты, Джимми Поттер. * Джеймс и Лили Поттер мертвы, их маленький годовалый сын – где-то у маглов. Питер пропал без вести, вероятно, убит. Сириус Блэк в Азкабане за помощь тому, чье имя до сих пор под запретом. Ремус Люпин – абсолютно один, последний из мародеров, что дышит, что на свободе. Ремус Люпин не верит, что разум Бродяги мог так помутиться. Ремус не может думать об этом. Ремус даже не знает, жив ли он там, где безумие спасает рассудок. День и ночь в застенках становится серым единым. День и ночь год за годом он спит или дремлет, он слышит... Веселый смех Джеймса, и его опаляет дыханием, когда мальчишка склонится, а отросшие волосы мазнут по лицу. – Эй, осторожней, щекотно. – Я так люблю, когда ты смеешься, Бродяга. Другой музыки мне просто не надо. * Двенадцать лет в Азкабане, которых он даже не помнит. Двенадцать лет в мечтах, где-то на грани или немного поглубже. Пальцы Джеймса, и тело, и губы. Шепот под кожу. Ладонь – только к ладони. Двенадцать лет, что оказываются не больше, чем бредом. А здесь все, как прежде, Дамблдор, Хогвартс. Профессор-Нюниус – это даже смешно. Настороженный Лунатик и Джейми... Джейми с глазами докучливой Эванс за стеклами очков. И он поймет – не так и не то. Он вернулся, а лучше бы остался где-нибудь там, где поле и Джимми, и прибой вдалеке, и трава колет пальцы. – Крестный, крестный, мы должны победить. – Конечно, я помогу тебе, Гарри. Отдел Тайн в Министерстве, и зеленый луч, летящий в грудь под хохот обезумевшей бабы /когда-то в прошлом почти что сестры/. И Арка смерти за спиной раскинет приветственно руки. Наконец-то, Мерлин. Почему же так долго? Я иду, Джимми, иду. А помнишь? Мы с тобой хотели жить вечно. Жить вечно с тобой. * * * – Всего два часа от Лондона, а мир как будто другой, ни мегаполисов, ни замков, ни толп горластых туристов. Только скалистый берег и море, и ты здесь со мной... – И мы с тобой вместе. Сплетенные руки, и босиком по прибою, соленые брызги в лицо, и поцелуй с привкусом пены морской. Плоские камешки, летящие в волны. И долгая, очень долгая пауза, в которую слышен лишь крик чаек и шелест воды, расплескавшейся до горизонта. – Мне это место снилось с самого детства. – А я точно был уже здесь, может родители маленьким привозили? Все это как-то очень знакомо. И берег, и та лужайка вон вдалеке, и лесок, и даже облака, что несутся по небу, как стадо барашков. А еще этот запах молока и травы, примятой телами. И почему-то чувство безграничного счастья, что топит вернее прибоя. – Мы почти закончили Оксфорд... – Спасибо, кэп, а то я уже позабыл... – Дай мне сказать. Черт... это очень серьезно. Наши семьи не знают, и у них на нас с тобой большие надежды. Жены из знатных семей, наследники, продолжение рода. Думаю, тот еще выйдет скандал, когда всем их планам придет полный пиздец. Только мне все равно. Если ты согласен, если ты пойдешь со мной рядом... Ты и я, до конца. Сбивается и с досадой пинает какой-то валун, тут же падает прямо в воду, схватившись за ногу. – Я даже решить не могу, это у нас комедия или драма? Или просто кино о любви? – Это наша жизнь, придурок. – Я знаю. И давно решил, что только с тобой. А тебе надо сменить очки, если ты все еще что-то не понял. Опустится рядом на колени, и плевать, что волны накатывают, и он мгновенно промокает до нитки. Откинет с чужого лба прядь волос. Скользнет носом от уха по скуле. – Я люблю тебя, Джимми, кажется, дольше, чем знаю. И готов за тобой хоть к черту, хоть в Россию, хоть в Штаты. Хоть на дно океана, хоть в космос, хоть покорять Эверест. – А я знал, что Бродяга – это не случайно прилипшая кличка, – подозрительно шмыгнет носом. Что это? Он плачет? Джим плачет? Серьезно? – Спасибо... просто спасибо, что даешь мне... нам... этот шанс. – Глупости. Я никогда не смог бы иначе. Там, за холмом, будет небольшая деревня, а еще мотоцикл. Две кожаные куртки, бутылка с вином, немного яблок и сыра. Крошечный паб, где они будут строить глазки девчонкам, а потом целоваться у всех на виду под изумленные ахи и вздохи. Там будет это и много другого. Там будет целая жизнь.